Читать книгу Четыре столетия пути. Беседы о русской литературе Сибири - Алексей Горшенин - Страница 30

Принципиальной особенностью Гражданской войны в Сибири стала ее ярко выраженная партизанская окраска. Именно мощное партизанское движение, какого не знала Центральная Россия, подготовило и обеспечило последующее успешное наступление и победу Красной Армии над колчаковщиной и белочехами.

В то же время оно не было единым и монолитным. С одной стороны, хорошо организованные и дисциплинированные отряды, соединения (к примеру, армия Ефима Мамонтова на Алтае), и даже целые партизанские республики (вспомним Тасеевскую в Красноярском крае). С другой – разгульная стихийная вольница, прозванная «партизанщиной».

Вот она-то, «партизанщина», и стала предметом ожесточенных идейно-художественных споров в прозе Сибири 1920-х годов. Главным образом потому, что не укладывалась в прокрустово ложе безраздельного большевистского влияния на восставшие народные массы.

Это идеологическое «несовпадение» особенно отчетливо проявилось в произведениях о Гражданской войне таких писателей, как Вяч. Шишков и Вс. Иванов.

Всеволод Вячеславович Иванов (1895 – 1963) родился в поселке Лебяжье Павлодарского уезда Семипалатинской губернии, в семье учителя. С четырнадцати лет странствовал по Казахстану, Уралу, Сибири, зарабатывая на жизнь грузчиком, матросом, наборщиком и метранпажем в типографии, цирковым артистом… Занимался журналистикой. С 1915 года в сибирской периодике стали появляться его рассказы. А в 1919-м Вс. Иванов выпустил в Омске первую книжку рассказов «Рогульки».

Однако широко известным его имя стало после появления цикла повестей о сибирских партизанах – «Партизаны», «Бронепоезд 14—69», «Цветные ветры» (все – 1921), «Голубые пески» (1922). Повесть «Партизаны», кстати, открывала самый первый номер первого советского литературно-художественного журнала «Красная новь».

Автор партизанских повестей принес с собой в литературу прекрасное знание жизни сибирского крестьянства, на которой лежит до поры тень дикости и невежества, проявляющихся порой то в бессмысленной жестокости и бессердечии, то в неосознанном, «нутряном» национализме по отношению к малым сибирским народностям, то еще каких-то характерных для старой «кондовой» Сибири признаках. Но живописно показать их – для Вс. Иванова отнюдь не конечная цель. Обращаясь к конкретному историческому моменту существования сибирской деревни – к начальному, «митинговому» этапу развертывания партизанской войны, когда еще сильны стихийные тенденции и, пожалуй, наиболее остры в крестьянской среде противоречия, писатель с пристальным вниманием всматривается, как меняется под влиянием «цветных» революционных ветров и сам сибирский крестьянин, и его привычный уклад. И, наверное, главное в этом процессе то, что бунтующие крестьяне, показанные Вс. Ивановым, начинают осознавать себя творцами собственной судьбы.

Нельзя не отметить и сильного романтического начала в партизанских повестях Вс. Иванова. Революция в его изображении – буйный разлив крестьянской «вольницы», всколыхнувшей Сибирь.

Ярким примером такого рода стихийного романтизма стал один из главных героев «Бронепоезда» Никита Вершинин, выступающий в повести не столько партизанским командиром, сколько таким же «стихийным человеком», как и те, кем он командует. Он словно растворяется в крестьянской массе.

Стихийные силы революции, по мысли Вс. Иванова, которую проводит он в партизанских повестях, пробуждают в человеке его собственные природные силы и опираются на них. Отсюда – романтизация «голого стихийного человека», живущего первородными – социальными и биологическими инстинктами, по законам естественной человеческой природы, смутно осознающего мотивы своего поведения. Такие люди, убежден писатель, очень цельны и обладают жизненной «могучестью». Те же, у кого «стихийность» проявлена слабее, они и как личности много мельче, бледнее. Что автор и иллюстрирует образом коммуниста Пеклеванова, возглавляющего подпольный ревком. У него нет тех физических и духовных сил, которыми сполна наделены партизаны. В результате же, нет между ним и партизанами взаимопонимания, и он не в состоянии влиять на партизанское движение.

Таким ущербным у Вс. Иванова вышел не только Пеклеванов. Люди не крестьянского происхождения у него вообще, словно из другого теста слеплены.

За «недостаточно глубокое раскрытие организующей роли коммунистов, их влияния на народное движение» Вс. Иванова в свое время на самых разных партийно-идеологических уровнях сурово отчитывали не раз.

Однако «недостатки», связанные с «недопроявленностью» роли большевиков в партизанском движении с лихвой перекрываются в партизанских повестях Вс. Иванова поэтизацией революционного половодья в Сибири, символом которого становится могучая и прекрасная сибирская природа. «Стихийный» человек Вс. Иванова весь во власти земли, тайги, питающих его жизненными соками.

В живописных картинах природы, нарисованных Вс. Ивановым, особо примечателен романтический образ ветра. Он – тоже символ, символ освобождения, разбуженных революционных сил, устремленности к новой жизни. Образ этот в том или ином виде возникает во всех партизанских повестях, а «Цветные ветры» буквально пронизаны им.

«Каждый из нас хотел непременно найти свою манеру»40, – вспоминал Вс. Иванов позднее о времени вхождения в литературу своего писательского поколения. Характерной же особенностью его собственной манеры и стиля была многоцветность и многокрасочность словесного узора, яркая образность и эмоциональная насыщенность, украшавшие реалистическую канву повествования. Партизанские повести Вс. Иванова при своем появлении этим, прежде всего, а так же разнообразием звуков, запахов, экзотичностью сибирской природы читателей поразили, а сам их автор нескольким читательским поколениям тем и запомнился.

Долгое время имя Вс. Иванова прочно ассоциировалось с партизанскими повестями, хотя выступал писатель в разных жанрах и проявил себя в разных литературных ипостасях. Он написал ряд автобиографических произведений, наиболее известные из которых «История моих книг» и «Похождение факира», сборник рассказов и повестей «Тайное тайных», работал в жанре фантастики, где наиболее крупным его произведением стал роман-антиутопия «У». В качестве публициста и документалиста Вс. Иванов был одним из авторов книги о Беломор-Балтийском канале. А Великую Отечественную войну он прошел до Берлина военным корреспондентом. Но на фоне успеха партизанских повестей все остальное многообразие творческой деятельности Вс. Иванова незаслуженно осталось в тени.

Вячеслав Яковлевич Шишков (1873 – 1945) – выдающийся русский писатель – тоже не обошел тему Гражданской войны в Сибири. Да и, наверное, не мог обойти.

Он родился в городе Бежецке Тверской губернии, в купеческой семье. После окончания технического училища трудился на инженерно-строительных работах в Новгородской, Вологодской и Архангельской губерниях.

В 1894 году Вяч. Шишков был направлен в Томск для прохождения службы в Управлении округа путей сообщения. Сначала в качестве техника, а потом инженера-строителя занимался изысканиями и исследованиями многих сибирских рек и дорожных трасс. За двадцать лет работы в Сибири Вяч. Шишков побывал с экспедициями на Иртыше, Оби, Бии, Катуни, Ангаре, Лене, Нижней Тунгуске и других реках, где знакомился с бытом, образом жизни и нравами местного населения, накапливая ценнейший материал для будущего творчества. Два последних года жизни в Сибири Вяч. Шишков был начальником партии по исследованию трассы Чуйского тракта. (Впоследствии, в советское время, тракт по его же проекту перестроили). В общем, по собственному признанию Вяч. Шишкова, в Сибири он прожил двадцать лучших лет жизни.

Здесь, в Сибири, ступил он на литературный путь и прошел значительную его часть. А дебютировал Вяч. Шишков в 1908 году с символико-аллегорической сказкой «Кедр» в газете «Сибирская жизнь». Всего же в досоветское время Вяч. Шишков опубликовал более полусотни рассказов и очерков о Сибири (в их числе путевые очерки «Чуйские были»), а так же повесть «Тайга» (1916), составившие все вместе своеобразный «сибирский цикл», где уже намечены многие сцены, эпизоды и характеры будущей знаменитой его эпопеи «Угрюм-река» (1928). Первая книга Вяч. Шишкова с говорящим за себя названием «Сибирский сказ» (1916), вышедшая уже в Петербурге, куда писатель переехал на постоянное место жительства, чтобы полностью заняться литературной работой, тоже всецело посвящена Сибири. Да и вообще практически все лучшее, что создано Вяч. Шишковым, так или иначе связано с ней.

Вяч. Шишков внимательно следил за разворачивающимися событиями Гражданской войны по другую сторону Уральского хребта. В романе «Ватага» (1923) и повести «Пейпус-озеро» (1924) писатель отобразил особенности партизанского движения в Сибири с его стихийностью, принимавшей подчас уродливые формы. Особенно хорошо это видно в романе «Ватага».

Надо сказать, что после своего появления он вызвал яростный огонь критики, которая объявила роман при всех очевидных художественных достоинствах крупной неудачей автора.

Причины же «неудачи» оказывались на поверку чисто идеологическими. Вяч. Шишкова обвинили в предвзятости художественного замысла, в том, что автор увлекся внешней живописной стороной «партизанщины» и стал романтизировать ее как наивысшее проявление народной крестьянской революционности, а главное – он четко не отделил «действия отрядов с сильным кулацко-анархистским и эсеровским влиянием от подлинно революционного партизанского движения» (т. е. возглавляемого большевиками).

Нечто подобное, только в значительно меньших масштабах, вспомним, вменялось в вину и Вс. Иванову.

Несколько слов об истории создания этого произведения в изложении критика Н. Яновского, долгое время занимавшегося исследованием творчества Вяч. Шишкова. Основа романа сугубо документальная. В письме своему другу профессору П. С. Богословскому, датированным 21 августа 1925 года, писатель сообщает: «Место действия – г. Кузнецк, Томской губ., на реке Томи, маленький городок в предгорьях Алтая (Кузнецкий Алатау). В этом месте в год падения Колчака и при советской власти оперировала ватага партизан – местных (алтайских) молодцов Рогова и Новоселова. В Кузнецке зимой в 1920 г. дня четыре гулял с ватагой Рогов. Об этой гульбе мне передавал живший в то время один видный коммунист…»41

Вяч. Шишкова поразила жестокость Рогова, но как художника заинтересовала его личность, и в процессе написания рассказа (а изначально писатель нацеливался именно на рассказ) ему «захотелось вскрыть душу руководителя ватаги… А для этого потребовалось широкое полотно, взять полусказочную (в некоторых местах) форму и усложнить фигуру вождя. Вместо Рогова получился мой сказочный чугунный Зыков, вместо рассказа – роман»42.

Он и в самом деле при первом с ним знакомстве выглядит этаким сказочно-эпическим Ерусланом. «На возвышенном балконе стоял в черной поддевке, в красном кушаке, рыжей шапке, чернобородый, саженного роста великан».

Фольклорного в «Ватаге» и без фигуры Зыкова немало. Не случайно автор романа говорил, что в романе «дана сказочная пронизь, уводящая „Ватагу“ из бытового плана в сферу эпического вымысла». Правда, поняли эту «пронизь» критики Вяч. Шишкова своеобразно. Они в голос заявили, что писатель возвеличивает, идеализирует и поэтизирует Зыкова, забывая о том, что в сказках не только воспевается и возвышается добро, но обличается и осуждается зло. Так что «сказочная пронизь» по Шишкову – это скорее увеличительное стекло, необходимое автору, чтобы крупно и выпукло показать зыковщину во всем ее отвратительном виде.

Что касается непосредственно Зыкова, то он лишь поначалу заставляет собой любоваться. Но чем дальше, тем больше и сильнее развенчивает его автор, тем все явней выпирает из него стихийно-бунтарская, разбойничья натура. «Нам кого ни бить, так бить», – заявляет он. И еще: «Никакой власти знать не хочу: ни советской, ни колчаковской. Я сам себе власть». Вот здесь – весь он, как есть, натуральный Зыков. Без шелухи слов о «настоящем деле» и о том, что борется он «за простой люд, за обиженных».

Последовательно, но отнюдь не прямолинейно обнажает Вяч. Шишков истинную суть Зыкова. Как отмечает Н. Яновский, «писатель действительно углубляется в духовный мир Зыкова, в различные обстоятельства его жизни со всей доступной ему художественной убедительностью, с авторской злостью и… с авторской болью за погубленную понапрасну жизнь сильного и незаурядного человека»43.

Немало обвиняли Вяч. Шишкова и в отождествлении им «зыковщины» со всем партизанским движением в Сибири. И с этим писатель был категорически не согласен. В 1926 году при подготовке «Ватаги» для собрания сочинений Вяч. Шишков, объясняя замысел романа и свою художническую задачу, в специальном предисловии счел необходимым обратить читательское внимание на ряд важных по его, авторскому, мнению моментов.

Во-первых, писал Вяч. Шишков, «было бы несправедливо не только по отношению к партизанскому движению сибирского крестьянства, но по отношению к автору искать в романе „Ватага“ отражения этого великого движения во всей его многогранности». Во-вторых, утверждал писатель, «она была эта зыковщина, она имела своих вожаков, но в ее жестоком разгуле и неизбежной ее гибели не следует искать типичных черт для всей сибирской партизанщины». В-третьих, объяснял автор произведения, при исследовании этого явления его захватила сложнейшая задача – «поставить в центре романа психологию масс, лишенных идейного руководительства». «И в романе „Ватага“, – подчеркивал Вяч. Шишков, – показан лишь определенный слой восставшего крестьянства, разбавленного бежавшей из тюрем уголовщиной, и притом – в моменты наибольшего разгула необузданных инстинктов». Счел нужным писатель отметить и то, что «зыковское бунтарство» заинтересовало его как стихийное явление отрицательного порядка, а «герой романа Зыков и та ватага, которая поднялась за ним, характерны именно как стихийный бунт медвежачьего крестьянского царства»44.

Но несокрушимых стражей идеологического порядка ни эти объяснения, ни тот факт, что художественное исследование писателя, желающего считаться с самой жизнью, а не удобными политическими догмами и стереотипами, есть его законное право, – устроить, конечно, не могли.

Позже, в статье «Кое-что о труде писателя» Вяч. Шишков попытался вновь разъяснить свое понимание природы «зыковщины»:

«В процессе же работы мне пришла мысль, что „зыковщина“ и „пугачевщина“ – родные сестры, что мужик – каким был при Иване Грозном, царе Петре, Екатерине, таким в своей массе и остался до последнего времени, что царизм за многие сотни лет не пожелал вытащить класс крестьян из полускотской жизни. Словом, мне захотелось обе эпохи – „пугачевщину“ и „зыковщину“ сблизить, сопоставить, дать читателю сделать соответствующие выводы»45.

Новая попытка обосновать свою художническую правоту лишь подлила масла в огонь. Некоторым защитникам «революционных идеалов» того времени показалась кощунственной даже сама мысль сопоставления двух таких далеких и разных эпох. Им мнилось, что в революционных условиях да при наличии железной диктатуры пролетариата ни «пугачевщина», ни вообще какой-либо «русский бунт – бессмысленный и беспощадный» невозможны в принципе. Однако на основе действительных фактов и собственной художнической прозорливости и интуиции, глубоко вникнув в природу русского крестьянина, в истоки его души и поведения, Вяч. Шишков сумел доказать обратное.

Взявшись за выявление темных сторон партизанского движения – «партизанщины» – и лишив произведение светлого революционно-романтического пафоса, Вяч. Шишков невероятно осложнил не только свою художественную задачу, но и собственную творческую судьбу. Настолько осложнил, что роман «Ватага» более полувека не переиздавался и надолго выпал из контекста русской литературы советского периода.

Хотя сам автор, вопреки упрекам в неудаче романа, продолжал считать его одним из лучших своих произведений. По воспоминаниям его жены, Вяч. Шишков уже на склоне лет, работая над последними главами эпопеи «Емельян Пугачев», перечитывая их, вдруг воскликнул: «Нет, так и не дотянул я до „Ватаги“!»46.