Читать книгу Дом пересталых - Зосима Тилль - Страница 14

– Давай я заштопаю твоё разбитое сердце…

– Интересно, и как ты предполагаешь это сделать?

– Ну, вот смотри, лижешь его, чтобы встал, хотя бы более-менее, потом аккуратно вставляешь и…

– Боже, я и подумать не могла, что вставить кончик нитки в игольное ушко звучит так пошло. Тем более, что именно в таком контексте это сможешь преподнести мне именно ты. Знаешь, мне всегда не давали покоя списки Сэй Сёнагон…

– Сэй Сёнагон? Постой-ка…

– Ну да, была такая средневековая писательница, родоначальница жанра «дзуйхицу» в японской литературе.

– Точно! Вслед за кистью! Или: следуя кисти…

– Да-да, поток сознания. Так вот, следуя потоку её сознания, мне то и дело хочется продолжить один из этих списков.

– Который?

– «То, что заставляет сердце сильно биться», «То, к чему теряешь рвение», «То, что в разладе друг с другом», «То, что радует сердце», и так далее… Я бы предложила ещё кое-что от себя – «То, что не следует понимать буквально». Например, возглас сердитого человека «Я тебя убью!». Никому же не придёт в голову считать его смертным приговором? Любому понятно, что это стандартный выхлоп отработанного газа. Но почему тогда расхожую фразу влюблённого мужчины «Я не могу без тебя жить!» многие принимают слишком близко к сердцу?

– До сих пор? Времена тургеневских девушек, как мне казалось, прошли, и безвозвратно…

– А то ж! Времена прошли, барышни остались. Как и это «я не могу без тебя…» А ведь может, паршивец! Прекрасно может. Просто не хочет, но и это пройдёт: растроганные признанием, произнесённым со слезой в голосе, дамы покупаются на эту лабуду, чтобы спустя какое-то время узнать, что либо он в них жестоко ошибся, либо они его неверно поняли. А в наличии уже есть ребёнок, какое-никакое совместное хозяйство и кредиты, оформленные, разумеется, «на тебя, любимую».

– Без которой теперь спокойно можно обойтись… А что, так можно было?

– Спрашиваешь! Отдельная песня – мужской эпос о любовных подвигах. Данные моих полевых, скажем, исследований за несколько последних десятилетий, а также оперативные сведения, полученные от подруг и знакомых, являются необходимым и достаточным основанием для выведения закона: сумма всех этих подвигов обратно пропорциональна рассказам о них.

– А ты, я смотрю, та ещё мышь-полёвка!

– Не мышь. Просто по всяким полям меня носило почище, чем Вовочкину мамку из анекдота. «Мамка, я откуда взялся?» – «В капусте нашли». – «А Петька?» – «А Петьку – в картошке!» «А Светка?» – «Светку в огурцах…» «Ни фига себе, тебя, мамка, по полям носило!» Так вот, я и есть та самая мамка. И, как таковая и сяковая, со всей ответственностью заявляю: самые потрясающие любовники – скромные немногословные мужчины, а вовсе не распускающие хвост краснобаи. Так что, если нужно, не пускаясь во все тяжкие, получить предварительные данные, что в действительности представляет из себя энный герой-любовник, рекомендую применять к его рассказам коэффициент 0,083 и три в периоде… Словом, дели на двенадцать!

– Блин… я заслушался тебя и, кажется, сел на помидоры. Быть сегодня вечером салату! Это точно.

– На чьи?!

– Помидоры? Эх, если бы на чьи… На свои! Свежекупленные. Дай, думаю, посижу на остановке…

– А я, кажется, подсадила своего Стоотелл на мою пиццу… Тоже звучит двусмысленно! С кем поведёшься…

– Сама сказала. Никто за язык не тянул.

– Это всё твоё дурное влияние. Это ты меня плохому научил!

– Когда-нибудь должно было случиться. Впрочем, то, что думают о тебе другие люди – это их реальность, не твоя, так что не заморачивайся. Но ржу, ржу, ржу…

– Ну, ржи. Ржи. Меня не тяготит. Помнишь, в «Москва слезам не верит», когда небезызвестный Гоша, он же Гога, он же Жора, – словом, Георгий Иваныч – на вопрос Кати Тихомировой о причинах его появления в данное время в данном месте произнёс сакраментальное «тянет»? Он же ведь явно имел в виду нечто противоположное однокоренному глаголу «тяготит»? Первое означает устремлённость вперёд, интенцию, творческий порыв; второе – вязкое и обрыдлое прошлое, которым сыт по горло.

– Каждой работающей женщине нужен небезысвестный Гоша, он же Гора, он же Юрий, который будет вывозить её на пленер поспать в раскладном кресле под пледом, пока шашлыки жарятся. Беда только, что трудоголичек в округе много, а «словом, Георгий Иванович» один. Перевелись сегодня слесари женских душ. Кругом одни менеджеры да юристы, зачастую выпускники ветеринарных академий. Вот и носится Жора со своим пледом то на дачу, то в парк, то на речку, то в лес, то ещё чёрт знает куда. Словом, сегодня в женщине должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и ушла. Тяготить собой других – это, по-моему, карма исключительно мелких. По моим ощущениям, они, как блохи, лепятся к любому близлежащему крупному объекту и посасывают его кровушку, воображая себя частью великого. «Ну, что, пешком пойдём или подождём собаку?» Причащаются, так сказать, святых таин. А если им удаётся совокупными усилиями довести своего хозяина до полного изнеможения, они торжествуют победу: наша взяла! Мы – сила!.. Да что о них говорить? Картина маслом!

– Маслом не маслом, но начиная с Достоевского и Ницше, человечество – по крайней мере, та его часть, которая вообще утруждает себя размышлениями – ищет баланса между привычкой и девиацией, стабильностью и бунтом, порядком и творчеством. Но его, баланса-то, нет! Тут всегда диалектика, единство и борьба. Жизнь вообще качели, у кого-то дух захватывает, а кого-то тошнит.

– А тебя?

– С моим-то налётом? Меня уже давно не тошнит. Но ещё временами тяготит… Что там у тебя?

– Да вот, детективчик попался: «Она стояла на кухне и расчленяла хладный труп курицы. Он сидел тут же и молча курил. Разговор не хотел склеиваться. У них давно уже всё шло не так. В основном из-за материальщины. Но потом её как прорвало: „Вынь да под нож!“. Больше она его не видела…»

– Дамский!

– Что – дамский?

– Детектив. Автор – дама.

– Думаешь?..

– Это же очевидно, как милитари на блондинке: как бы ни был суров камуфляж, а выпуклости не спрячешь… Кстати, о выпуклостях: не знаешь, отчего у нас в стране всё через задницу?

– Дай угадаю… «Ландон из зе кэпитал оф зе Грейт Британ»?

– Нет, «город-герой Москва – столица нашей Родины»! У вас там все «акают». Кругом сплошь «прафессианалы» и «прафессианалки», даже специальная профессия есть «аналист». «Московский аналист». Во всей стране аналитик, в Москве же – аналист!

– Ну да, общеизвестно – москвичи «акают» и долго тянут ударное «а»… Пока не понимаю, к чему ты?

– Сам же говорил, что язык есть культурный код, а слово – криптоединица его. Ну, или что-то подобное. Только здесь уже на уровне артикуляции. Как гласят законы маркетинга, если человеку девяносто девять раз запрятать в слово «анал», в девяносто десятый он в этот самый анал и завернётся.

– «Так вот оно чё, Михалыч!» НЛП балуемся?

– Ну да, анал на уровне НЛП, нейролингвистического «праграмиравания» получается… Какие-то базовые вещи в нас «зашиты» изначально. Но другие становятся результатом собственного опыта. Или опытов, проводимых над нами окружением! К примеру, в юности мы все жаждем понимания – и не находим его. «Вообрази: я здесь одна, Никто меня не понимает, Рассудок мой изнемогает, И молча гибнуть я должна!» – вслед за Татьяной Лариной, сетуют юные девы своему воображаемому избраннику, не подозревая, что всё ровно наоборот. Это не нас – это мы сами не понимаем. И, со свойственным юности эгоцентризмом, даже не пытаемся услышать людей вокруг, по детской привычке продолжаем считать себя всеобщей пусечкой, которой все должны покупать шоколадки и целовать в отсиженные места – но которая – пусечка – уже большая и жаждет признания этого факта от целующих её в полупопия дарителей шоколадок.

– Мне кажется, с кем мы себя поняли, такими мы и становимся…

– Поначалу – возможно… В любом случае, осмысленное самопонимание приходит потом, вместе с осознанием того неочевидного факта, что центром мироздания ты являешься исключительно для себя. И что все прочие граждане равным образом видят мир со своей собственной – а не с твоей, как представлялось раньше – точки зрения. Через нехотя ты признаёшь: они имеют на это право. Труднее всего смириться, что никто из них не обязан трудиться над твоим счастьем, потому что у каждого из них о счастье своё собственное, эксклюзивное представление, крайне редко совпадающее с твоим.

– Счастье, как политика – искусство постоянных союзов по временным интересам. Как когда-то писал один твой знакомый классик, эгоист свои нужды ставит превыше интересов людей вокруг, но, в то же время, осознает, что для окружающих собственные потребности также стоят на первом плане, и старается уважать это. Первый удачный опыт понимания закладывает модель поведения на годы вперёд. До тех пор, пока в итоге не станешь достаточно недалёким, со стёршейся от частого употребления эмоциональной резьбой.

– Да. Это работает ровно до тех пор, пока, набив все отпущенные на твой век шишки, ты не заходишь на второй круг и не смиряешься с тем, что некоторые из них ты так и будешь набивать дальше в силу известных качеств своей личности. Тех, которые, по итогу, окажутся тебе дороже собственного благополучия. Зная это за собой, ты просто морально готовишься к очередному неизбежному фиаско – приходит смирение. Ты предпочитаешь поверить – с риском быть обманутым, помочь – не рассчитывая на благодарность, полюбить – без надежды на взаимность, сделать – и пожалеть об этом, сказать – и быть осмеянным. Ты к этому готов, и это лучше, чем прозябать в сомнительной безопасности. Потому что среди десятка лжецов ты встретишь одного важного для тебя Человека, и найдётся тот, кто так же подставит тебе плечо, полюбит тебя безусловно, со всеми твоими (и своими!) тараканами. Ты уже знаешь всему этому цену, и лучше пускай над тобой смеются, чем плачут, потому что смех означает, что ты жив. И когда случается неизбежное, ты просто переводишь дыхание и начинаешь всё сначала. Это наполнение твоей жизни, твоё счастье. Это, если угодно, мудрость.

– Как это было у Ницше, кажется, в «Заратустре»? Человек идёт по пустыне. Сначала он встречает осла «я хочу», потом льва «я могу», а потом дракона «я должен»? За точность цитаты не ручаюсь.

– Что-то возле того. Только фаза первая: «Я недостаточно хорош для этого мира». Фаза вторая: «Этот мир недостаточно хорош для меня». Фаза третья: «А здесь ничего… Прикольненько!» Я уже достигла третьей.

– Но, мадам, вы же сожгли и поломали все мосты! Чего вы опять хотите?

– Лодочника! На тот берег сгонять надо…

– «Синее небо над головой, гранату отняли, вернули домой…»

– Это ты о чём?

– О том, что «Я убью тебя, лодочник!»

– Не получится.

– Почему?

– Знаешь, сейчас вставляла нитку в иглу машины и чёт подумала: а ведь ничего не надо лизать – просто обрезать конец любыми острыми ножницами… Думаем одно, говорим другое, делаем третье. Слово – тонкая плева на грани мысли и поступка. Тонкая, эластичная и – очень прочная. Слово – граница: мысли не становятся поступками, и наоборот, иначе чем воплотившись в слово.

Люди не живут под водой, время их пребывания там ограничено объёмом воздуха в акваланге и глубиной: даже самым отважным доступны только верхние 50 метров, дальше нужен батискаф, исключающий непосредственный контакт со средой. Рыбы и морские гады не живут на суше и проникают туда только в виде деликатесов.

Точно так же наши мысли, чтобы воплотиться в поступки, должны быть пойманы, умерщвлены и подвержены кулинарной обработке языка, чтобы стать пригодными для употребления.

Точно так же наши поступки должны быть рассказаны, то есть облечены в слова же, чтобы стать достоянием мыслей. Когда кошмар пережитого – в мыслечувствах или же, наоборот, в действительности – мы пытаемся облечь в слова, выходит проекция многомерных сверхплотных событий на плоскость листа или монитора. Она, как чертёж или набросок, есть только плёнка, по обе стороны которой – бездна.

Слова – наша валюта, условный эквивалент страхов, восторгов, боли и пота. Когда мы рассказываем кому-то свою жизнь, она перестаёт быть страшной, становясь одной из многих в длинном ряду. Нерассказанная жизнь – как Тот, Кого Нельзя Называть из саги о Гарри Поттере – внушает ужас ровно до тех пор, пока не произнесена. Рассказывая, мы уже меняем прошлое, преодолеваем его.

Мы его преобразуем – и тем самым моделируем иное будущее, из Твари Дрожащей становясь кем-то иным…

Несколько слов, написанных тобой, поведали мне историю Фавна. Напуганные его совершенством, боги древности отрядили фурий откупиться неутолимым вожделением, которое накрепко привязало его к земле и превратило в уродца, обречённого скрываться в лесах, преследуя моих глупеньких нимф. Так-то, Кирёмаке. Подпись: твоя Артемида.

– Это магия?

– Нет, это – физика!

– Нет, это – магия, как физик тебе говорю.

– Сразу замечу, у меня достаточно странные отношения с людьми. Их раздражает моё спокойствие, а меня успокаивают их нервы. Во мне столько раз пытались разбудить доброе, разумное, вечное, что проснулся Будда, который, как оказалось, неплохо уживается во мне с Христом.

Я – рысь на поле картошки. Как только вокруг заканчиваются Люди Моего Уровня, я немедленно валю в неведомые дали. Неведомые, в первую очередь, мне. Я – мужчина за сорок. Я под предлогом секса заманиваю женщин в дом и напаиваю чаем. Меня не нужно ничему учить, я не лайкаю баб, в «Трёх мушкетёрах» я сочувствую кардиналу Ришелье, государственнику, которому мотают нервы четыре алкоголика, дегенерат в короне и три проститутки. И хотя, как и подобает извращенцу с обострённым чувством юмора, я идеален в постели, по любому поводу всем отвечаю: «А вот на эту тему у меня есть анекдот», на что немедленно получаю: «Рот свой замолчи». В принципе, за ради этого всё и затевается, ведь из всей честной «дюмовской» компании мне импонируют именно проститутки, а помолчать в компании с умным человеком в моём возрасте – фантастика.

Мою прозу часто причисляют к категории «очень и очень на любителя». По ощущениям читателей, она похожа на крепкий алкоголь: от первого глотка перехватывает дыхание, потом чувствуешь, как внутри прожигается дорожка, и утираешь выступившие слёзы. Ещё не зная о коварстве этого напитка, восстановив дыхание делаешь следующий глоток, и только когда основательно вштырит, получаешь острый, на грани обсцена, драйв.

«Я не храплю, мне снятся мотоциклы», иллюзия обманчива: прочитанное только на первом приближении кажется ядрёным, «с картинками», анекдотом. Я раздеваю вас вовсе не для того, чтобы грубо завалить – вы, как Маргарита, прошедшая обряд инициации в водах болотистой речки и коронованная нечистью, принимаете бал человеческих страстей, а я покупаю фанеру, чтобы ещё хоть раз успеть полетать над Парижем.