Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том второй - Нелли Шульман - Страница 7

Вернувшись в приют, после воскресной мессы, девочки расчертили на заднем дворе линии для хинкелена. Маргарите, самой маленькой, разрешали прыгать на двух ногах. День оказался ярким, сверкал снежок на деревянной крыше курятника. Девочки расстегнули пальто, и сбросили шапки:

– После войны я сниму шапку… – успокаивала себя Маргарита, – и больше никогда не стану стричься… – некоторые дети в приюте были темноволосыми, но, ни у кого локоны не вились так, как у Маргариты. Мать, до войны, украшала ее тяжелые кудри игрушечной, блестящей диадемой. Ласковые губы касались щеки девочки:

– Ты моя принцесса… – вчера Маргарита ждала мать. Дядя Виллем, помолившись с девочкой, укрыл ее одеялом:

– Мама задерживается, милая. Хороших тебе снов… – подложив ладошку под щеку, девочка, второй рукой обняла Гамена. Здесь никто не запрещал ей спать с псом в одной кровати. Гамен лизнул ей пальцы, она закрыла глаза:

– Утром увижу мамочку… – Виллем, спустившись вниз, в столовую, хмуро сказал старшему священнику:

– Надо найти Монаха. И надо позвонить в Льеж, епископу… – он сел, бросив большие руки на стол, глядя исподлобья на отца Андре.

Старший священник, сняв очки, протер стекла, рукавом рясы:

– Доктор Лануа знает, где его искать, милый… – отец Андре вздохнул, – после мессы я с ним поговорю. Днем позвоним епископу… – они оба избегали упоминать об аресте, хотя знали, зачем Элиза ездит в Льеж. Виллем понятия не имел, где находится безопасная квартира. Отец Андре, потянувшись, взял его руку:

– Милый, я понимаю, о чем ты думаешь сейчас. О том, чтобы достать оружие, и уйти к Монаху, в лес… – в серых глазах Виллема священник заметил тоску:

– Я инженер, – Виллем свернул папироску, – я… – он помолчал, – я знаю, как стрелять… – Виллем исповедовался отцу Андре, но не говорил о расстреле приюта, в Теруэле. Он не упоминал о Тони, или малыше, которого она держала на руках. Ребенок снился Виллему по ночам, белокурый, сероглазый, похожий на него, в детстве.

Виллем открывал глаза, слыша блаженный, заливистый смех, шепот:

– Папа… Мой папа… – он сжимал руку в кулак. Смех затихал. Виллем, почти с облегчением, ловил знакомый свист снарядов, низкий, женский крик:

– Убийцы! Будьте вы прокляты, прокляты… – кроме священника в Теруэле и покойного папы римского, никто не знал, что случилось в Испании. Виллем ни на одной исповеди не признался в своем преступлении. О Тони он не думал, только молился, прося Иисуса и Мадонну, даровать ей счастье и покой:

– Я ее люблю, до сих пор, – понимал Виллем, – но теперь я устою, не поддамся соблазну. У меня есть своя стезя, малыши, сироты. Я им нужен, они лишились родителей… – мужчина помотал коротко стриженой, рыжеволосой головой:

– Нет, отец Андре. Я священник, слуга Божий, как и вы. У нас на руках паства, ребятишки. Кто о них позаботится?

Они молчали, тикали сосновые часы. Отец Андре замялся:

– Комендант вчера уехал, мне месье Верне сказал. Днем, когда мы в храме были. Он к вечерней мессе пришел. Машина Барбье телегу его на дороге обогнала… – Виллем подумал, что за сестрой могли следить:

– Она в лес ходит. Осенью желуди собирала, листья. Ее тогда долго не было… – Виллем заставил себя не краснеть:

– Она молодая женщина, а все равно, что вдова. Как я могу ее осуждать? – они с отцом Андре решили, что после мессы старший священник сходит домой, к доктору Лануа. По воскресеньям рудничная поликлиника не работала, врач навещал больных в палатах. В случае срочного вызова его можно было найти на квартире:

– Узнаем, как связаться с Монахом, – хмуро сказал отец Андре, – и позвоним в Льеж. Если мадам Элиза в тюрьме… – вспомнив, что мадам Кардозо ждет ребенка, священник осекся:

– Вряд ли она о подобном Виллему говорила… – решил кюре, – хотя он и брат. Тайна исповеди, мне нельзя ничего раскрывать… – он поднялся:

– Пойдем, милый, помолимся. Епископ сможет добиться свидания, если мадам Элиза в тюрьме… – Виллем не хотел думать о подобном. Вечером он обошел спальни детей, тихо открывая дверь, осеняя их крестным знамением:

– Двадцать человек, все евреи… – горько думал Виллем, – документы надежные, но они дети. Шахтеры не проговорятся, никто не проговорится, но если Барбье арестовал Элизу, то он здесь все перевернет… – Виллем прислонился к косяку двери. Мальчишки кузины Эстер, как обычно, спали в одной кровати. Он смотрел на светлые кудри:

– Они всегда признаются, кто из них кто. Иначе их, конечно, не различить… – мальчики помогали в церкви, причетниками:

– Весь поселок знает, кто они такие. Они здесь жили, до войны… – Виллем зашел к племяннице. Маргарита сопела, уткнувшись носом в черную шерсть Гамена. На ночь девочка снимала шапку. Виллем, осторожно, коснулся большой ладонью наголо стриженой головы, в пятнах от зеленки:

– Я обещаю, у тебя вырастут самые красивые косы в Бельгии, малышка. Принцесса… – Виллем, невольно, улыбнулся:

– Жаль, что наш титул прервется… – он велел себе не вспоминать о серых, больших глазах мальчика. Он покурил, на крыльце, глядя на яркую, зимнюю луну, на отсвет прожекторов, в небе, на черные силуэты терриконов:

– Если бы я сейчас увидел Тони, – понял Виллем, – я бы ей сказал, что я ее люблю, и буду любить. Но у меня другой путь, он никогда не изменится. И я бы попросил рассказать мальчику, что он наследник титула, – он обвел глазами крыши поселка, – он потомок Арденнского Вепря, барон де ла Марк… – Виллем выбросил окурок:

– Может быть, мы зря беспокоимся. Элиза решила переночевать в Льеже. Наверное, с ним, с тем человеком. Он, скорее всего, тоже из Сопротивления. Завтра Элиза утром появится… – сестра не приехала ни до, ни после мессы.

Отец Андре пошел к врачу, а Виллем повел детей обратно в приют. Он улыбнулся девочкам:

– Вы поиграйте, милые. Мы все приготовим… – Виллем учил мальчишек варить обеды. Он замечал:

– Ничего зазорного в работе на кухне нет. Мужчина должен уметь себя обслуживать. Готовить, стирать, убирать… – они сварили суп, из старых овощей. Виллем выдал близнецам решето:

– Соберите яиц, милые. Сделаем омлет, с гренками… – Иосиф и Шмуэль остановились на заднем крыльце. Сестра прыгала, девочки хлопали в ладоши:

– Sonnez les matines! Sonnez les matine!

Ding, daing, dong. Ding, daing, dong…

Гамен, жмурясь на полуденном солнце, свернулся клубком у двери курятника. Шипперке, воспитанная собака, относился к птицам свысока, не гоняя их по двору. Гамен только клацал зубами, когда какая-то курица подходила ближе. Шипперке почесался. Иосиф, углом рта, сказал:

– Etsitantkwamnieterug?

Шмуэль хмыкнул:

– Danmamagroeien… – он махнул в сторону Маргариты:

– Mamankommaprelawar, – они оба ждали мать. Маргарита ловко приземлилась в нужном квадрате, Иосиф крикнул: «Молодец!».

Хинкелен был девчачьей игрой. Летом мальчики ходили на площадку для петанка. Отец Виллем выточил для них кегли. Он водил ребят в лес, учил их ставить палатки, удить рыбу, различать съедобные и ядовитые растения. Они поднимались на Ботранж, самую высокую гору Бельгии, и ночевали в пещере, на склоне. В округе было много заброшенных шахт:

– Залезть бы в одну из таких… – заметил Иосиф брату, – я слышал, что все плоскогорье можно под землей обойти… – он понизил голос:

– Монах так делает, с ребятами. Внезапно появляется, нападает на немцев, а потом исчезает… – в Мон-Сен-Мартене было не принято болтать языком зря. Монаха почти не упоминали, тем более, при немцах. Иосиф и Шмуэль подозревали, что некоторые старшие мальчишки выполняют его поручения.

Маргарита подбежала к братьям, переминаясь с ноги на ногу:

– Давайте я соберу… – Шмуэль шепнул ей на ухо: «Тебе в умывальную надо». Сестре еще не исполнилось четырех лет. За игрой, Маргарита могла забыть кое о чем. Девочка хихикнула:

– Лень наверх подниматься. Куры все равно… – она прибавила крепкое, валлонское словечко.

– Воскресенье, мадемуазель Дельпи, – строго заметил Шмуэль, – Божий день, а ты себе что позволяешь… – они услышали шорох шин. Гамен повел ушами. Схватив зубами подол пальто Маргариты, шипперке потянул ее в сторону курятника. Хлипкая дверь заскрипела, Маргарита и собака исчезли из виду.

Хлопнула дверь машины, девочки замерли. Шмуэль, невольно, незаметно, сжал руку брата. Высокий, красивый мужчина, в безукоризненной, серо-зеленой шинели, с блестящим на солнце воротником, темного меха, облокотился о забор:

– Комендант Барбье в такой форме ходит… – Иосиф услышал, как брат затаил дыхание, – с мертвой головой, с молниями… – Максимилиан фон Рабе ласково улыбнулся: «Примете меня в игру, милые?».

Распахнув калитку, Макс щелкнул пальцами. Вдоль ограды приюта выстроились автоматчики. Дети молчали, Макс услышал голоса куриц, из сарая.

Он увидел четкие, черные линии, на булыжнике двора:

– В рейхе такая игра называется «Ад и Рай», милые… – тонкие губы улыбались. На крыльце отирались мальчишки лет пяти, близнецы:

– Отлично, Отто останется довольным. У них какая-то программа, с близнецами… – из Брюсселя Макс позвонил в Мон-Сен-Мартен. В комендатуре сказали, что Барбье уехал в Льеж. Макс закатил глаза:

– Не собираюсь я делать крюк… – в Льеже, голос у Клауса был веселый:

– Мы нашли передатчик, за которым давно гонялись, Макс. Кто бы мог подумать, что экономка в католическом приюте, передает сведения в Британию… – Барбье надеялся, что мадам Дельпи, как звали экономку, начнет говорить, и они узнают, кто такой Монах.

– Работай, – успокоил его Макс, – я разберусь с приютом. Мы все перевернем в змеином гнезде. Буде мадам Дельпи упрется, привози ее обратно в Мон-Сен-Мартен. Я ей быстро развяжу язык… – Барбье хотел еще что-то сказать, но Макс прервал его: «Увидимся. Возвращайся к допросу».

– Ад и Рай, – хмыкнул Макс. Взглянув на крыльцо, он увидел соученика, в простой, черной рясе, подпоясанной холщовым полотенцем:

– Он здесь похудел, – подумал Макс, – смиренник, внук святых. Едва меня не убил, два раза… – священник что-то шепнул мальчишкам. Близнецы шмыгнули в дверь, девочки побежали за ними. Виллем даже не думал о фон Рабе:

– Только бы Гамен не залаял, или Маргарита не чихнула. Элиза мне говорила, фон Рабе обедал у них, в Амстердаме. Он сразу поймет, что это Маргарита. А если он видел Элизу, если сказал Барбье, кто она такая… – оберштурмбанфюрер, почти вежливо, кивнул:

– Здравствуй, Виллем. К сожалению, ваша экономка, мадам Дельпи, арестована. Она подозревается в связях с британскими агентами. Я должен обыскать приют… – соученик даже не опустил глаз к протянутой руке Макса. Виллем отступил от двери: «Прошу». Подождав, пока Макс, в сопровождении солдат, пройдет в дом, склонив голову, Виллем шагнул в курятник.

В сарае пахло пометом и сеном, сквозь щели в стенах сочился яркий свет. Виллем увидел красную, вязаную шапочку племянницы. Пальтишко у Маргариты тоже было темно-красное. Сестра сшила его в начале осени. Жены шахтеров переделывали старую одежду детей, с началом войны все стали экономить, но в приют приносили пожертвования, для сирот.

Шапку Элиза связала сама. Мадам Дельпи отдали швейную машинку и спицы. Сестра распускала шерстяные вещи, учила девочек вязать и шить. Виллем вспомнил:

– Мама нам читала, в детстве, сказки братьев Гримм. Красная шапочка. Маргариту издалека видно. Лучше бы Элиза темную пряжу выбрала. Хотя сейчас в горах снег лежит, темные цвета тоже заметны… – сестра хотела порадовать дочь яркими красками.

Маргарита сидела в сене, поставив решето на колени. Девочка, казалось, даже не дышала. Гамен прижался к ее ногам. Виллем наклонился:

– Милая, беги к доктору Лануа. Здесь не появляйся, это опасно… – голубые глаза племянницы распахнулись во все лицо. Маргарита уцепилась за его руку:

– Дядя Виллем, где мамочка? Я хочу к мамочке… – он поцеловал влажную щеку:

– Вы обязательно увидитесь. Солдатам на глаза не попадайся… – Виллем перекрестил девочку. Доски в сарае были старые. Виллем, легко, вытащил гвозди. Посыпалась деревянная труха, куры забили крыльями. Девочка обняла его за шею:

– Дядя Виллем, мне страшно… – двор приюта выходил на огороды шахтеров.

До первой войны покойный барон перестроил типовые кварталы. Каждая семья получила половину крепкого, каменного дома, с подвалом, чердаком и тремя спальнями. В Мон-Сен-Мартен провели электричество и радио. В больнице, школе и на шахтах поставили телефоны. У шахтеров появились большие огороды. Некоторые работники, на пенсии, даже возводили теплицы, выращивая, зимой, помидоры и салат. Между оградами лежала узкая тропинка. Виллем подсадил племянницу:

– Ничего не бойся. Беги, быстрее… – он посмотрел на ошейник Гамена:

– Элиза говорила. Гамен записки Монаху носит. Пусть Маргариту в лес отправят, так безопаснее… – девочка пригнулась, Гамен скакал впереди. Виллем, опять, осенил ее крестным знамением. Поставив доску на место, он взял решето.

Папка с документами детей хранилась в кабинете, в доме священников. Предполагая, что фон Рабе захочет увидеть бумаги, Виллем решил принести папку, по дороге спустив в канализацию метрику Маргариты Дельпи. Виллем понял, что Максимилиан не заезжал Льеж, и не видел сестру.

– И очень хорошо… – в скромной умывальной он разорвал метрику на мелкие кусочки. Виллем потянул за цепочку:

– Может быть, он уберется отсюда, и вообще Элизу не встретит. Даже если Барбье привезет ее в Мон-Сен-Мартен, можно не беспокоиться. Ни один человек не скажет, кто такая, на самом деле, мадам Дельпи… – Виллем услышал вкрадчивый, тихий голос фон Рабе: «Наша общая знакомая воспитывает моего ребенка…»

– В Конго мне рассказывали… – Виллем шел через двор, держа решето с яйцами и папку, – змеи, ночью, заползают в ухо спящего человека, и впрыскивают яд… – он даже остановился, и потряс головой, – словно бы со мной так случилось. Он мерзавец, и больше ничего. Он передал Тони координаты. Она не виновата, она не знала… – в приюте, солдаты, обыскивали комнаты детей. Виллем был спокоен, ничего подозрительного они бы не нашли. От документов с настоящими фамилиями воспитанников давно избавились. Все ребята приехали в Мон-Сен-Мартен с поддельными метриками, выучив наизусть новые имена, зная католические молитвы.

Отец Андре вздыхал:

– Есть кюре, считающие, что их крестить надо. Особенно малышей. Все равно родители с востока не вернутся, а дети обретут спасение… – они с отцом Андре решили ничего подобного не делать. Виллем думал:

– Нельзя. Они евреи, и евреями останутся, что бы ни случилось. Если они сами придут к Иисусу, тогда церковь их не оттолкнет… – оставив яйца на кухне, он зашел в столовую.

Максимилиан не снял фуражки, но расстегнул шинель, поигрывая офицерским стеком. Холодные, голубые глаза оглядывали детей, выстроенных у стены, по росту. Близнецы кузины Эстер, стояли последними. Виллем увидел черные зрачки эсэсовца:

– Он почти не мигает, как змея… – солдаты перевернули столы, сдернув скатерти. Дети молчали, в начищенных, черных сапогах отражалось полуденное солнце:

– Он не католик… – Виллем застыл на пороге, – он вообще неверующий. Они все антихристы, во главе с Гитлером. Он юрист, знает латынь, однако не имеет понятия о молитвах… – над столовой витал пряный запах сандала. Максимилиан, нарочито вежливо, поинтересовался: «Здесь все дети, святой отец?»

– Он не был в Льеже, не видел Барбье… – напомнил себе Виллем, – он не слышал о Маргарите. И ему ничего не сказали в комендатуре… – Виллем протянул фон Рабе папку: «Все». Бросив быстрый взгляд на детей, священник, почти незаметно, улыбнувшись:

– Игра… – пальцы, в дорогих, кожаных перчатках, листали бумаги, – в игре всегда есть злодеи. Но добро победит, обязательно. Мы с отцом Андре всегда так детям говорили… – Максимилиан поинтересовался: «У вас только католики?»

Виллем указал на снимок папы римского:

– Мы в католической стране, в католическом приюте. Где бы нам взять других детей, господин оберштурмбанфюрер… – Максу не нравилось угрюмое упрямство, в глазах святого отца:

– Словно у здешних шахтеров. Кровь Арденнского Вепря. Она ему два раза в голову бросалась, на третий он меня и убить может. Подобные люди расстрела не боятся… – оторвавшись от документов, Максимилиан взглянул на воспитанников

– Сестра святого отца, младшая, вас не навещала? Мадам Кардозо? С дочерью, Маргаритой… – фон Рабе был больше, чем уверен, что среди двух десятков ребятишек, прячется кто-то, с еврейской кровью:

– Прелатам доверять нельзя. Проклятый папа римский, наверняка, издал негласное распоряжение, о том, чтобы священники прятали евреев. Отправим сирот в льежскую тюрьму, и как следует, все проверим. Здешние мерзавцы будут молчать, весь поселок сговорился… – он услышал тихие голоса:

– Нет, господин офицер. Святой отец говорил, что у него есть младшая сестра, но мы ее не видели… – Максимилиан прошагал к близнецам:

– Кого-то они мне напоминают… – он смотрел на большие, голубые глаза, светлые локоны. Оберштурмбанфюрер схватил одного из мальчишек за подбородок, повертев голову туда-сюда: «Тебя как зовут?»

– Себастьян Мерсье, господин офицер, – отчеканил ребенок. Максимилиан не разбирался в местных акцентах, но парень говорил похоже на соученика. По документам близнецы родились в Вервье, городке рядом с Льежем:

– А кто из вас старший? – поинтересовался Макс, рассматривая второго мальчишку:

– Ты… – он справился в папке, – или Жозеф?

Макс понятия не имел, с кем разговаривает. У него даже закружилась голова, такими одинаковыми были дети:

– Сыновья Кардозо… – нахмурился он, – близнецы. Ерунда, этих ребятишек можно на обложку журнала Гитлерюгенда поместить, не будь они бельгийцами. Младшая дочь Кардозо вылитый отец, жидовка. Хотя доктор Горовиц не напоминает еврейку… – Макс вспомнил так называемого мистера О’Малли, оставившего ему шрам на руке:

– Ее младший брат похож. Если он только появится в рейхе, вместе с Холландом, их ждет гильотина… – Макс заметил откровенный смех в глазах близнецов. Жозеф, если это действительно был он, пожал плечами:

– Мы сироты, господин офицер. Откуда нам знать, кто из нас, когда родился… – Макс поднялся:

– В связи с тем, что вы наняли на работу подозрительное лицо, нам придется закрыть приют, до особого распоряжения… – мягкий, старческий голос вмешался:

– Шахтеры разберут ребятишек по домам… – отец Андре стоял в дверях. Маргарита добралась до квартиры врача, когда кюре прощался, в передней. Жена доктора Лануа быстро отвела девочку в заднюю спальню. Врач уверил священника:

– Гамен знает, куда бежать. Я напишу записку, предупрежу Монаха… – Маргарита только сказала, что в приют приехал немецкий офицер.

Девочка всхлипнула, указав себе на лоб:

– У него череп, здесь… – отец Андре обнял ее:

– Ничего не бойся, милая. Господь с тобой. Молись Иисусу, своей небесной покровительнице, святой Маргарите… – проводив девочку глазами, кюре сказал врачу:

– Надо ее вывести из поселка, ночью. Пусть пока в горах поживет… – отец Андре не закончил, но оба они знали, что мадам Кардозо может не вернуться из Льежа.

Виллем поймал взгляд старшего священника. Отец Андре легонько кивнул:

– Очень хорошо, – облегченно подумал Виллем, – Маргарита в безопасности, о ней позаботятся… – фон Рабе скинул шинель на стол, бросив поверх папку:

– Нет. Дети отправятся в Льеж, где местное гестапо тщательно проверит их документы… – Виллем отозвался:

– Я, разумеется, поеду с ними, господин оберштурмбанфюрер… – почти издевательски добавил он: – Этого вы мне запретить не можете. Священник должен оставаться с паствой… – Максимилиан склонил увенчанную фуражкой, светловолосую голову:

– Пусть посидит в тюрьме, очередной праведник. Если среди детей найдутся евреи, мы их депортируем на восток. Виллем под рукой окажется. Может быть, он признается, где мадемуазель Элиза… – не спрашивая разрешения, Максимилиан щелкнул зажигалкой, пахнув ароматным дымом на Виллема:

– Я не собираюсь вам ничего запрещать, господин кюре… – тонкие губы искривились.

– Вот и славно, – коротко ответил Виллем. Он заставил себя улыбнуться:

– Будем собираться, мои милые. Навестим Льеж. Это формальность, бояться нечего… – Макс посмотрел на часы. Он хотел отправить детей и соученика, под охраной, в город, как следует, обыскать приют, и заняться окрестными лесами. Фон Рабе намеревался найти Монаха, чего бы это ни стоило.

К поперечной балке подвесили фонарь, с тускло горящими свечами. Нары уходили вверх, тремя ярусами, упираясь в перекрытие, с прорезанным откидным люком. На дно шахты вела приставная лестница. Сейчас люк закрыли, стремянку сложили, унеся в угол. Пыхтела старомодная, чугунная печурка.

Обживая шахту, они пробили вентиляционную штольню, иначе на глубине в два десятка метров, можно было бы задохнуться. В начале прошлого века шахтерам не требовались теплые рабочие места. Днем, даже зимой, они разогревались, рубя уголь, а на ночь здесь никто не оставался. Монах строго запретил пользоваться печурками днем. Немецкие патрули могли заметить дым, над верхушками деревьев. Дежурные разжигали огонь по ночам, когда отряды уходили на акции:

– Нас здесь полсотни… – Гольдберг сидел за крепким, на совесть сколоченным столом, – за день, пока мы спим, воздух не остывает. Маленькая не замерзнет… – угля в узких, боковых ходах хватало для печурки и кухни. Они готовили еду в каменном очаге, растапливая снег в старых, прошлого века котелках. Летом и осенью с водой было хуже. Неподалеку от шахты бил родник, приходилось использовать фляги. Душа здесь, конечно, было никак не завести. Бойцы мылись, и стирали одежду, навещая родных, в округе.

– Я в Льеже последний раз мылся… – Гольдберг велел себе не вспоминать ласковые, маленькие руки, тихий смех:

– У тебя и волос почти нет, мыть нечего… – она поцеловала его в лоб:

– Я тебя вытру, и ложись. Я пока все постираю, к вечеру высохнет… – он покосился на нары. Маргарита спала, обнимая Гамена, под немецкой шинелью, со споротыми нашивками. Гольдберг не мог видеть свастику, и всегда сдирал знаки различия, с трофейного обмундирования. Табачный дым реял над столом, Монах потушил самокрутку в пепельнице, сделанной из стреляной гильзы:

– Сокращаем курение, здесь ребенок… – он тяжело вздохнул: «Детям табачный дым вреден». Гамен примчался к шахте после обеда. Днем они выставляли дозорных, на искусно сделанной платформе, в ветвях большой сосны, неподалеку. Собака заплясала на снегу, один из юношей спустился вниз. Гольдберга разбудили, подав записку, от доктора Лануа.

Монах обычно не ругался. Эмиль вырос в Брюсселе, и валлонского диалекта не знал, но живя рядом с шахтерами, нахватался местных словечек. Ребята еще дремали. Буркнув что-то себе под нос, протерев очки, он перечитал знакомый, разборчивый почерк коллеги. Эмиль не хотел думать, о том, что могло случиться в Льеже. Он был уверен, что Элиза избавилась от передатчика, при аресте, что она ничего не скажет:

– Надо послать человека в Льеж. Пусть тамошние ребята найдут ходы в тюрьму. Хотя после нашего взрыва охрану сменили, усилили… – доктор Лануа, торопясь, дописал, что детей из приюта тоже увезли в Льеж, в сопровождении отца Виллема.

– Пусть они проверяют документы, – мрачно сказал Гольдберг ребятам, – ничего они не найдут. И отец Виллем никогда детей не оставит… – коллега добавил, что в поселок приехал оберштурмбанфюрер фон Рабе, а комендант Барбье пока не появлялся.

Кроме кодов, для работы с Лондоном, Элиза знала шифры, которыми пользовались люди, отправляющие письма из Берлина. Эмиль напомнил себе:

– Она ничего не скажет. Но, даже если скажет, то, ни она, ни я, понятия не имеем, от кого приходят письма… – мысль о ребенке он загнал куда-то совсем далеко, и велел ей пока не появляться. Иначе Эмиль, взяв оружие, отправился бы в Льеж, что было равно самоубийству.

Он, все равно, ненавидел себя за то, что сидит в теплой штольне, пьет слабый кофе, и курит домашний табак, с делянок месье Верне. Длинные, сильные пальцы хирурга размеренно постукивали по столу. Гольдберг сам пошел навстречу доктору Лануа, предполагая, что с приездом бонзы, из СС, в лесу появится еще больше патрулей. Монах был особо осторожен:

– Эстер рассказывала о фон Рабе… – он ступал по легкому снегу, – описывала его… – к подошвам сапог прибили куски выделанных, коровьих шкур. Месье Верне хохотнул:

– Трюк старый. Мой папаша так делал, когда в лесах деда месье барона охотился, упокой душу праведника Иисус и все святые… – старик перекрестился:

– Дед месье барона велел егерям на поражение стрелять, если в лесу браконьеров находили… – лес, вокруг Мон-Сен-Мартена до сих пор, принадлежал де ла Маркам, на полсотни километров, вокруг:

– То есть теперь рейху… – Гольдберг отвел рукой заснеженную ветку, вспорхнула птица, он замер, – Барбье устроил лесопилку, для нужд шахт. Но заключенных он сюда не пускает, и далеко углубляться не решается. Правильно делает… – ребята Монаха отлично стреляли. По лесу были разбросаны платформы для снайперов. Дорога здесь проложили одну, ведущую к Ботранжу. На склоне горы до войны стояла гостиница, для туристов:

– Я и сам в отеле ночевал… – Эмиль пошел дальше, – там лыжи напрокат выдавали. И о чем я только думаю… – прошлого коменданта Гольдберг подстрелил на северном, льежском шоссе. Майор ехал домой, в заслуженный отпуск. Теперь туда соваться было опасно. Барбье поставил на дороге посты эсэсовцев. Охранники прочесывали лес, по обеим сторонам дороги. Новый комендант ездил с машиной сопровождения. Гольдбергу, отчаянно хотелось курить, но в сумерках огонек был бы слишком заметен. Об Элизе и ребенке он себе думать запретил. Вместо этого Эмиль хмыкнул:

– Судя по всему, прадед Элизы и Виллема, был отъявленным мерзавцем. Эксплуатировал шахтеров, как мог. Даже непонятно, в кого его сын таким вырос, внук… – Гольдберг читал старые истории болезни, в архиве. В рудничном госпитале ничего не выбрасывали. Доктор Лануа, наставительно, говорил:

– С десяток диссертаций по этим историям защитили, и еще защитят… – Эмиль, рассеянно, вспомнил, что и сам хотел заняться диссертацией, по оперативной травматологии:

– У шахтеров часто переломы случаются. Сын того Виллема в шахте покалечился, а его отец погиб. Перелом позвоночника, и сейчас подобное человека инвалидом делает… – сына старого барона лечил профессор Кардозо, в то время, лучший хирург Европы:

– Он сюда каждый год приезжал, они семьями дружили… – Эмиль остановился, – а отец Кардозо был первым кандидатом на получение Нобелевской премии. Только он умер, не успел… – о нынешнем профессоре Кардозо тоже думать не хотелось:

– Предатель, он и есть предатель… – Монах засунул руки в карманы потрепанной, толстой шерсти куртки, – будь он хоть трижды еврей… – он издалека увидел взрослого и ребенка, под опорами моста. Амель не замерзал зимой. Гамен, сидя на камне, внимательно следил за темной водой. Доктор Лануа и Маргарита, ожидая Гольдберга, слепили маленького снеговика. Эмиль пообещал себе:

– Все, что угодно сделаешь, а малышку защитишь. И Элизу… – он успокаивал себя:

– Даже если Элиза заговорит, ничего страшного. Она не знает, где базы моих отрядов. И руководство Сопротивления она не знает. Да и я сам не всех знаю. Так безопаснее… – Эмиль был уверен, что передатчика больше не существует:

– Надо поставить в известность Брюссель, что точка потеряна. Пусть сообщают в Лондон. Надо отправить открытку в Берлин, предупредить, чтобы больше не слали в Льеж письма, пока мы не восстановим связь. Нужен новый радист… – Эмиль не собирался позволять Элизе, с детьми, оставаться в Бельгии:

– Если удастся ее из тюрьмы выручить, – угрюмо понял он, – мальчишек Звезды тоже в Льеж увезли. Но с ними Виллем, и документы у них надежные… – Маргарита, сначала, испуганно, спряталась за доктора Лануа. Девочка, робко, улыбнулась:

– Я вас помню, немножко. Вы доктор Эмиль… – теплая ладошка легла в его руку. Гольдберг, тоскливо, подумал:

– Элиза может потерять дитя. Бедная моя девочка, надо самому отправляться в Льеж, устроить нападение на тюрьму… – льежское гестапо сидело в бывшем здании монастыря францисканцев, на окраине города. После взрыва стены круглосуточно патрулировали. Гольдберг был готов сесть за руль грузовика и протаранить ворота, но ничего, кроме его собственной гибели и смерти его ребят, это бы не принесло.

– Никто мне не разрешит нападение… – в лесу Маргарита, зачарованно, сказала:

– Я слышала. Вы меня к Монаху ведете, он под землей живет… – Гольдберг, ласково, улыбнулся:

– Именно так. Погостишь у нас, а потом вернется мамочка… – он отчаянно хотел в это верить:

– Если Барбье привезет Элизу в Мон-Сен-Мартен, будет легче… – сказал себе Эмиль:

– Здесь все шахтеры нас поддержат… – он отправил рассыльных на три остальные шахты. Монах велел сегодняшней ночью никому и носа не высовывать в лес. Доктор Лануа сказал, что оберштурмбанфюрер фон Рабе забрал охрану из концлагеря. Эсэсовец намеревался обыскать горы, со сворой овчарок.

– Пусть обыскивает… – Гольдберг изучал план шахт компании. Ребята в инженерном управлении работали исправно. Партизанам передавали свежие чертежи, с новыми штольнями, и вентиляционными ходами, проложенными с начала войны. Вернувшись на шахту, Гольдберг послал паренька на ферму месье Верне. Утром старик вез курьера на телеге, до следующей станции, по льежской ветке. Эмиль подозревал, что вокзал в Мон-Сен-Мартене запечатают.

Маргарита поела вареной картошки, с квашеной капустой, Гамен получил кабанью косточку. Девочка с собакой дремали, устроившись на нарах.

– В общем, так… – Эмиль бросил барабанить по столу:

– На «Луизу» каждый день пять сотен человек пригоняют. Если мы вооружим, хотя бы каждого десятого, они перебьют охранников, обещаю. Их пять сотен, нас двести… – он помолчал, – людей у нас, конечно, меньше, чем эсэсовцев, но не настолько меньше. Шахтеры помогут. Главное, чтобы мадам Дельпи привезли обратно в Мон-Сен-Мартен… – ребята знали кто, на самом деле, работает на передатчике.

– Привезут, Монах… – поле долгого молчания заметил кто-то из бойцов, – они захотят поискать ее здешние связи. Будут копать, интересоваться, не управляла ли мадам Дельпи диверсиями, на шахтах. Привезут, не сегодня-завтра… – над столом повисло молчание. Боец откашлялся:

– Мадам Дельпи ничего не скажет, можно не бояться… – Гольдберг, невольно, поинтересовался: «Почему?»

Он смотрел в темные и светлые, одинаково упорные глаза. Наконец, кто-то, ответил:

– Арденнский Вепрь тоже бы не сказал, а мадам Дельпи его потомок. Надо подумать, как на «Луизу» попасть, через новые штольни… – в шахтах Гольдберг не разбирался. Он всегда говорил:

– Технику я оставляю специалистам. Я врач, зачем мне лезть в инженерные дела… – Маргарита спала без шапки.

Присев рядом, Гольдберг плотнее укрыл ее шинелью. Длинные, черные ресницы девочки слегка дрожали. Она спокойно, едва слышно дышала. Гамен свернулся в клубок. Эмиль видел только кончики ушей собаки:

– Звезда мне пела… – вспомнил Гольдберг, – колыбельную на ладино. О девочке, маленькой девочке. Чтобы она не знала ни горя, ни несчастий… – наклонившись, Эмиль коснулся губами наголо стриженой, в пятнах от зеленки, головы:

– Durme, durme, mi alma donzella

Durme, durme, sin ansia y dolor…

– Все будет хорошо, моя милая… – он взглянул на схему, что ребята успели начертить, на обороте инженерного плана.

– Рассказывайте, – Гольдберг налил в остатки кофе, на дне оловянной чашки, едва теплой воды. Отпив, он поморщился:

– Заодно пополним запасы провизии, после налета на комендатуру… – коротко усмехнулся Монах. Он стал внимательно слушать шахтеров.

Элиза помнила кабинет директора поселковой школы. Она училась во Флерюсе, в обители, но каникулы всегда проводила дома. Элиза навещала подруг, участвовала в школьных постановках и ходила в библиотеку.

Она сидела на обитом старой кожей диване, положив руки на колени. Тонкие запястья охватывали стальные наручники. У двери кабинета дежурили двое вооруженных эсэсовцев. Третий стоял у большого, выходящего на площадь окна. Звенели церковные колокола:

– Барбье распорядился, – устало подумала Элиза, – сейчас не время мессы… – утро оказалось ярким, морозным. На сером мраморе крыши храма блестел снежок. Она видела очертания колокольни, за спиной немецкого солдата:

– Боятся, что я из окна выброшусь. Мы на втором этаже… – она не хотела смотреть на мертвую голову, на фуражке эсэсовца. Элиза перевела глаза на большой, дубовый стол бывшего директора. На плохо написанной маслом картине, фюрер, с надменным лицом, в партийном, коричневом френче, стоял у большого глобуса. Раньше на стене висели портреты короля Альберта и королевы Елизаветы. Королева стала крестной матерью Элизы. Монархи дружили с де ла Марками:

– Папа воевал с его величеством… – Элиза слегка пошевелила руками, запястья болели, – а я родилась двенадцатого ноября, на следующий день после перемирия… – Элизу крестил его высокопреосвященство кардинал Мерсье, примас Бельгии, в Брюсселе, в соборе святого Михаила и Гудулы:

– Мама говорила… – вспомнила женщина, – кардинал, в проповеди, обещал, что наступит мир, родятся дети… – в льежской тюрьме Элизу поместили в одиночную камеру. Она молилась Богоматери и своей небесной покровительнице, праведной Елизавете. Распятие и четки, освященные покойным папой римским, у нее не забрали, но во встрече со священником отказали. Барбье, издевательски, заметил:

– Мы не можем позволить вам свидания, мадам Дельпи… – он пристально оглядел Элизу, – тем более, с прелатом. Кто знает, что вы ему наговорите, на так называемой исповеди. У вас и прелаты, наверняка, свои… – он наклонился к уху женщины, Элизу затошнило от запаха крепкого табака, – например, отец Виллем. Вы встречались, на квартире? Признавайтесь… – Элиза не хотела слышать вкрадчивый голос, но уши было никак не закрыть. На допросах руки ей приковывали к стулу. Наручники не снимали и в камере. В умывальную ее водила крепкая женщина, в полувоенной форме. Элиза поняла, что она тоже работает в СС. Стоя на коленях, Элиза перебирала четки, тонкими пальцами:

– На прошлой войне немцы священников расстреливали. Кардинала держали под домашним арестом… – нынешний король, Леопольд, вступивший на престол после смерти отца, не последовал за правительством страны в изгнание, а остался в Брюсселе. Его открыто называли коллаборационистом. Эмиль показывал Элизе газету Сопротивления. В статье говорились, что Леопольд, после войны, должен отказаться от престола:

– В Голландии королевская семья покинула страну, с началом оккупации, – вздохнула Элиза, – они поддерживают Сопротивление. Наша вдовствующая королева, хоть и немка, но, по слухам, помогает детей прятать… – Элиза перекрестилась: «Это сейчас долг каждого христианина». Камеры устроили в бывших монастырских кельях, гестапо забрало окна толстыми решетками. Элиза заметила след от распятия, на беленой стене. Она жила в такой келье, девочкой, во Флерюсе. Ей показалось, что воздух, до сих пор, пахнет ладаном и воском:

– От Виллема похоже пахнет… – она сидела на узкой койке, зажав четки, – Иисус, сохрани моего брата, пожалуйста… – каждый раз, на допросах, Элиза боялась увидеть в бывшем кабинете настоятеля монастыря брата, или дочь:

– Или Эмиля. Я не смогу, не смогу молчать, если он… Барбье, начнет их пытать, на моих глазах… – Элизу пока не трогали, не били. Барбье был с ней почти вежлив. Мадам Дельпи настаивала, что передатчик принадлежит ее любовнику, человеку, с которым она встречалась на квартире:

– Это не преступление… – женщина, надменно, подняла изящную голову, – я вдова, он холост… – по словам мадам Дельпи мужчину звали месье Жан. Познакомились они случайно, на вокзале. Барбье смотрел на холодный огонек, в глазах цвета лаванды, на четкий очерк подбородка:

– Она совсем не простушка. Отлично притворялась, ее бы никто не заподозрил… – гауптштурмфюрер не поверил истории о месье Жане. Мадам Дельпи утверждала, что любовник показывал ей рацию. Она решила посмотреть, как работает устройство, из чистого любопытства:

– Я испугалась, когда вы сломали дверь… – пожала плечами женщина, – и выбросила приемник в окно… – Барбье приказал обыскать Маас, протекавший под окнами квартиры. Они не нашли никаких следов передатчика, в мощной, глубокой реке.

Мадам Дельпи любезно описала месье Жана, но по словесному портрету высокого, темноволосого мужчины, можно было арестовать половину Бельгии. Барбье хмыкнул:

– Надо ее привезти обратно в Мон-Сен-Мартен. Там ее дочка осталась. Приведем Маргариту, приставим ей пистолет к виску. Она мать, не волчица, она прекратит врать… – Барбье подумал, что ребенок мог не иметь никакого отношения к так называемой мадам Дельпи:

– Ее снабдили девчонкой, для пущей убедительности. Как Макс говорил? Вдова с детьми, что может быть прекрасней. Если отец Виллем тоже связан с Сопротивлением, он спрячет Маргариту в лесах, и мы ее больше никогда не найдем. И сам сбежит, вместе с приютом… – оберштурмбанфюрер фон Рабе, позвонив из Мон-Сен-Мартена, сообщил, что отправляет отца Виллема и ребятишек в Льеж:

– В приюте ничего подозрительного не нашли, но проверьте их документы, как следует… – распорядился Макс, – мне кажется, они скрывают евреев. Со мной связи не будет. Я собираюсь обыскивать горы, с охраной и собаками… – Барбье хотел спросить, едет ли в Льеж дочка мадам Дельпи, но Макс повесил трубку.

– Ладно, – решил комендант, – наверняка девчонку кто-то из шахтеров подобрал. Они люди сердобольные… – Барбье не виделся с детьми и священником, перепоручив их заботам коллег из отдела переселения, как называли ответственных за депортацию:

– Пусть посидит в камере, поварится… – Барбье вспомнил упрямые, серые глаза отца Виллема, – может быть, он испугается, начнет говорить… – на допросах мадам Дельпи настаивала, что случилось досадное недоразумение. Никакого отношения к Сопротивлению она не имела. Фамилии месье Жана женщина не знала. Барбье, удивленно, понял, что тихая экономка умеет кокетливо улыбаться, подрагивая ресницами:

– Случилась страсть… – томно сказала мадам Дельпи, – будто солнечный удар, месье комендант. Я не спрашивала его документов, я не для такого приходила на квартиру… – гауптштурмфюрер отправил приметы предполагаемого месье Жана в Брюссель, но особых надежд на его поимку не питал. Барбье не хотел устраивать очную ставку мадам Дельпи и отца Виллема:

– Незачем. Я не говорил ей, что кюре арестовали. Пусть не паникует, пусть думает, что я ей поверил. Хорошо, что Макс сюда детей отправил. Наверняка, у мадам Дельпи есть связи с бандитами. Привезу ее в Мон-Сен-Мартен. Партизаны либо захотят ее освободить, либо попытаются пристрелить, из опасений, что она всех выдаст… – в Мон-Сен-Мартен они поехали на гестаповском лимузине, с охраной. Несмотря на три дня, проведенных женщиной в камере, от мадам Дельпи пахло лавандой. Она сидела, в невидном, сером пальто, при шляпке, смотря вперед, на затылки шофера и вооруженных охранников.

Барбье подумал:

– Экономка, вдова. Откуда у нее такая стать, осанка? Видно, что она в жизни ни перед кем спины не сгибала… – он дал женщине подписать показания. Мадам Дельпи усмехнулась:

– У вас неграмотная машинистка, месье комендант. Она плохо знает французский язык… – Барбье заставил себя не краснеть. Показания экономки он печатал сам.

Машина вышла из Льежа рано утром. У мадам Дельпи были нежные, немного припухшие глаза. Из-под серой шляпки, на маленькое ухо, спускалась золотистая прядь. Элиза не обращала внимания на Барбье:

– Меня никто не выдаст… – она даже не поворачивала головы, к эсэсовцу, – никогда. Виллем позаботится о Маргарите, о малышах Эстер. О чем я? – Элиза, быстро, незаметно, улыбнулась:

– Эмилю сообщили о моем аресте. Он меня освободит, обязательно… – Элиза вспомнила свою довоенную книгу:

– Когда все закончится, я напишу еще одну… – решила женщина, – о войне, о Сопротивлении. О том, что герои могут стать предателями, а обыкновенные люди, героями… – Элиза долго не могла поверить, что мягкий, тихий доктор Гольдберг, пеленавший Маргариту, и неуловимый Монах, один и тот же человек. Эмиль, однажды, сказал:

– Я мог бы перебраться в Швейцарию, жить спокойно… – они лежали в полутьме зимнего вечера, обнявшись… – но я не хотел… – Эмиль приподнялся на локте:

– Католики спасали меня, еврея. Чужие люди, то есть свои… – поправил себя Гольдберг, – мои друзья, товарищи по оружию. Я не обвиняю тех, кто решил покинуть страну, но я отсюда никуда не уеду, пока мы не добьемся победы… – у него были горячие, сухие, нежные губы:

– И потом никуда не уеду, Элиза. Потому, что у меня есть ты, Маргарита, и маленький… – Элиза пошевелила застывшими пальцами:

– Мне не стыдно за книгу, о Давиде. Я не знала, что он может оказаться предателем. Подобного тоже нельзя скрывать. Это часть того, что с нами случилось… – они приехали в Мон-Сен-Мартен ранним утром. Поселок был еще пустынным, оставался час до конца ночной смены. Барбье поместил мадам Дельпи под охрану, в кабинете. Он справился, не возвращался ли оберштурмбанфюрер фон Рабе. После отправки приютских детей в Льеж, Максимилиан забрал собак, и уехал в горы. С тех пор он в поселке не появлялся.

Барбье велел дождаться конца ночной смены и собрать всех жителей Мон-Сен-Мартена на площади, под предлогом проверки документов. Он посадил на крыше церкви двух пулеметчиков. Комендант смотрел на мраморный, покрытый изморозью фонтан, на здании мэрии, с нацистскими флагами:

– Даже мэра нет. Прошлый ушел в отставку, в тот день, когда в поселке танки вермахта появились. За полтора года никто не согласился стать мэром… – он усмехнулся:

– Ладно, сегодня мы проверим, кто здесь связан с Сопротивлением… – он приказал солдатам взять ключи от церкви и отвести отца Андре на колокольню:

– Пусть звонит. Пусть все знают, что им надо собираться… – Барбье слушал звук своих шагов, отражающийся эхом от булыжников площади. Табличка: «Евреям вход воспрещен», на ограде маленького сада, висела криво. Комендант ее поправил:

– Гольдберга не нашли, а шахтеры до сих пор в сад не заходят. Даже дети не забегают… – кабачки были еще закрыты. Барбье расставил по периметру площади автоматчиков. Комендант велел солдатам стрелять, в случае, если кто-то, попытается освободить мадам Дельпи, и вообще, будет себя подозрительно вести. Рабочие, вернее, заключенные, оставались только на «Луизе». Барбье прикинул:

– Три тысячи человек, весь поселок. Женщины, дети… – он отдал приказ отложить, на час, начало утренней смены. Гауптштурмфюрер, немного, волновался за фон Рабе, но успокоил себя:

– С ним полсотни вооруженных солдат. Макс воевал, в Греции, на Восточном фронте. Он опытный человек. Может быть, и наткнется на кого-то, в горах. На проклятого Монаха, например… – Элиза слушала звон колоколов, снизу доносился шум:

– Эмиль здесь, – твердо сказала себе женщина, – он меня спасет. Господи, дай мне его увидеть, дай увидеть Маргариту, пусть мы всегда останемся вместе… – она, отчего-то, улыбнулась:

– Папу и маму сюда директор вызывал, когда Виллема с папиросой поймали. Ему тогда двенадцать лет исполнилось… – компания запрещала труд под землей для юношей младше восемнадцати. Элиза знала, что старые шахтеры, втайне от родителей, брали Виллема в штольни, когда брату было пятнадцать:

– Он высокий… – Элиза опустила веки, чтобы не видеть Гитлера, на портрете, – ему все давали двадцать лет. Он на танцы ходил, с дружками в Льеж ездил… – брат, до университета, славился в округе горячим нравом. Виллем, даже, несколько раз, ночевал в полицейском участке, в Льеже:

– Папа вздыхал, – вспомнила Элиза, – говорил, мол, в кого он такой растет? Пьет с матросами, с барж, дерется. Он и в Гейдельберге дрался. Кто знал, что все так обернется, что Виллем станет слугой Божьим? Он, не говорит, что случилось, но я в его глазах тоску видела. Господи, пусть мой брат будет счастлив… – Элиза вздрогнула. Ребенок еще не мог двигаться, но ей почудилось что-то неуловимое, нежное в животе:

– Взыграл младенец в чреве её, и Елизавета исполнилась Святого Духа. Благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего! Блаженна Уверовавшая, потому что совершится сказанное Ей от Господа… – комендант Барбье стоял в дверях.

– Прошу вас, мадам Дельпи… – на серо-зеленой шинели, на черных нашивках, с молниями, таяли снежинки. Щеки эсэсовца разрумянились, от мороза:

– Все пришли, ждут только вас… – гауптштурмфюрер улыбался, – сейчас мы узнаем, кто вы такая, на, самом деле… – удары колокола стихли.

– Блаженна та, что уверила… – напомнила себе Элиза. Сжав четки в руке, высоко вскинув голову, женщина вышла из кабинета.

Снег на склоне горы Ботранж напомнил Максу зиму в Бертехсгадене, в альпийском шале. Вокруг поднимались метровые, пышные сугробы, по веткам сосен перепархивали птицы. В бывшей гостинице для туристов комендант Барбье посадил сторожевой пост. Рядом стояла лесопилка, где работали солдаты. Местным жителям гауптштурмфюрер не доверял.

Макс понял, что подобное поведение было разумным. Эсэсовцы, на Ботранже, не выходили в лес безоружными. Невидимые снайперы, прятавшиеся в деревьях, каждый месяц убивали, прямо во дворе лесопилки, несколько солдат. Сосны валили под охраной автоматчиков, эсэсовцы не решались углубляться в холмы.

Молодой лейтенант, командующий постом, довольно хмуро заметил:

– Есть большой шанс не вернуться с прогулки, господин оберштурмбанфюрер. Горы, словно кусок сыра. Все изрыто заброшенными шахтами и пещерами… – Максу показали одну из таких пещер, в полукилометре от гостиницы. Темный, порожистый ручеек, убегал вглубь, теряясь в непроницаемой черноте. Пахло сыростью и плесенью.

Взяв у солдата фонарик, Макс осветил остроконечные сталактиты и сталагмиты. Они, казалось, смыкались. Пещера напомнила Максу пасть динозавра. Скелеты стояли в берлинском музее естественной истории, куда они ходили с отцом, в детстве. Оберштурмбанфюрер крикнул: «Ау!»

Эхо заметалось, отражаясь от стен. Макс присмотрелся:

– Здесь тропинка, она ведет дальше… – лейтенант, мрачно, согласился:

– Ведет. Только дальше обрыв, в пять метров высотой, господин оберштурмбанфюрер. Если вы альпинист, шахтер, вы сможете по нему спуститься, с крючьями и веревкой… – по слухам, пещера была длиной в несколько километров. Глубину залов никто не измерял. Вспомнив, что «Луиза» уходит под землю почти на километр, фон Рабе, незаметно, поежился. За день, в лесу, они видели кабанов, оленей, лис и рябчиков, но, ни одного следа человека не нашли.

Вернувшись из пещеры, лейтенант приказал закрыть ворота гостиницы. Здание обнесли забором. Сидя у камина, Макс видел прожектор, освещавший узкую дорогу, автоматчиков, расхаживающих вдоль стен. К вечеру подморозило, на небе высыпали колючие, большие, горные звезды. У лейтенанта имелась глиняная бутылка местной можжевеловой водки, женевера. Макс повертел стаканчик:

– Развели бандитов. Мы на территории рейха, а стоит спуститься ночи, как никто не смеет и носа за ограду высунуть. Днем надо ездить с охраной, словно здесь Смоленск какой-нибудь, а не цивилизованная местность… – брат лейтенанта служил на Восточном фронте, вернее, в давно оккупированной Белоруссии:

– У них похожая ситуация, герр оберштурмбанфюрер, – невесело заметил юноша, – тоже не могут… – Макс прервал его:

– Хватит церемониться. Подобные мерзавцы представляют угрозу безопасности рейха. Расстрел на месте любого подозрительного лица, казни заложников, разрушение домов бандитов… – Макс рассказал лейтенанту, как они обходились с партизанами, на Крите:

– И здесь надо бросить жалость, – подытожил фон Рабе, – мы думаем, что бельгийцы, французы, норвежцы, это европейцы. Стремимся обращаться с ними, как с цивилизованными людьми… – Макс махнул в сторону лежащей у двери овчарки:

– Я знаю, как натаскивать собак, юноша… – он выпил женевера:

– Собака должна подчиняться хозяину. Если она хотя бы попытается напасть на владельца, ее бьют, безжалостно, до крови… – Макс помолчал:

– И убивают, буде подобное понадобится. Так же я собираюсь поступить и здесь… – он лежал на жесткой кровати одного из бывших номеров, глядя на звезды. Фон Рабе вспоминал большую спальню, с камином, в альпийском шале, вид из окна, выходящего на заснеженные горы.

Поднявшись, Максимилиан закурил, стоя у окна. Прожектор у ворот освещал только начало дороги. Он вгляделся в бесконечный, темный, хмурый лес:

– Рано или поздно, но мы их всех уничтожим. Здесь, во Франции, и везде. Монахов, Маляров и так далее. Отнимем у них имена, они станут ночью и туманом, как указал фюрер. Никто, никогда о них больше не вспомнит… – над лесом парила какая-то птица. Задернув гардины, Макс почувствовал, что никакая сила не заставит его покинуть гостиницу, с полусотней автоматчиков, и каменными стенами:

– Пройдет… – он вернулся в постель, – здесь просто местность угрюмая. Как и люди, ее населяющие… – Макс подумал о мрачных глазах соученика:

– Если гестапо в Льеже, отыщет евреев, среди детей, он захочет поехать с ними на восток, праведник. Пусть едет, – усмехнулся Макс, – пусть отец де ла Марк сгниет в концлагере. Только сначала он скажет мне, где Элиза… – фон Рабе думал о ее золотистых волосах, о нежной, белой коже, слышал ее шепот: «Я люблю тебя, милый, люблю…»

– Мне никто, никогда подобного не говорил, – Макс открыл глаза, – ни Далила… – он даже поморщился, – ни 1103… – он понял, что хотел услышать это, от заключенной:

Макс ощупал щеку, куда три года назад вонзилось перо от ручки:

– Если бы она мне покорилась, если бы не была такой жестоковыйной. Еврейская кровь… – он вспомнил тонкие пальцы 1103, рвущие свидетельство об арийском происхождении, увидел ее кривые, острые зубы. В ушах забился ненавидящий шепот: «Ублюдок, проклятый мерзавец, убирайся отсюда…»

– Она могла бы стать моей женой, графиней фон Рабе. Клянусь, я бы ее баловал, холил, я бы всю жизнь ей посвятил. Я просто хочу, чтобы меня любили… – Макс подумал:

– Мама любила Отто, папа, Генриха и Эмму, а я? Я всегда был старшим, ответственным. Отто два года едва исполнилось, а мне четыре. Мама мне выговаривала, за его проступки… – он вспомнил наставительный голос матери:

– Ты старший брат, Максимилиан, ты наследник титула, ты обязан… – оберштурмбанфюрер стиснул зубы:

– Я еще короткие штанишки носил, а уже был обязан. Хватит. Элиза меня полюбит, я знаю. Моя косуля, моя нежная. Она не такая, как 1103, в ней нет еврейского упорства, хитрости. Из католичек получаются лучшие жены. Взять хотя бы Марту. Хлопочет над Генрихом, смотрит ему в рот, ходит вокруг него на цыпочках… – для невестки, понял Макс, других мужчин просто не существовало:

– Ей никто больше не нужен. Мюллер может хоть наизнанку вывернуться, – усмехнулся фон Рабе, – она всю жизнь посвятит мужу. Но это и есть женская стезя… – он тоже хотел, как младший брат, возвращаться в теплый дом, к хорошенькой, ухоженной жене, к вкусному обеду, и детскому смеху:

– Но у меня ребенок быстрее появится… – довольно понял Макс, – осенью, до Рождества. Хотя, может быть, Марта беременна. Но вряд ли, она молода еще. Она не хочет возиться с пеленками… – в Пенемюнде, по требованиям безопасности, посторонние не допускались. Слуг на полигоне было не завести:

– Хотя она католичка, – Макс зевнул, – им ничего подобного нельзя. Устраиваются как-то… – он поймал себя на улыбке, – а мы с Элизой не станем… – Максимилиан не хотел дожидаться венчания:

– Надо ее к себе привязать, приучить. Обвенчаемся позже, в Берлине, но сейчас я ее от себя никуда не отпущу. Поедет со мной в Париж. Шанель ее оденет, я ей подарю драгоценности… – Макс был уверен, что невестка вышла замуж девственницей, со школьной скамьи:

– Элиза быстро забудет о своем еврее, я постараюсь… – успокоил себя оберштурмбанфюрер, – тем более, она почти год одна живет. Спряталась в какой-нибудь обители, с детьми. Дети поедут на восток, а она останется со мной… – Макс заснул спокойно, почти слыша ее легкое дыхание, рядом, обнимая теплое, покорное тело.

Утром он забыл о страхах. Завтрак подавали хороший, Барбье снабжал лесопилку провизией. После картофельных оладий, сосисок, и чашки кофе, Макс пожал руку лейтенанту:

– Выполняйте свой долг, на благо рейха. Помните, под вашим началом часть стратегического предприятия. Никакого снисхождения к бандитам… – Макс взял в горы лимузин, на котором приехал из Брюсселя. Солдаты охраны и собаки ехали в грузовиках. Он смотрел на заснеженные кусты, по обеим сторонам дороги:

– Надо жестко пресекать все попытки сопротивления. Весной начнется атака на юг России. Мы пойдем к Волге, на Кавказ, получим в свое распоряжение бакинскую нефть… – помощи союзников России ждать не приходилось. Америка, судя по всему, проигрывала Японии на море, на суше и в воздухе:

– Сейчас японцы перережут железную дорогу, ведущую из Китая на юг, к морю. Китайские повстанцы останутся без помощи запада. Япония получит нефтяные скважины, в Малайзии, рванется в Индию. Без колоний Британия обречена. Все они обречены… – Макс щелкнул зажигалкой, – когда немецкий солдат одной ногой ступит за Волгу, русские будут деморализованы, поднимут руки. Прошлым летом они катились на восток, и сейчас покатятся… – он достал паркер:

– Надо не стесняться казнить так называемых партизан, посылать их семьи в концлагеря. Может быть, тогда они образумятся. Эйхман мне рассказывал. Британцы используют арабов, в Палестине, берут их надсмотрщиками, в лагеря для еврейских подпольщиков. Арабы работают в полиции. Правильно, – Макс улыбнулся, – разделяй и властвуй. Арабы ненавидят евреев. Впрочем, скоро во всем мире евреев не останется, и очень хорошо. Надо сюда, в Европу, присылать русских, из будущих соединений. Они помогут нам. Они своих соотечественников расстреливают, что говорить о каких-то бельгийцах, или французах. Муха такой человек, у него нет предрассудков…

Кортеж промчался по пустынным улицам Мон-Сен-Мартена. Макс, издалека, услышал колокольный звон:

– Сегодня, вроде бы, никакого праздника нет… – улицы, ведущие на главную площадь поселка, перекрывали солдаты. Лимузин остановился. Макс открыл дверцу:

– Что случилось… – прислушавшись, он уловил хрипение динамика. У Барбье в штабе, имелся реквизированный с одной из шахт, репродуктор:

– Поэтому, если кто-нибудь, скрывает сведения о настоящем имени мадам Дельпи… – Макс хмыкнул:

– Они ему ничего не скажут, упрямые сволочи. Да и что скрывать, если она здесь под чужими документами жила. Она им вряд ли представлялась… – Макс посмотрел в сторону терриконов: «Господин комендант отложил начало смены?»

– Да, господин оберштурмбанфюрер, – вытянулся эсэсовец, – на час. На «Луизе» идет работа. Но там заключенные, а остальные все на площади. Только больные по домам остались, старики… – Макс, не дослушав, широким шагом, в сопровождении охраны, направился к церкви. Эсэсовцы расталкивали толпу. Краем глаза он заметил крепких мужиков, в шахтерских комбинезонах, и шерстяных куртках:

– Они здесь все друг на друга похожи, не различишь. Виллем человек благородной крови, у него крестоносцы в роду, а на вид, вылитый рабочий парень, только отбойного молотка не хватает… – у Макса, почему-то, заныли несколько зубов, даже протез:

– Надо в Берлине Франца навестить… – он увидел мелькание чего-то красного, за спинами людей:

– Ребенок, что ли… – Макс вышел на середину площади, где стоял Барбье, с репродуктором, окруженный оцеплением. Фон Рабе скользнул взглядом по невысокой женщине, в сером пальто и шляпке. Он замер, не в силах двинуться с места:

– Если кто-то скрывает, ее истинное имя… – надрывался Барбье. Макс увидел огромные, расширенные глаза Элизы:

– Она меня узнала. Она здесь с дочкой, наверняка. Надо ее найти. Маргарита… – Макс, открыв рот, шагнул к оцеплению.

Он не успел ничего сказать.

Под лопатку, вонзилось что-то острое, горячее, боль наполнила тело. Оберштурмбанфюрер, покачнувшись, упал лицом вперед, в растоптанный снег. Фуражка слетела на булыжники, размеренно, гулко забил колокол. Шахтерский, растоптанный ботинок, опустился на мертвую голову СС, раздавив фуражку. Колокол ударял в уши, толпа ринулась вперед, на солдат. Теряя сознание, оказавшись под ногами шахтеров, Макс услышал треск пулемета.

Он заставил себя приподняться, чувствуя, как течет кровь, по шинели:

– Откуда у них оружие, Барбье давно все конфисковал… – шахтеры смяли оцепление, на церкви опять зазвенел колокол. Макс услышал, издалека, крик: «Огонь!». Фон Рабе, пригнувшись, еле удерживаясь на ногах, обернулся. Солдаты, перекрывавшие вход на площадь, стреляли по толпе, в знакомых, полосатых куртках, с черными, номерами:

– Партизаны вооружили заключенных, на «Луизе» бунт. Но это евреи, они подобного не умеют. Они, как скот, садятся в вагоны, едут на восток. Еще ни разу, ничего не случалось… – люди падали, под выстрелами, но в охрану, все равно, летели камни, и куски угля. Он выдернул из кобуры пистолет. Левая рука почти не двигалась:

– Хорошо, что левая. Сучка, Элиза, работает на Сопротивление. Она отправится в концлагерь, если выживет. Пусть сдохнет, со своим братом… – Элиза смотрела на Монаха.

Гольдберг, в шахтерском комбинезоне, в старых ботинках и потрепанной кепке, поймав ее взгляд, едва заметно кивнул. Собираясь на акцию, Эмиль положил пенсне, в крепком, жестяном футляре, в карман суконной куртки. Без очков Гольдберг видел плохо, но хмуро заметил ребятам:

– Куда стрелять, я разберусь. Если фон Рабе появится на площади, ему не жить, и Барбье тоже… – заключенных вооружали два дня подряд, через бригады техников, обслуживающих «Луизу». Комендант хотел оставить на шахте только заключенных, но у него ничего не выходило. Требовалось следить за вентиляцией, измерять уровень рудничного газа, в воздухе, работать на подъемниках. Евреи ничего не умели, и доверять им было нельзя. Шахтерам с инженерами Барбье тоже не доверял, но выбора коменданту не оставалось. Рейх нуждался в топливе. До войны одна «Луиза» производила десятую часть угля всей Бельгии.

Технические бригады тщательно обыскивали, прежде чем допустить на шахту. Ребята подмигнули Гольдбергу:

– При старом бароне штейгеры всю душу рабочим трясли, но, если шахтер хочет что-то под землю отправить, он своего добьется… – пистолеты попадали на «Луизу» в разобранном виде. Детали превращались в работающее оружие где-то на нижних ярусах шахты. Охрана в забой не спускалась. Заключенные и техники, на смене, были предоставлены сами себе.

Каждый месяц, пользуясь вентиляционными ходами, с «Луизы» бежали несколько человек. Некоторые выбирали присоединиться к партизанам, остальных Гольдберг отправлял на безопасные квартиры Сопротивления, уединенные фермы, и в монастыри. Оттуда людей везли на юг, через территорию вишистской Франции, в нейтральную Испанию, или переводили через швейцарскую границу.

Вчера Гольдберг получил весточку из Льежа. Дети, с отцом Виллемом, находились в гестаповской тюрьме. Монах успокоил себя:

– У них надежные документы. Посидят немного в камерах, их отпустят. Конечно, Элиза работала в приюте. Гестапо теперь более тщательно проверит бумаги, но это дети. Они никакого отношения к Сопротивлению не имеют. Отец Виллем их не оставит, никогда… – ранним утром на базе отряда появился гонец, парнишка из Мон-Сен-Мартена. По поручению Гольдберга, подростки внимательно следили за комендатурой, не оставляя поста даже ночью. На колокольне церкви было холодно, костер они разжигать не могли:

– Наверняка, флягу с женевером взяли, – усмехнулся Гольдберг, – или отец Андре им вина выдал, из своих запасов… – мальчик, шмыгая носом, сказал, что комендант привез мадам Кардозо в Мон-Сен-Мартен. Гольдберг потрепал его по голове:

– Отлично. Беги обратно, передай отцу, чтобы на «Луизе» начинали… – Монах посмотрел на хронометр, – через час… – Эмиль был уверен, что Барбье отложит начало утренней смены на шахтах. Отец гонца трудился техником на «Луизе». Он был одним их тех, кто проносил вниз оружие. За два дня им удалось снабдить пистолетами полсотни заключенных:

– Капля в море, – горько подумал Эмиль, – и нас двести человек. Барбье соберет весь поселок, мы затеряемся в толпе, но эсэсовцев здесь больше тысячи, у них пулеметы… – Гольдберг предполагал, что евреи на «Луизе», даже не получив оружия, все равно пойдут в бой.

– Это самоубийство… – он медленно, спокойно одевался, завязывая шнурки ботинок, – их расстреляют, сразу. Но я не могу запретить людям сражаться, не имею права… – Гольдберг почувствовал сзади шорох. Обернувшись, Эмиль увидел большие, голубые глаза. Она аккуратно натянула красную шапочку и пальтишко:

– Я сама оделась, дядя Эмиль, – сообщила Маргарита, – и ботинки застегнула… – Гамен лизнул ладошку хозяйки:

– Я пойду с вами… – девочка вскинула упрямый, материнский подбородок, – вы будете немцев убивать. Я тоже хочу… – она показала Гольдбергу какой-то камешек, – я меткая. Братья… – девочка запнулась, – учили меня камни бросать. А где мамочка, где Иосиф и Шмуэль… – Маргарита ойкнула. Гольдберг устало улыбнулся:

– Ничего страшного, здесь их можно так называть. Ты скоро всех увидишь… – пообещал Эмиль. Он сказал себе:

– Ладно. Элизе станет легче, если она поймет, что с Маргаритой все в порядке. Конечно, Барбье ее может заметить, или мерзавец, фон Рабе… – на площадь пришло много детей. Ребята Эмиля легко исчезали в толпе. Маргарита крепко держала его за руку. Гольдберг подтолкнул девочку:

– Беги к малышам, и ничего не бойся, милая. Мы освободим твою мамочку… – наклонившись, он услышал шепот:

– Вы словно рыцарь, дядя Эмиль. Мы будем жить в замке… – звонили колокола. Гольдберг, краем глаза, увидел на крыше церкви эсэсовцев:

– Барбье пулеметчиков туда посадил. Здесь три тысячи человек, женщины, дети… – глядя на своих ребят, на угрюмые лица поселковых шахтеров, он понимал, что не сможет запретить им стрелять в немцев:

– Обязательно будем… – уверил он Маргариту, чуть не добавив: «Все вместе».

Дождавшись, пока фон Рабе окажется к нему спиной, Эмиль выстрелил. Он целился в сердце, с расстояния в полсотни метров. Гольдберг еще успел прикинуть:

– У него шинель, китель. Но сейчас все начнут стрелять. Только бы Элиза ничего не делала, сразу бы бросилась на землю… – трещал пулемет, эсэсовцы, в оцеплении, закрывали Барбье. Макс навел пистолет на серую шляпку:

– Предательница, такая, как 1103. Никому из них нельзя доверять… – он хотел ранить женщину. Барбье толкнул ее на землю. Шляпка слетела, золотистые волосы упали на спину. Она подняла скованные руки, бросившись на коменданта, вцепившись зубами в его щеку. Женщина мотала головой. Сквозь гул колоколов, треск выстрелов, крики толпы, Максу даже послышалось рычание. Барбье отбросил ее, Элиза упала на заснеженные, окровавленные булыжники площади. Какой-то шахтер, схватившись врукопашную с эсэсовцем, прорывался к женщине.

Кепка слетела, Макс заметил бритую, почти наголо голову:

– Заключенный, что ли? Почему он в комбинезоне… – шахтер закрыл Элизу своим телом, по лицу Барбье текла кровь. Макс, прицелившись, всадил несколько пуль в спину мужчины:

– Даже если она ранена, это ничего не меняет. Я ее сам, лично расстреляю, никаких концлагерей… – пулеметы работали, эсэсовцы поливали толпу автоматными очередями. Женщины и дети, падая, спотыкаясь, бежали к настежь распахнутым, тяжелым, бронзовым дверям церкви. Макс, превозмогая боль, крикнул:

– Огонь на поражение, из всего оружия… – фон Рабе напомнил себе:

– Надо найти девчонку. Она тоже здесь, наверняка… – на площади оставались только трупы и раненые. Из церкви доносился детский плач. Отогнав шахтеров и заключенных к стенам домов, эсэсовцы держали мужчин под прицелом. Макс подумал, что расстреливать всех нецелесообразно. Шахты требовали работников.

Барбье держал у окровавленной щеки платок. Подходя к нему, глядя на грязные, испачканные, рассыпавшиеся волосы женщины, Макс выругался. Неизвестный шахтер держал Элизу за руку. Мужчина, судя по всему, был мертв. Она тоже не двигалась. Макс, брезгливо, сдвинул труп:

– Теперь она ничего не скажет… – пулеметная очередь пробила ей грудь, но Элиза еще дышала. На сером пальто появлялись и опадали кровавые пузыри. Макс уловил движение ее губ. Ему показалось, что умирающая женщина шепнула: «Эмиль…». Элиза дрогнула, вытянулась, изящная голова дернулась. На серо-голубые, открытые глаза, падали снежинки.

Барбье откашлялся:

– Макс, ты ранен… – перевернув шахтера на спину, Макс понял, что никогда в жизни его не видел:

– Странно, лицо типично еврейское. Откуда здесь евреи… – в голове закрутилась какая-то мысль:

– Дети, из приюта. Что-то было не так… – Макс понял, что при падении получил слабую контузию:

– Дети подождут, – разозлился он, – все равно они отправятся в концлагерь, со святошей. Я покажу, как надо обращаться с партизанами… – забыв о мертвом шахтере, фон Рабе разогнулся:

– Ранен. Сухожилие в плече перебило. Пусть меня перевяжут. Принесите доски, и канистры с бензином. Из церкви никого не выпускать! – приказал он солдатам, стоявшим на паперти, белого мрамора.

– В храме священник, он с колокольни спустился, – крикнул кто-то из эсэсовцев, – и женщины, с детьми. Мужчин нет. Кюре просит пройти, к умирающим людям… – Макс плюнул в окровавленный снег: «Я сказал, не выпускать».

Он сбросил разодранную, испачканную шинель. Морозный воздух обжег потную спину, рана болела меньше:

– По их милости у меня второй шрам останется, – зло подумал Макс, – мистер О’Малли мне в правую руку стрелял… – на холоде кровотечение остановилось, но голова гудела:

– Мистер О’Малли, брат Горовиц… – Макс, покачнувшись, сумел зажечь сигарету, – нет, не помню, что я хотел… – фон Рабе принял заряженный пистолет. Над крышей церкви парила большая птица:

– Сокол, – мимолетно подумал Макс, – в Альпах они тоже водятся. Какой красавец… – ему показалось, что в дальнем конце улицы, за поворотом, промелькнуло что-то красное. Солдаты несли к церкви доски, на площади пахло гарью и кровью. Макс повернулся к Барбье:

– Закрывайте двери, заколачивайте окна… – окна в храме были большими, с витражами. Макс добавил:

– Расставь автоматчиков, на безопасном расстоянии, вокруг здания. Стреляйте по всем, кто попытается бежать… – Барбье, казалось, все еще не понимал:

– Что ты хочешь сделать, Макс… – фон Рабе забрал у него платок:

– Сучка ему зубами в лицо вцепилась. Все они такие, тихони. Кровь Арденнского Вепря… – он успокоил Барбье:

– Даже шрама не останется, заживет. Поверь моему опыту… – Макс посмотрел на труп женщины. Шахтер лежал рядом, раскинув руки. Ему почудилось, что кончики их пальцев соприкасаются:

– Двигается он, что ли? – нахмурился Макс. Прошагав к трупам, фон Рабе со всего размаху наступил сапогом на руку шахтера. Затрещали кости, он поморщился: «Нет, мертв».

– Я собираюсь сжечь змеиное гнездо, Клаус, – коротко ответил фон Рабе. Он махнул рукой солдатам, у дверей церкви:

– Кидайте гранаты, начинаем!

Люди, у стен домов, остановившимися глазами, смотрели на стену огня, вспыхнувшую внутри храма. Языки пламени лизали чашу со святой водой, эсэсовцы захлопнули тяжелые двери. Раздался звон стекла, кто-то из мужчин, стоявших у стены, упал на колени, в мокрый, растоптанный снег. За витражами поднималась стена огня. Птица, сорвавшись с крыши, полетела в сторону темных развалин замка, на холме.

– Не надо! – шахтер плакал:

– Там наши жены, дети. Не надо! – раздвинув эсэсовцев, Максимилиан навел оружие на арестованных:

– Смотрите, – холодно сказал фон Рабе, – вы никуда не уйдете, пока ваши семьи не сгорят дотла. Какой мерой мерите, такой вам и отмерено будет… – стекла лопались, церковь, казалась, кричала, на сотни голосов. Белый мрамор, на глазах, покрывался копотью. Кто-то из мужчин попытался броситься на солдата:

– Пустите нас, дайте нам… – Макс разрядил обойму пистолета ему в лицо. Толкнув труп ногой, он приказал Барбье:

– Свяжись с Льежем, пусть привозят подкрепление. Я камня на камне не оставлю от бандитского гнезда. И вызови нашего врача. Здешнему доктору, даже если он выжил, я не доверяю… – черепица с церковной крыши летела вниз, огонь охватил колокольню. Над храмом поднимался столб черного дыма. Макс заметил проблеск ее золотистых волос, на усеянной трупами площади:

– Мера за меру, – усмехнулся он, махнув рукой: «Уводите арестованных в концлагерь. Начинайте уборку, когда все догорит!»

Штандартенфюрер фон Рабе лежал в отдельной палате рудничной больницы. Здание не пострадало от огня. Максимилиан велел поджигать только дома шахтеров. Запретив держать в госпитале раненых и обожженных людей, он вызвал из Брюсселя немецкого врача, работавшего в больнице вермахта. Здешнего доктора Лануа Максимилиан к себе не подпускал. Выжившие женщины и дети, с ранеными, ютились в уцелевших домах, или бывших кабачках. В разговоре с Максом, Барбье заметил:

– Странные люди. У них мужья в концлагере сидят, а они ходят по развалинам, и мебель подбирают. Где они мебель держать будут? – Макса это не интересовало. Он получил телеграмму от рейхсфюрера Гиммлера. За ликвидацию банды Монаха, Максу присвоили очередное звание, он получил Железный Крест, первого класса. Барбье назначался начальником лионского гестапо. Приятель тоже продвигался по службе.

Гиммлер распорядился убрать евреев из местного концлагеря. Заключенных отправляли на восток. Из Мон-Сен-Мартена начали уходить товарные поезда, с немецкой охраной и немецкими, присланными из Кельна машинистами. Барбье пожал плечами:

– Местные отказываются подобным заниматься. Скатертью дорога, пусть сдыхают от голода. Стратегическую ветку нельзя перепоручать бандитам… – выжившие шахтеры теперь содержались в концлагере. Они ходили на работу под охраной, без права появляться в поселке, вернее, в кварталах разрушенных и сожженных домов.

Макс не хотел видеть бывшего соученика. Он подписал распоряжение, согласно которому, все дети из приюта, и отец Виллем, как подозрительные личности, связанные с так называемым Сопротивлением, отправлялись в Аушвиц. Макс никак не мог вспомнить, что ему мешало, когда он думал о приюте. Пробежав глазами список фамилий, увидев Мерсье, он едва не хлопнул себя здоровой рукой по лбу:

– Конечно, близнецы. Я думал, что Отто они понадобятся… – поставив росчерк, Макс забыл и о детях, и об отце Виллеме:

– Сволочь, как и его сестра, – зло сказал себе фон Рабе, – она сдохла, и он Аушвица не переживет… – Макс предполагал, что ее похоронили, на поселковом кладбище, среди бесконечных рядов наскоро поставленных крестов, из обожженного дерева. При ликвидации банды, как называл Макс акцию, погибло пять сотен мужчин, женщин и детей. Церковь Иоанна Крестителя, с могилами де ла Марков, и саркофагами святых, сгорела до фундамента. Над поселком возвышался остов замолкшей колокольни.

Макс не мог запретить католическое погребение, но церемония проходила без колокольного звона. Из Льежа приехали священники, тщательно проверенные гестапо. Барбье доложил, что женщины ходят к остаткам храма, собирая пепел. Макс отозвался:

– Пусть. Они все суеверные дикари. Одно название, что европейцы… – в набитых до отказа домах плакали малыши, женщины готовили и стирали на кухнях кабачков. В школьных классах лежали, под охраной, раненые шахтеры. Макс не собирался никого оставлять на свободе.

Вынув пулю, врач развел руками:

– Какое-то время движения будут ограничены. Когда мы снимем повязку… – Макс прервал его:

– Я долго валяться не собираюсь. Меня ждут дальнейшие дела… – он скосил глаза на бинты:

– До Парижа я доеду, здесь недалеко… – Макса вез в Париж личный лимузин, с двумя охранниками, положенными теперь, по новому званию и должности. Максимилиан стал офицером для поручений, у рейхсфюрера СС Гиммлера.

Фельдсвязью, из Берлина, прислали новое удостоверение. В документе значилось, что Макс имеет право отдавать распоряжения от имени рейхсфюрера. Гестапо на оккупированных территориях Европы и бывшего СССР обязали оказывать штандартенфюреру всемерное содействие, в рамках директивы «Ночь и Туман», и всех последующих приказов высшего командования.

Макса немного беспокоило, что Монаха, среди трех сотен погибших мужчин, никто не опознал. Барбье заметил:

– Они и раньше его описание скрывали. Правда, мы их не пытали… – Макс рассматривал отполированные ногти, на правой, здоровой руке:

– А теперь будем, Клаус. Очень хорошо, что Мон-Сен-Мартена больше не существует. Вся Европа содрогнется, узнав о таком… – победные реляции напечатали в немецких газетах. Из Кельна приехал корреспондент «Сигнала». Журналист пообещал Максу большой репортаж о героических немецких офицерах, борющихся с внутренними врагами рейха.

Взял сигарету, из медной пепельницы, затянувшись, Макс аккуратно переложил окурок в пальцы левой руки:

– В любом случае, Клаус, я уверен, что Монах мертв. Твоего преемника больше никто не побеспокоит… – как бы ни хотел Макс отправить в Аушвиц и девчонку Кардозо, он ничего сделать не мог. Так называемая Маргарита Дельпи, после акции, пропала без следа. У шахтеров, или их жен спрашивать о девчонке было бесполезно. Макс понял, что упрямцы скорее бы умерли, чем что-то выдали.

– Пусть сдыхают под землей, на двенадцатичасовых сменах и лагерной пайке… – зевнув, он отпил бразильского кофе:

– Ладно, Клаус. Передатчика у мерзавцев больше нет, Монах разгромлен, можно не беспокоиться. Думаю, в Лионе мы с тобой встретимся… – он подмигнул Барбье, – впереди депортации евреев с юга Франции, уничтожение тамошних бандитов… – завтра Макс ехал на запад, в Париж:

– Найду мальчишку, – пообещал он себе, устраиваясь в кровати, – живым он от меня больше не уйдет. Отыщу месье Корнеля, с его алмазом… – за окном серый день катился к вечеру. На больничном дворе зажигались фонари.

Доктор Лануа, в сопровождении солдата, шел к воротам. На улице стояла телега, запряженная першеронами, со сгорбленным стариком, на козлах. Он курил короткую трубку, сплевывая на дорогу.

– Медикаменты брал… – Макс присмотрелся, – мы разрешили… – ему показалось, что в сене, на телеге, лежит какая-то черная шавка:

– Кардозо похожую тварь держали… – вспомнил Макс, – впрочем, они здесь в каждом доме… – он закрыл глаза:

– Сдохла, и хорошо. Подобным женщинам доверять нельзя. Она бы мне в постели в спину нож вонзила. Не то, что Марта… – Макса немного раздражала глупость невестки, но, по крайней мере, она была истинно арийской женщиной, покорной мужу и фюреру.

– Мне тоже надо найти хорошую жену… – решил Макс, – у нас есть страны, сателлиты. Венгрия, Румыния. Такие браки разрешены, даже поощряются. Эмму пора замуж выдавать… – телега свернула за угол, он задремал.

Доктор Лануа и месье Верне молчали.

Першероны поравнялись с дорогой, ведущей на холм, к развалинам замка. Врач, тихонько, свистнул. Гамен поднял голову, из сена. На ошейнике пса висел холщовый мешочек. Порывшись в старом саквояже, доктор положил туда две вареные картофелины, кусок домашней колбасы, и горбушку хлеба. Гамен облизнулся, розовым, острым языком:

– На шахту не ходи, – строго сказал доктор Лануа, – завтра к мосту прибегай… – шипперке завилял хвостом. Месье Верне оглянулся: «Можно». Соскочив с телеги, собака понеслась вверх, к остаткам мощных стен. Пес пропал, они поехали дальше. Месье Верне закашлялся:

– Может быть, стоит мадемуазель Маргариту забрать оттуда… – он дернул небритым подбородком в сторону развалин, – не сейчас, позже, когда все стихнет… – доктор покачал головой:

– Вода там есть. Не зря мне коллега Гольдберг говорил о колодце. Надо же, со времен первого адмирала он сохранился. Тогда к осадам готовились… – Лануа, чиркнув спичкой, затянулся папиросой:

– Так безопаснее. Фермы они могут обыскивать, а туда никто не полезет… – першероны тянули телегу на холм. Месье Верне выругался себе под нос:

– В прошлый раз мы его в шахте прятали, сейчас в пещере… – старик, почти робко, спросил: «Выживет он, доктор Лануа?»

Врач вздохнул:

– Посмотрим, месье Верне… – над развалинами замка парил большой, мощный сокол. Доктор выбросил окурок в мерзлый, слежавшийся снег, на дороге: «Опять похолодало».

– То обманная весна была, – угрюмо сказал старик, – на Ботранже вчера еще метр снега выпал. Пещеру, если не знаешь, где вход, и не найти теперь. Телегу дома оставим, как обычно, а дальше пешком… – Лануа кивнул, поставив на колени докторский саквояж.

Першероны растворились в сумерках, скрип колес затих. Сокол, сложив крылья, устроился на неровных камнях замковой стены. Птица, нахохлившись, следила за освещенной прожекторами равниной, за темными силуэтами терриконов, окружающими Мон-Сен-Мартен.