Читать книгу Время прибытия - Юрий Поляков - Страница 14

Я, наверное, в чем-то,

                           как в юные годы, беспечен.

И пока еще,

              к счастью,

                         тяжелых не ведал потерь,

Но совсем незаметно

                          я стал понимать,

                                              что не вечен.

И скажу даже больше:

                           я в этом уверен теперь!

Присмотритесь:

                    все меньше

                                  на солнечных улицах в мае

Ветеранов войны…

                     Поглядите:

                                 от года тесней

Городские кладбища…

                         Я это теперь понимаю

Не умом изощренным,

                          но грешною плотью своей.

В глупой юности веришь,

                             что высшею метой отмечен:

Философствуешь,

                      плачешь,

                                надеешься…

                                             Ну а сейчас

Я спокоен и тверд.

                     Потому что, как все мы,

                                                 не вечен…

Понимаете,

              люди,

                      как общего много у нас!

Ведущая даст ему слово,

Он встанет,

             посмотрит на зал,

Немного помнется и снова

Расскажет,

             как белых рубал,

Как мог он с единого маха

Врага развалить до седла.

В душе его не было страха —

В руке его сила была!

Расскажет:

             был план генеральский

С рабочих спустить восемь шкур,

Но Блюхер из Верхнеуральска

Увел их в советский Кунгур…

Все было: потери,

                      утраты —

Народ о них песни сложил…

Но дед не расскажет про брата,

А Дмитрий у белых служил.

Вот как их судьба разделила

И вдруг под Уфою свела…

И смог он —

               была еще сила! —

Врага развалить до седла…

Часовня на окраине села…

Никак не может позабыть о старом:

Когда вершились новые дела,

Ее с размаху сделали амбаром.

Она перетерпела этот срам,

Его сквозняк повыдул понемногу.

Который год часовня ищет Бога,

Привычного к дощатым закромам…

Теплолюбивые растенья,

Привыкшие к погожим дням, —

Малейшее сгущенье тени

Мерещится бедою нам,

А были пращуры покрепче!

Найдешь по кольцам годовым,

Когда слова гортанной речи

Гнал над полями горький дым.

А ведь еще страшнее было,

Когда, размашисто-легка,

Под корень пращуров рубила

Самодержавная рука!

Кровь и страдания без меры,

Ложь и безверие в груди —

Такие селекционеры,

Что заступи и отведи!

В. Цыбину

Я был расстрелян в сорок первом.

«Невыполнение приказа

В смертельный для Отчизны час».

Ударил залп.

               Я умер сразу,

Но был неправильным приказ!

И тот комбат, его отдавший,

В штрафбате воевал потом,

Но выжил, вытерпел и даже

Еще командовал полком.

Тут справедливости не требуй:

Война не время рассуждать.

Не выполнить приказ нелепый

Страшнее, чем его отдать.

…Но стоя у стены сарая,

Куда карать нас привели,

Я крепко знал,

                  что умираю,

Как честный сын своей земли…

По телевизору война.

Какой-то фильм,

                    почти что новый.

Рассвет. Безмолвие. Весна.

Но дрогнул ствол многодюймовый,

И фронт ожил,

                  и враг попер,

Обрушилась артподготовка…

Но узнаваемый актер

Уже приподнялся неловко.

Вот он,

       бесстрашием гоним,

Взлетел на бруствер —

                           и по знаку

Массовка двинулась за ним

В несокрушимую атаку!

И вдруг,

          разрывом опален,

Споткнулся

             и упал в сторонку…

Но однорукий почтальон

Надежно спрятал похоронку…

И он воскрес!

                Сквозь забытье,

Сквозь кровь

               на той траве весенней

Усталые глаза ее

Показывали путь к спасенью.

Потом —

         завшивленный барак

И шепот о побеге скором —

Недолго поглумился враг

Над узнаваемым актером!

Вот общий план:

                   дорога, даль…

Обратный путь,

                   какой он длинный!

Луч солнца высветил медаль,

Медаль «За взятие Берлина»…

А мой сосед вздохнул опять:

– Ведь это ж надо

                      так завраться!

А впрочем…

               Правду рассказать —

Недолго сердцу разорваться…

Читаю и опять кусаю губы:

Виновники немыслимой беды —

Подонки, изуверы, душегубы

Опять сухими вышли из воды.

А говорили: им теперь не скрыться,

Кого они на помощь ни зови,

Скоты, клятвопреступники, убийцы

Опять живыми вышли из крови.

Теперь им что?

                  Теперь хоть небо рухни.

Они уже в другом конце земли.

У них – кабак национальной кухни

Той нации, что чуть не извели.

А мы кричим «К ответу!», полагая,

Что время все расставит на места…

Нет, справедливость тут нужная другая,

Которая жестока и проста.

Чудесный день!

                   Осенний резкий свет

Слепит глаза и золотом, и синью.

Куплю газету, пачку сигарет,

Присяду, закурю…

                       Кроссворда нет —

Есть про «радиоактивную пустыню,

Которой станем, если…».

                               И от слов,

Почти привычных обезуметь можно,

Так человек, считая, что здоров,

Прислушался к обмолвкам докторов

И осознал, что болен безнадежно!

Давным-давно,

в детстве, мне объяснили,

что солнце

неумолимо остывает и когда-нибудь —

через много тысяч лет —

погаснет вовсе.

И тогда все сущее на Земле

погибнет!

По ночам я плакал

и мучительно фантазировал:

как же уберечь солнце от угасания,

а человечество

от неминуемой лютой смерти?

Я с трудом успокоился,

когда меня твердо заверили,

будто время от времени

в солнце врезается огненная комета

и светило разгорается с новой силой!

Теперь вечерами

я всматривался в черное небо,

похожее на огромный рентгеновский снимок,

ища глазами хвостатую спасительницу

рода людского.

– Не беспокойся! – смеялись взрослые. —

– На твой век солнца хватит!..

– А как же потом? – недоумевал я.

Прошло время.

Много времени…

Иногда вечерами я поглядываю на небо,

но уже не ищу комету-избавительницу,

я просто прикидываю,

какая будет завтра погода

и стоит ли выезжать с семьей на природу…

А в газетах пишут,

что солнце продолжает остывать,

и даже быстрее,

чем считалось раньше.

«Она бы мне могла составить счастье!» —

Какой старорежимный оборот…

Нам нужно было раньше повстречаться,

А может,

            позже…

                      Кто тут разберет?

В Донском монастыре гуляет осень,

Ограды полны

                 палою листвой.

Монахов нет…

                 Давай у гида спросим:

Как дальше жить,

                     что делать нам с тобой?

И как из дней,

                  счастливых, буйных, пестрых,

Вернуться в мир

                   постылой тишины?..

Но у тебя,

            как у принявшей постриг,

Глаза печальны

                  и отчуждены…

«Разбилось лишь сердце мое…» —

это из романса.

Теперь так не говорят,

теперь скажут: «Инфаркт!»

– и, уж конечно, не по причине

любви.

«Разбилось лишь сердце мое…» —

это метафора.

Но почему же тогда,

возвращаясь домой

после нашей последней встречи,

я слышал,

я чувствовал,

как слева в груди

дробно и жалобно

стучат друг о друга

осколки?

«Разбилось лишь сердце мое…» —

это из романса.

В московской бестолковой суете

Мы встретимся однажды

                             и увидим,

Что мы не те,

                да, мы совсем не те

И мы уже друг друга не обидим.

Поговорив немного обо всем

И высчитав,

              как много дней промчалось,

Поймем,

          что мы уже не принесем

Друг другу радости.

                        А прежде получалось…

С тобою нужно быть

                        смелей и злей,

А я слепым щенком

                        скулю и тычусь…

Но ты же не из плоти —

                            ты из тысяч

Забытых и несыгранных ролей.

Я грех такой

               на сердце не возьму!

В тебя влюбиться —

                        получить в придачу

И горний мир,

                 где ни черта не значу,

И вашу закулисную возню.

Вот ты вошла,

                насмешлива,

                               легка, —

Присела к зеркалу,

                        втираешь грим умело,

А может быть, не грим —

                            крем Азазелло?

Узнаю после третьего Звонка…

Дождь со снегом

                     в окно

                           кулаками замерзшими

                                                      лупит.

Я хожу и курю

                  сигареты одну за одной.

Нет, я должен понять,

                        разобраться:

                                       она меня любит

Или просто играет,

                       как с глупым мальчишкой, со мной.

Но ведь я же и сам

                       никогда не любил обязательств,

Обещаний,

            обетов,

                     нелепых расспросов впотьмах.

Почему же меня

                    ее сдержанность так обижает,

Недосказанность некая…

                            Нет, не в объятьях —

                                                   в словах…

Дождь со снегом

                    всю ночь

                              кулаками замерзшими лупит.

Скоро утро, а значит,

                         мы скоро увидимся с ней.

Я почти засыпаю,

                   мне снится:

                                она меня любит!

Сновидения мудры,

                      а утро еще мудреней…

Мне нравится быть одиноким —

Зайти в переполненный бар

И, выпив чего-нибудь с соком,

Поймать удивление пар,

Их недоуменные взгляды:

«Откуда такой нелюдим?

А ведь «упакован»

                     как надо

И молод. И все же один!»

А после

         под стереовопли,

Под грохот танцующих ног

Грустить,

           что ботинки промокли,

Что осень,

            что я одинок,

Что вся эта радость хмельная

И девушки в джинсах тугих,

Как будто планета другая,

Доступная лишь для других.

А я уж чего-нибудь с соком

Еще на дорожку попью.

…Вот я и побыл одиноким —

Пора возвращаться в семью.

Ныряет месяц в небе мглистом.

И тишина, как звон цикад,

Дрожит над гипсовым горнистом,

Плывет над крышами палат,

Колеблет ветер занавески.

Все как один,

                по-пионерски,

Уставшие ребята спят…

А там, за стеночкой дощатой,

Друг друга любят,

                      затая

Дыханье,

          молодой вожатый

И юная вожатая…

Всей нежностью, что есть на свете,

Июльский воздух напоен!

Ах, как же так?

                 Ведь рядом дети!

Она сдержать не в силах стон…

Ах, как же так?!

                   Но снова тихо.

И очи клонятся к очам…

И беспокоится врачиха,

Что дети стонут по ночам…

Ну вот и пора —

                  возвращаемся

Каждый в судьбу свою.

Давай еще раз

                  попрощаемся,

Давай я опять постою

На скверике,

                у киностудии,

Сжимая сникший букет,

С тревогой ловя в многолюдии

Единственный силуэт

И чувствуя,

              как пробираются

По телу смятенье и дрожь,

Как сердце опять примиряется

Со страхом,

              что ты не придешь.

…Ты выйдешь,

                  грустна и загадочна:

– Прости,

            я на полчаса… —

– А мне и минуты достаточно —

Запомнить твои глаза…

Я видел,

          как двое влюбленных

пытались и не умели расстаться.

Был темный ветреный вечер.

Над городом повисла тяжелая холодная туча.

Влюбленные медленно, с трудом

размыкали объятья,

потом,

крепко держась за руки,

отстранялись друг от друга,

точно хотели лучше разглядеть

и запомнить любимые черты.

Наконец,

          разорвав пальцы,

они, мучительно,

                    непрестанно оглядываясь,

начинали расходиться в разные стороны.

Я видел,

           как неожиданно,

словно приняв некое важное решение,

юноша резко повернул назад

и бегом воротился

к замершей в ожидании подруге,

обнял ее,

           и все началось сначала, —

только на этот раз

воротиться пришлось девушке.

И, конечно,

ни юноша, ни девушка

не догадывались,

что в этих бесконечных прощаниях

и возвращениях,

как в витке гена,

зашифрована вся их будущая

любовь…

Поглажу ствол.

                 Он холоден и мшист.

Вверх посмотрю,

                    чтоб солнце ослепило…

Зеленый лист!

                 Ты превращаешь в жизнь

Сгорающее заживо светило.

Луч,

     пролетевший сквозь безбытие,

Преодолевший черное безмолвье,

Вонзая в щит зеленый острие,

Становится дыханьем,

                          плотью,

                                   кровью,

Тобою, мною…

                   Видно, неспроста

Я думаю и думаю про это.

А может быть,

                  и странный дар поэта —

Подобие зеленого листа?

…И вот – рассветный лес,

                                 парной,

                                         туманный,

Трава умыта,

               ствол сосновый рыж,

А дальше —

             земляничная поляна:

Казалось,

            ступишь – ноги обагришь,

Казалось,

            не собрать всего и за год…

Но вот растаял

                  золотистый чад,

И я иду из леса

                   с горстью ягод,

Да и они —

            по-моему —

                          горчат…

Оттенков память не хранит,

Судьбу отображая в целом.

И у былого строгий вид:

То стало черным,

                     это – белым…

И вот,

        порвав с прошедшим связь,

Забыв потраченные силы,

Я думаю,

           былым томясь:

– Быть может,

                 так оно и было?..

Но если так,

               то как я мог

В том негодяе ошибиться,

Об этот камень ушибиться,

Быть с доброй женщиной жесток?

Как мог я

           не увидеть зло,

Себе ж готовя неудачи?

Ведь все иначе быть могло!

…Но ведь и было все иначе!

Из Добромира Задгорского

Ты отыскала первые слова —

Невинные,

             невольные глаголы.

Я начинал с того же.

                         Ты права:

Мы в мир приходим праведны и голы.

Потом,

        как муравьи,

                       найдем сучок,

Травинку,

            каплю меда

                          – и довольны!

У каждого в душе живет сверчок,

Но он поет,

             когда мы сердцем вольны…

Николаю Самвеляну

«Земную жизнь пройдя до половины…»

Я так хотел бы

                  воротиться вспять.

Но время не дает,

                     толкает в спину —

И нужно дальше весело шагать,

И делать вид,

                что опыт – это благо,

И веровать в познанье без границ,

И понимать,

               что чистая бумага

Правдивее измаранных страниц…

Некогда я был учителем словесности.

И однажды,

пытаясь выразить ученикам

ту ненависть,

                которую испытывали

к Жоржу Дантесу-Геккерну

современники Пушкина, —

я сказал:

– Представьте себе на минуту,

что Юрий Гагарин

не разбился во время испытательного полета,

а был убит на дуэли

смазливым и наглым юнцом…

По глазам,

              по лицам учеников

я понял,

что нашел самое убедительное для них,

самое горькое сравнение…

Дантес умер в почете во Франции в 1895-м – в год образования «Союза борьбы за освобождение рабочего класса».

Он умер в девяносто пятом!

Министром был и пэром стал!

Заделался аристократом,

Как в Петербурге загадал.

Скончался старцем именитым

И схоронен

              куда пышней!

Где ж вы шатались, Эвмениды,

Со справедливостью своей?

Вы покарать любого в силе.

Так почему

              душе пустой

За кровь певца не отомстили

Бесчестьем или нищетой?

Зачем, в добро ломая веру,

Его не уложили в гроб,

Поставив к новому барьеру,

Вогнав свинец в бездарный лоб!

Зачем гниением проказы

Его не обратили в грязь,

Чтоб он про юные проказы

В подпитье вспоминал,

                           смеясь?!

Чтоб сладко пожил,

                       не ответя

За все сполна – в конце концов.

Иль божьей кары нет на свете

Для извергов и подлецов?!

Да будь бы я на вашем месте

О Эвмениды, —

                   ни на миг

Не мешкал бы с кровавой местью!

– Дантес? Он милый был старик…

Секундант на рассвете придет.

Примиренье?

               Не может быть речи!

Подпоручик всю ночь напролет

Переводит бумагу и свечи,

Унимает озноб,

                 а не страх, —

Нужно трезво подумать о многом:

О семье,

           о друзьях,

                       о долгах —

Перед тем

            как предстать перед Богом…

В сердце взвесить и зло, и добро,

Тихо вымолвить слово прощанья…

Подпоручик,

              кусая перо,

Сочиняет свое завещанье.

У него талисман на груди.

Он шутя попадает в монету

И, не веря,

            что смерть впереди,

Пишет,

       пишет почти до рассвета.

…Под окном дробный шелест дождя.

Сон предутренний темен и сладок…

Дело чести мужской, уходя,

За собою оставить порядок!

Здесь у меня никто не похоронен,

И надписи мне мало говорят,

Но я брожу

             под зычный грай вороний

По лабиринту крашеных оград,

Читаю даты

              и считаю строки,

Как будто жизни суть —

                           в ее длине…

А в чем еще?

                Ни свод небес высокий,

Ни прах подножный

                      не ответят мне.

Да и зачем ответ,

                    простой и скорый,

Что вместо лада

                   нам несет разлад,

Как этой старой церкви,

                            на которой

Еще видны большие буквы —

                                   «СКЛАД».

Какая холодная осень,

Как день полусонно тягуч,

Как редко покажется просинь

Меж тяжких,

               провиснувших туч!

А ветер

         то угомонится,

То градом ударит сплеча…

К побегу готовятся птицы,

Зачем-то про это крича.

И столько

            рябины на взгорье,

Что лес ослепительно ал, —

Как будто кровавое море

Девятый обрушило вал!

В старом сквере,

                    желтом от акаций,

Сладкий ветер наполняет грудь…

Стоило на белый свет рождаться,

Чтобы умереть когда-нибудь?

Ненависть к природе

                          потайная

И надежда:

           «все – не то,

                           что – я»!

Это – детство.

                 Оторопь ночная

И утробный страх небытия.

Время научило мыслить шире.

Я природу понял и простил:

Счастлив тот,

                 кто в ненадежном мире

Радостно и долго прогостил.

– Не жизнь – сплошная суета,

Чтоб хлеб сыскать насущный.

Сшибает с ног не клевета,

А шепоток наушный! Любовь

                   (по множеству примет) —

Лишь головокруженье.

И знания по сути нет —

Одни предположенья!

А сердцу не передохнуть,

Пока не изболится…

– А ты видал когда-нибудь

Жизнь из окна больницы?..

Бесхитростный гостиничный уют.

На шифоньере —

                   инвентарный номер.

Здесь, чая наливая,

                        намекнут

На комнату,

              где кто-то как-то помер.

Здесь не ищи оставленный дневник

По тумбочкам…

                  Сей этикет старинный

Теперь забыт.

                Ты обнаружишь в них

Обертку мыла,

                 тюбик «Поморина»,

Использованный.

                    Или на стене

Прочтешь душещипательную строчку,

С которою согласен я вполне:

«Как скучно просыпаться в одиночку!»

…Сыграли гимн,

                   а я лежу без сна,

Пугаясь тьмы,

                 своей и заоконной,

И жизнь так одинока,

                          так грустна,

Как эта ночь в гостинице районной!..

Когда я – очень редко —

заворачиваю в мой

Балакиревский переулок,

заставленный бело-синими

новыми домами,

похожими на литровые пакеты молока, —

я отыскиваю глазами

старенькие, такие щемяще знакомые

деревянные домики,

окруженные выбеленными заборчиками

и старыми тополями,

ветви которых аккуратно ампутированы

во имя чистоты улиц.

Когда я – очень редко —

брожу по моему Балакиревскому переулку,

глубоко вдыхая

металлический запах теплого летнего дождя,

я испытываю странное чувство,

словно мне повстречался давний знакомец,

который с годами не старится почему-то,

а, наоборот, молодеет!

И вот я стою перед ним

и пытаюсь разглядеть

на его непривычно юном лице

милые моему сердцу,

но почти совершенно разгладившиеся

морщины…

Листья в желтое красятся,

Не заметив тепла…

У моей одноклассницы

Дочка в школу пошла!

Сноп гвоздик полыхающий

И портфель на спине…

Нет, ты, Время, пока еще

Зла не делало мне.

И пока только силою

Наполняли года!

Одноклассница,

                   милая,

Как же ты молода!..

Есть люди потрясающей удачи!

Она к ним словно

                     приворожена,

Самой собой: машина,

                           деньги,

                                   дача,

Кинематографичная жена.

Они что хочешь

                   купят, обменяют,

Они с любым начальником на «ты»,

Их женщины такие обнимают,

В которых мы не чаем наготы.

Они всегда улыбчивы и горды,

Для них проблем,

                     как говорится,

                                      нет!

Понадобится —

                душу сплавят черту

За тридцать с чем-то

                        памятных монет!

Они переживут любые бури,

Все потеряют —

                  и опять вернут…

Пожил бы я в такой везучей шкуре!

Из любопытства…

                    Несколько минут…

У поэта эстрадная стать

И костюм с золотистым отливом.

Он стихи меня учит писать,

Озираясь зрачком суетливым.

Он листает мой сборник,

                              кривясь,

И, смешно наслаждаясь собою,

Говорит про непрочную связь

Между строчкой моей и судьбою.

Он по столику перстнем стучит

И опять начинает сначала:

Мол, строка у меня не звучит —

Наставляет,

              как жить,

                         чтоб звучала…

Крепко врос он в приятную роль

Златоуста,

             пророка,

                       патрона —

Обветшалой эстрады король,

За ненужностью свергнутый с трона…

Сытый, самовлюбленный осел!..

Но сижу, уважительно стихший:

У него я однажды прочел

Гениальное четверостишье…

Кругом раскисшие сугробы,

С деревьев капает вода…

А как душе хотелось,

                          чтобы

Снег не кончался никогда!

Чтобы холодное светило

И каждый день и целый век

Над синей кромкою всходило

И поджигало чистый снег.

Чтоб я летел

               лыжнею плавной,

Всесильной радостью гоним…

Но вот не совпадают планы

Природы

          с мнением моим!

И потому в округе тает.

Водой заполнилась лыжня.

И в жизни так всегда бывает,

По крайней мере, у меня…

Речитативом монотонным

Про долю горькую твердя,

Она влачится по вагонам,

Несет чумазое дитя,

Она бормочет еле-еле,

В глаза стараясь заглянуть:

Мол, погорели,

                  погорели,

Мол, помогите кто-нибудь!

А я читал в одной газете,

Что все как раз наоборот,

Что просто попрошайки эти

Морочат трудовой народ,

Что у такой вот мнимой нищей,

Разобездоленной на вид,

Хранятся на сберкнижке тыщи

И дом —

         дай каждому —

                          стоит,

Что это – просто тунеядцы,

Им только бы урвать свое,

Не смей, товарищ, поддаваться

На их притворное нытье!

Народ наш не возьмешь обманом,

Народ наш вовсе не таков!

…И каждый шарит по карманам,

Сор обдувая с медяков.

Николаю Игнашину

Остепененный врач завелся быстро

И стал кричать,

                   что существует Бог!

В ответ поэт,

               носитель божьей искры,

Его перевоспитывал,

                         как мог.

До хрипоты,

              друг друга обзывая,

Поэт и медик спорили о том:

Что есть душа,

                 и что есть плоть живая,

И что куда девается потом?!

Известно:

           богословие – трясина,

Но никуда не денешься,

                             пока

Порой еще бессильна медицина,

Еще порой

             беспомощна строка!

Врач, убеждая,

                  кофе лил на скатерть.

Поэт был аккуратен и речист…

Двадцатый век:

                   хирург – богоискатель.

Служитель муз – научный атеист!

В какой-то книжке

                      (вспоминать не буду названия)

я как-то прочитал,

Что за измену получил Иуда

По тем годам солидный капитал.

А я-то думал раньше:

                           три десятка

Каких-то там серебряных монет…

И за такой пустяк (подумать гадко!)

Спасителя спровадить на тот свет!

Выходит, что Иуда был не промах.

В предательстве прибыток разглядев,

Он чаял сибаритствовать в хоромах

Под ласками

               древнееврейских дев.

И может быть,

                 благообразно-старый,

Любовью к достоверности горя,

Иуда сочинил бы мемуары —

Евангелие, проще говоря.

А то бы и витийствовал,

                              в запале

Громя корыстолюбие и зло:

Мол, самого чуть было не распяли,

Но вырвался. Считайте – повезло!

А как бы пел он

                   об Отце и Сыне,

О Духе, разумеется, Святом,

Но взял и удавился на осине

Истерзанный позором и стыдом.

Непостижимо сердце человечье:

Предателя замучила вина…

Так не бывает! Тут противоречье,

Которыми вся Библия полна…

Как много случилось событий

В последнее время.

                        И вот

Кончается век общежитий —

Эпоха комфорта идет!

Из многоячейных и склочных

Своих коммунальных квартир

Мы вырвались в мир крупноблочный,

Отдельный, с удобствами мир!

О, здесь не фанерные стены,

Здесь нет посторонних ушей,

И здесь не кипят

                    после смены

На кухне пятнадцать борщей,

А возле кастрюль не толкутся

Пятнадцать хозяек,

                       как встарь,

И не с кем взбодриться,

                             схлестнуться

За кухонный свой инвентарь…

А раньше:

             и радость, и горе,

И ссора в похмельном чаду —

Все рядышком,

                   все в коридоре —

И зло,

        и добро на виду!

Друзья,

          вы по чести скажите:

Жилищные сбылись мечты —

Теперь вам не жаль общежитий,

Семейственной той тесноты?

Мне жаль…

              Хоть и дни протекают

В комфорте…

               Когда раз в году

Сосед на меня протекает —

Я в гости к соседу иду…

А может быть,

                 все любови,

которые выпадали на долю

миллиардов людей,

тысячелетиями приходивших

на Землю

и уходивших с нее…

А может быть,

                  все любови,

о которых говорили,

                        вздыхали,

                                  молчали

под Луной,

стершейся под затуманенными взорами,

точно старый-престарый пятак…

А может быть,

                 все любови,

которые, отцветая,

                      роняли семена

будущих страстей и желаний,

связывая все новые и новые поколения

в одну бесконечную очередь за счастьем.

Так вот,

          может быть,

                        все эти любови

суть

задуманный и осуществленный

мудрой природой

долговременный конкурс

на самую жаркую,

      самую нежную,

         самую чистую,

            самую верную,

               самую крепкую…

Короче говоря,

                   самую-самую любовь?!

Когда протрубят подведение итогов,

пара-победительница

получит в награду

вечную жизнь,

а значит, – и вечную любовь!..

Вот так!

          А ты опять

пугаешь меня разводом…

Наверно, когда-нибудь

(люди очень пытливы!)

на срезе сердца

можно будет рассмотреть

любовные кольца.

Наверно, когда-нибудь

(люди очень внимательны!)

по толщине этих колец

можно будет отличить

испепеляющую страсть

от скоротечной интрижки.

Наверно, когда-нибудь

(люди очень изобретательны!)

пустоту сердца

можно будет прикрыть

                            изящной

текстурой —

так называют

полированную фанеру,

на которой нарисованы

изысканные узоры благородной древесины.

…Но мы-то знаем,

что под фанерой всего лишь

прессованные опилки.

Все бесследно уходит,

                            и все возвращается снова.

И промчатся года

                      или даже столетья,

                                               но вот

Отзовется в потомке

                         мое осторожное слово

И влюбленный студент

                          в Историчке

                                        мой сборник возьмет.

Полистает небрежно,

                         вчитается и удивится:

«Надо ж, все понимали,

                            как мы…

                                     Про любовь и про снег…»

Но потом,

           скорочтеньем

                            скользнув остальные

                                                      страницы,

«Нечитабельно, – скажет. —

                           Двадцатый – что сделаешь —

                                                              век!..»