Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том второй - Нелли Шульман - Страница 6

К вечеру подморозило. Окна кухни, выходившие на задний двор старого, прошлого века дома, покрылись белыми разводами. Широкий, мощный Маас протекал рядом. Над крышами рабочего квартала вились чайки. Небо стало прозрачным, зеленоватым. Еще не взошла луна, только вдали, у горизонта, виднелся слабый, косой серпик.

В Льеже Элиза покупала пряности, изюм и цукаты, для выпечки. Она всегда привозила детям подарки. Женщина заходила в писчебумажную лавку, у вокзала, где по дешевке продавали довоенные номера детских журналов. Элиза разглядывала еще не выцветшие рисунки. Здесь не было войны и депортаций, нацистских флагов, танков и артиллерии. Она смотрела на детей, в скаутской форме, на фотографии пляжа в Остенде, на яхты и лодки:

– Виллем катал меня, на лодке, когда мы с папой и мамой на море отдыхали… – Элиза сглатывала слезы, – Господи, дай моим родителям жизнь вечную, в садах Твоих. И прости меня, прости… – в Мон-Сен-Мартене она призналась в своем грехе на первой исповеди. Элиза понимала, что ее отлучат от церкви. Иначе ни один священник не поступил бы. Даже война не оправдывала ее поведения.

Элиза стояла на маленькой кухоньке, над плитой, слушая шипение газа. Перевернув лопаточкой жарящийся хлеб, она переступила босыми, нежными ногами по деревянным половицам. Эмиль спал. Он улыбался, обнимая ее, уткнувшись лицом куда-то в плечо:

– Я и в шахте днем сплю, любовь моя. Мы все так делаем. Главная работа по ночам случается… – Элиза не навещала заброшенную шахту, в десяти километрах от Мон-Сен-Мартена, в глубине гор, где размещалась база отряда Монаха. Такие прогулки были опасны, по лесу шныряли гестаповские патрули. У Монаха, в Арденнах, было две сотни человек, разбросанных по нескольким подобным выработанным шахтам:

– И вообще… – Эмиль накрыл ее тонким, протертым одеялом, – я и до войны привык днем спать, после больничных дежурств… – впервые Элиза увидела его летом, через неделю после того, как появилась в городке.

Документов у нее не имелось. Элиза с близнецами и Маргаритой скрывались в подвале больницы, в кладовой. У мальчишек были метрики близнецов Мерсье, но, прежде чем идти в гестапо, на регистрацию, Элизе требовалось обзавестись паспортом. Доктор Лануа сказал, что ее будут ждать в полночь, у старого, каменного моста, где в прошлом веке стоял охотничий дом де ла Марков.

– Человек из Сопротивления… – добавил доктор, – он вас узнает, не беспокойтесь… – Лануа замялся, – он здешний. Видел вас, до войны… – тихой, звездной ночью, уложив детей, она выскользнула из больницы через черный ход. Элиза пробралась задворками поселка к восточной дороге, ведущей на холм, к развалинам замка, и оттуда, в горы. Она почти бежала, оглядываясь на тусклые огни Мон-Сен-Мартена, на мощные прожекторы, освещающие терриконы шахт. Работа шла в три смены. По городку развесили плакаты о стратегической важности предприятия. Рейху требовались уголь и сталь. Поднимаясь наверх, Элиза вглядывалась в далекие очертания сталелитейного завода, на берегу Мааса. При жизни отца рабочих на завод возили за счет компании, на темно-красных автобусах, с черной полосой и головой вепря. Малышкой Элиза всегда хотела покататься на таком:

– Мы с Виллемом один раз пробрались туда… – она остановилась на гребне холма, – когда я еще в обитель не уехала… – рабочие шутили с ними, угощая шоколадом. Элизе дали посидеть на месте водителя.

Комендант Барбье реквизировал все автобусы компании. Рейх не мог себе позволить тратить бензин впустую. Рабочие ходили пешком, от поселка до завода было больше трех километров. Элиза прищурилась, от яркого света прожекторов концентрационного лагеря. Она не хотела смотреть на плац, за развалинами стен замка. Женщина перекрестилась, услышав лай собак:

– Господи, пожалуйста, помоги несчастным, дай им вернуться к семьям. Пусть безумие прекратится… – доктор Лануа поделился с ней слухами. Говорили, что с началом русской кампании, евреев из лагеря уберут, и наполнят бараки военнопленными.

Лануа, мрачно, заметил:

– Барбье считает, что они более выносливы. Сейчас в лагере три тысячи человек, из Бельгии, Франции, Голландии, но каждую неделю умирает пять десятков, а, то и больше… – Элиза подняла глаза:

– А что станет с евреями, доктор Лануа?

Ничего не ответив, врач указал на восток. Элиза не хотела думать о бывшем муже, как она, про себя, называла Давида:

– Я с ним разведусь, – твердо сказала себе женщина, – если он выживет, если вернется. Он убил моего отца и мать. Я не могу жить с подобным человеком. И после такого, он меня еще… – Элизу затошнило.

Она, с облегчением, дошла до узкой, порожистой реки Амель. Дул ветерок, пахло свежей водой, Элиза вдохнула аромат влажного мха, росшего на уступах серых камней:

– Мы здесь рыбу ловили, с Виллемом и кузеном Мишелем. Господи, пять лет назад, а, кажется, так давно. Пусть они с Лаурой будут счастливы, пусть доживут до конца войны. И я буду счастлива, – твердо сказала себе Элиза. Она вздрогнула, услышав шаги. Смутно знакомый голос, вежливо, поздоровался: «Добрый вечер, мадам Кардозо».

Элиза ожидала увидеть кого-то из шахтеров, или юношей, ушедших в армию, из поселка. Она смотрела на холщовую куртку, на коротко, почти наголо стриженые, темные волосы. В стеклах пенсне отражались звезды. Элиза не могла поверить своим глазам:

– Месье Эмиль… – она комкала воротник блузки, – месье Эмиль, вы живы. Но как, почему? Мне говорили… – Элиза запнулась, – что здесь есть командир, Монах. Вы от него?

Месье Эмиль сдвинул пенсне на кончик носа. Элиза вспомнила, как он склонялся над Маргаритой, младенцем, в кабинете рудничной больницы:

– Интересно… – она услышала мягкий голос, – маленькой девочке интересно, что здесь блестит… – длинные, ловкие пальцы врача приложили стетоскоп, он застыл, слушая дыхание ребенка, – сейчас я тебе дам погремушку, моя хорошая… – месье Эмиль разогнулся:

– Легкие чистые. Не волнуйтесь, мадам Кардозо, с Маргаритой все в порядке… – озабоченно, поведя носом, Элиза полезла в сумку:

– Надо ее перепеленать… – доктор Гольдберг забрал сверток:

– Вы чаю попейте… – добродушно сказал врач, – мы с Маргаритой справимся, мадам Кардозо.

– Он меня всегда называл мадам Кардозо… – Элиза увидела смех, в темных глазах:

– Я и есть Монах… – подмигнул ей Гольдберг, – я понимаю, в подобное сложно поверить… – кроме паспорта мадам Дельпи, и метрики ее дочери, в кармане куртки Монаха оказался пакет с бутербродами, и фляга с кофе:

– Я на задание иду… – они сидели на камне, у реки, – меня в дорогу снабдили провизией.

Элиза, тогда, отчего-то, решила:

– Девушка снабдила. Ему год остался до тридцати. Почти ровесник Виллема. До войны он, кажется, не встречался ни с кем, но у нас и нет евреев. Только если в Льеже у него подружка была. Почему я вообще о таком думаю? – рассердилась на себя Элиза. Осенью, Эмиль сказал, что в отряде девушек нет:

– Нам прислали радистку, из Лондона, но ее убили, – он вздохнул, – на акции. Хорошо, что мы передатчик в Льеж перевезли. Так надежней… – получив адрес и ключи от безопасной квартиры, Элиза поехала в город. Монах держал ящик, на почтамте:

– Меня предупредили, что вы приедете… – почти хмуро сказал Гольдберг, – Звезда, то есть мадам Горовиц. Мы с ней по рабочим делам связаны… – Элиза сначала подумала:

– Конечно, они оба медики… – женщина усмехнулась: «Словно в довоенное время». Элиза сообщила адрес ящика в Берлин, вернее, в Потсдам. Она отправила открытку, с видом льежского вокзала: «Дорогой друг, я продолжаю знакомиться с красотами Бельгии». Весточка означала, что радист готов к работе. Берлинская группа могла посылать информацию.

– И я ни с кем не встречался… – заметил Гольдберг, осенью, в наполненном медным сиянием лесу, среди тонкого, еле уловимого запаха грибов, и палой травы, – я учился, работал. У меня времени не оставалось… – он целовал распущенные, золотистые волосы. Элиза тяжело дышала:

– Даже странно, что именно сейчас появилось время… – Элиза виделась с Монахом каждую неделю, забирая сведения для передачи в Лондон. Он ждал Элизу под мостом, или выше по течению Амеля, в глухом лесу. Элиза шла по узкой тропинке, с плетеной корзиной, полной осенних листьев и желудей. В приюте берегли краски и цветные карандаши. Они жили на пожертвования, а шахтеры и сами бедствовали. Элиза собирала желуди и шишки:

– Позанимаемся с малышами, они всегда радуются поделкам. Они не рисуют войну, свастики… – Маргарита рисовала замки. Дети раскрашивали радуги, и морское побережье, в Остенде.

Семей на картинках не появлялось. Только девочка, из Брюсселя, нарисовала железнодорожный вагон и забор. За оградой стояло две фигуры, взрослого и ребенка. Еще один человек шел по улице. Девочка подняла темные, серьезные глаза:

– Это моя мама… – тихо сказала она, – она меня привела в сборный пункт… – мать девочки, католичка, до войны развелась с ее отцом, евреем. Когда брюссельское гестапо объявило об очередной депортации, женщина оставила дочь на вокзале. Девочка смотрела на рисунок:

– А это мой папа. Мы с ним в поезде встретились… – от старшего священника Элиза услышала, что отец девочки подкупил железнодорожного служащего. Малышку спрятали в багажном вагоне, и вынесли оттуда в одном из чемоданов. Девочка вздохнула:

– Папу они увезли, мадам Дельпи. Пять сотен человек уехало… – она помолчала:

– Может быть, я когда-нибудь увижу папу… – о матери девочка ничего не говорила.

– Они оправятся… – Элиза сглотнула слезы, – война закончится, вернутся их родители… – треснула сухая ветка под ногой. Монах обернулся:

– Шумите, мадам Кардозо, – весело заметил доктор Гольдберг, – сразу видно, вы по лесу обычно не бродите…

Летом, собравшись с силами, Элиза рассказала ему о предательстве бывшего мужа. Ей было стыдно, за Давида. Гольдберг, тяжело, вздохнул:

– Я думал о подобном, мадам Кардозо. Ваш муж… Профессор Кардозо видел меня, в подвале. Но я не мог поверить, что еврей, коллега, способен… – отвернувшись, Гольдберг чиркнул спичкой:

– Мне очень, очень жаль. Ваши родители… – он курил, глядя в сторону, – спасли меня, мадам Кардозо… – Элиза, легонько, коснулась его руки:

– Простите меня. И не будем больше об этом, пожалуйста.

Элиза натерла остатки сыра, на чугунную сковородку:

– И не говорили. Правильно, что подобное вспоминать, все в прошлом… – сыр плавился. Она зевнула:

– Хорошо, что я тоже поспала. Как тогда, у ручья… – она помнила свой задыхающийся шепот:

– Я не знаю, не знаю, что со мной. Нельзя, я не могу… – корзинка выпала из рук, желуди посыпались на мягкую, покрытую мхом землю:

– Это я не могу… – Эмиль целовал ее, – я с лета о тебе думаю. Каждый день, Элиза, каждый день. Ночью работаю, а днем думаю… – они проспали, обнявшись, под его курткой, несколько часов. Журчал ручей, в кронах деревьев перекликались птицы.

Элиза дремала, ловя его ласковый голос:

– Я всегда буду думать о тебе, всегда. Пока я жив… – она стояла у плиты в одной накинутой на плечи блузке. Теплые руки обняли ее, сзади:

– Я проснулся от голода… – он поцеловал маленькое ухо, – я всю неделю жду твоих блинов. Мы с ребятами все за несколько минут съедаем… – Элиза готовила ему пакет, с домашними блинами, или оладьями. Эмиль усмехался:

– Нас в шахте пять десятков человек. Каждый получает, понемногу… – вынув из ее рук лопаточку, он отставил сковородку:

– Все потом… – Элиза закрыла глаза, оказавшись на кухонном столе:

– Я и не знала, что так можно. Тогда, в первый раз, я боялась, что он останется недовольным… – муж всегда выговаривал ей, если, приезжая из путешествия, заставал Элизу, как он выражался, неухоженной:

– Женщина обязана быть привлекательной для мужа, – наставительно говорил профессор Кардозо, – я много раз указывал на то, что мне нравится… – когда Элиза, робко, попыталась что-то сказать, Гольдберг удивился:

– Я тебя люблю… – он обнимал Элизу, – как мне может что-то не нравиться? Я вообще о таком не думаю, а думаю о том, чтобы тебе стало хорошо… – блузка соскользнула с плеч. Элиза закусила губу:

– Иди, иди ко мне, милый… – за окном почти стемнело.

Эмиль подогрел ей тосты, сварил кофе, и взбил молоко, в пышную пену. Он всегда уходил раньше. Оставаться на квартире, во время сеанса связи, было непредусмотрительно. После передачи Элиза убирала рацию под половицы, и уезжала в Мон-Сен-Мартен, последним дизелем.

Эмиль поцеловал ее:

– У тебя молоко на носу. Ешь, пожалуйста, не подсовывай мне гренки. Я хорошо питаюсь… – Элиза, все равно, положила в его портфель пакет с блинами. Женщина улыбнулась:

– Великий пост той неделей начинается. Я детям хворост сделаю, оладьи, с шоколадным соусом… – она кивнула на чашку:

– Я помню такой кофе, с довоенных времен, когда мы в Италию ездили… – удерживая ее на коленях, Гольдберг отпил из чашки:

– Когда Гитлера и Муссолини вздернут на одной виселице, – весело сообщил Эмиль, – мы с тобой навестим Италию. С тобой и детьми. Будешь бегать по церквям, а я собираюсь пить капучино, на солнышке, и кормить детей мороженым, на завтрак, обед и ужин… – они не обсуждали, что случится после войны. Элиза не упоминала на исповеди, что видится с Эмилем. Священник понятия не имел, кто отец ее ребенка. Даже в Мон-Сен-Мартене надо было соблюдать осторожность:

– Потом разберемся, – Гольдберг вдыхал запах лаванды, – сходим в мэрию, поженимся. В первый день после войны, обещаю. Все устроится… – он хмыкнул:

– Великий пост, моя милая, лучшее время для паломничества в базилику святой Терезы, в Лизье. Собирайтесь. Пусть пока кто-нибудь из поселка твое место займет. В следующую субботу отправишь радиограмму в Лондон, они предупредят Маляра… – Элиза вздохнула, но спорить не стала:

– Эстер бы с ним согласилась… – она одевалась, в маленькой ванной, – мальчикам в Лондоне безопаснее. Маргарите тоже, и новому малышу… – Элиза замерла: «Интересно, сын или дочка родится?». Она поймала себя на улыбке:

– Эмиль хочет много детей. После войны останемся в Мон-Сен-Мартене. Виллем обрадуется, что я по любви замуж вышла. Отстроим замок, Виллем будет служить, в церкви, Эмиль к практике вернется… – стоя на площадке, она, как обычно, перекрестила Гольдберга. Элиза делала это украдкой, хотя Эмиль, много раз, говорил ей:

– Ничего страшного, любовь моя. В нашем деле любая помощь пригодится.

Она обошла маленькую квартирку:

– Эмиль всегда посуду моет, не разрешает мне убирать. Он отлично готовит. Даже не ожидаешь, от мужчины… – окно гостиной, с потрепанным диваном, выходило на Маас. Элиза посмотрела на огоньки порта:

– Все будет хорошо. В Лондоне дядя Джованни, миссис Клара, они о нас позаботятся… – встав на колени, Элиза подцепила кухонным ножом половицу. В Блетчли-парке знали, кто работает на передатчике. Выйдя в эфир на радио Монаха, Элиза представилась, объяснив, что амстердамская точка потеряна, и передачам оттуда верить нельзя. Эстер учила ее, что радист обязан, в случае опасности, первым делом избавиться от передатчика:

– Иначе с него погонят дезинформацию… – мрачно объяснила женщина. Элиза сидела на диване, в наушниках, выстукивая ключом свои позывные:

– Монах, Монах, это Монах, сеанс для центра… – она услышала лай собаки, на лестнице, дверь затрещала. Схватив передатчик, Элиза успела швырнуть его в окно. Зазвенело разбитое стекло, до нее донесся плеск воды:

– Хорошо… – облегченно подумала Элиза, сдернув с головы наушники. Тайник в половицах остался открытым. Овчарка рвалась с поводка, облаивая ее, Элиза заставила себя не бледнеть, глядя на серо-зеленую форму гестаповцев. В окно подул холодный ветер, зашелестев страницами блокнота. Холеная рука забрала у нее наушники. Барбье осмотрел ее с ног до головы:

– Рад встрече, мадам Дельпи. Я уверен, у нас найдется, о чем поговорить… – гауптштурмфюрер, щелкнул пальцами: «Забирайте ее, и начинайте обыск. Мне нужен Монах, и мы его найдем».