Читать книгу 23:11 - А. Я. Миров - Страница 3

И я нашла. Себя. В городе-коктейле из телесной нищеты и духовного богатства. Где собственно и накрыла меня по прошествии вереницы лет моя выдуманная реальной семьёй биография. Мне зачем-то понадобилось залезть в прошлое. Казалось, блажь, спонсируемая сытостью бытия. Думала, раз я добилась того, что той мне было не впихнуть в слово «невозможное», то почему бы и не поинтересоваться, как живут те, кто относился ко мне без слова «вера».

Вот вечно пьяный сосед дядя Лёша себе не изменял, поэтому вместо денег каждый месяц я инкогнито благодарила его, так сказать, натурой: продукты, одежда и, главное, сигареты. Не те самые, что без фильтра, а вот эти, которые сейчас держу в руке. А я, как выяснилось, всё так же живу в деревне, работаю учителем то ли труда, то ли физкультуры – какая ирония: два моих самых «любимых» предмета. Ещё я вышла замуж и воспитываю детей тире внуков. В общем, всё как у всех. Ведь это и есть жизнь, правда, мама с папой? Другого не дано.

А я смогла себе позволить. Другое. Было очень сложно – вот так вот просто начать позволять себе. Себя. Память не до конца стёрла программу «Я – девочка», но сознание отрезало продолжение «для битья». Помогла череда случайностей, что неукоснительно сопровождает, если и не наверняка знающих, куда двигаться, то как минимум тех, кто абсолютно уверен, что надо хотя бы идти. Без полного среднего и даже неполного высшего я устроилась горничной в гостиницу «У Стасона». Если ли необходимость раскрывать тайну имени хозяина?

Чуть позже за хорошую работу и, что больше вероятно, за неплохой внешний вид к моей должности прилепился довесок «1категории». Но ликовать от родства со свининой или десятком яиц особо было некогда: из-за словесной прибавки грязная работа чище не стала, просто изменилась окружающая ту работу среда. Я перестала, вытирая пот чахлым рукавом посеревшего от депрессии халата, ползать по бесконечным коридорам и слишком конечным ступенькам. При этом соответственно приказу я обязана была избегать клиентов и прочих посетителей. Видимо, хозяин не хотел, чтобы кто бы то ни было своим хандрическим одеянием испортил гостям послевкусие от обильно позолоченного убранства. Так и скакала я с ведром на перевес по гостиничным лесам и весям, воровато оглядываясь на каждый шум.

Вместе с первой категорией в моей горничной жизни появились достойная форма и долгожданное равноправие: теперь в мои обязанности вменялась уборка номеров, и, если гость внезапно возвращался, я не спешила раствориться в неизвестном направлении. Всего лишь спрашивала, могу ли продолжить и при положительном кивке собственно и продолжала. Я получила право существовать, пусть и ограниченное – без доступа к минибару и страдающей засорами джакузи. Отошла ещё на метр от сущности предмета, в свойствах которого только необходимость угождать и оправдываться. Причём оправдываться скорее для фона, чем во имя интереса тех, кому велено угождать.

И, если моя профессия кажется придуманной специально для брошенных хромым аистом в подвал и найденных в гнилых кочанах, то вы не правы. Ключевое здесь – профессия! Иными словами то, что любимая семья выбивала из меня как должное, здесь оплачивается, оспасибивается и иногда поощряется щедрыми чаевыми, отслюнявленными вчера заблевавшим раковину клиентом. Я больше не мишень для насилия. Я часть трудового отряда, что предупреждён о последствиях флирта с жильцами и вооружён шваброй и тряпками.

Но, ежели всё так прекрасно, зачем я вернулась туда, где о благополучии вещает только телевизор? Чаще о чужом, реже об ожидаемом нашем – том, что обязательно свалится, стоит лишь поставить галочку напротив нужной фамилии. Ответ был настолько неприятен, что очевидеть его хотелось ещё меньше, чем любимую семью.

Давным давно, а у прямоходящих, которых воспитывают как четвероногих, и летоисчисление соответствующее – год за семь, я волею добрых судеб оказалась в фойе гостиницы «У Стасона» и, подобно всем пришедшем и приехавшим, моментально ослепла от сочащегося золотом интерьера. Благолепие буквально выцарапывало глазные яблоки своими отвратительно-восхитительными ручонками. Едва беснующаяся роскошь отлипла от очумевших очей, как зрение вляпалось в Него. Он был такой красивый, высокий и пах дорогими духами. Не знаю, отчего я тогда так завысила стоимость купленной в переходе реплики. Наверное, моё вонючее детство так решило: что раз от человека чем-то несёт, и это нефизиология, значит, точно сие духи – дороХие.

Умопомрачительный аромат исходил от портье по имени Алёша. Прекрасный принц, коему для полноты образа не доставало лишь белого, как его кудри, коня. Но, когда мы начали жить вместе, стало понятно, что принцу вполне достаточно его домашней седой кобылы – маменьки по кличке Ольга Львовна. Претендующее на звание человека животное очень обрадовалось моему вхождению в их скромный клан. Ещё бы, ведь отныне её никчёмное существование заиграло по нотам любимых сериалов с нерадивой безрукой невесткой во второстепенной роли.

Переступить отваливающийся порог двушки я могла лишь на правах будущего члена семьи. Я же не какая-то там гулящая?! Ну нет, конечно! Я просто ни к чему не годная лимитчица, которая в любое свободное от работы и порицаний время обязана молиться на сыночка Алёшу. Видимо, чтобы и святые небеса оказались в курсе моего непомерного везения.

Меня никто никогда не любил. Даже на словах. Поэтому щедрому на комплименты и признания портье не было необходимости просить моих руки и сердца. Я, по собственному мнению, будучи в здравом уме и твёрдой памяти, абсолютно добровольно всучила ему упомянутые атрибуты с бережно выращиваемым достоинством в придачу. Алёша, как оказалось, готов к такому не был: он постоянно ронял то одно из подаренных, а то и всё скопом. Не в пример ему матушка Ольга Львовна: не даром её так основательно принимали в пионеры, что галстук до сих пор источает те алые времена из верхнего ящика комода. Эта женщина, упорно натягивающая на себя статус свекрови, готова была ко всему. Всегда и везде.

В ветхом хранилище моей памяти есть особый уголок для её уничтожающей полуулыбки, что неспешно растекалась в полную форму, подпирая морщинистые щёки, едва измены сыночка начинали просачиваться из категории тайна. Седая самка коня кипятила чайник, заботливо перекладывала пакетик из своей чашки в мою и, пододвигая ко мне впритык свежие как вчерашний кирпич пряники, зачинала свою главную песнь. В отличие от гимна сию мантру я знала наизусть: Алёша умный, Алёша красивый, Алёша молодой, и у него перспектив, что воды за баней. Припев: как же тебе повезло, как же тебе повезло!

Конечно, я согласна, что его опять задержали на работе, и всё это во имя нашей будущей семьи. Разумеется, я понимаю, что эти следы губной помады и вот эти вот дамские чулки совершенно случайно оказались на воротнике и в кармане соответственно. Да и сомневаться не стоит: естественно, он любит меня и только меня. Нет-нет, мне совсем не хочется быть неблагодарной.

Сжимая пряник в руке, я отхлёбывала то, что называлось чаем, кивала, непроизвольно истекая слезами, и искренне просила всех святых, чтобы мои зубки остались в целости. Ольга Львовна гладила меня по руке. Когда её удовлетворению становилось тесно на кухне, нашим посиделкам приходил конец. Маменька, кряхтя, удалялась к себе. Я, шмыгая носом и водя языком по, спасибо, Господи, избежавшим повреждений зубам, убирала и мыла, мыла и убирала. Я же уборщица, мне, как говорится, и губку в руки.

Однажды традиционная схема дала сбой. Увидев, как Алёша с очередной дамой, что осталась без мужа из-за его деловых встреч, закрывается в свободном номере, я не стала ждать вечера, чтобы будущая свекровь приятным образом интерпретировала для меня неприятное настоящее. Забежав в подсобку, я выхватила с полки свежевыстиранное полотенце и рухнула в его запах всем давящимся от эмоций лицом. Махра как могла глушила рыдания. И, не смотря на то, что вкрадчивый тембр Ольги Львовны в моей голове старательно выметал все иные голоса, моя любовь к принцу-сыночку вдруг лопнула. Не как мыльный пузырь. Больше было похоже на пятилитровую банку, что стащили из холода и резко обдали кипятком. Стеклянная кубышка ойкнула и тут же осела разнокалиберными кусками.

И вот она долгожданная разгадка: зачем я искала встречи с прошлым. Некогда покинув свою ячейку насилия, я самостоятельно и добровольно вступила в чужую. Девочке для битья словно не хватало условий, впитанных с редким молоком матери, спонсируемым жидкими доходами отца. Готовность к созданию счастливой, дружной семьи только мне виделась здоровой и окрепшей. На самом деле это был зачатый впопыхах хилый младенец, коему на существование вне утробы отведено не более суток.

Из моих глаз, как из треснувшей банки, лилось понимание своего места в этом мире. Привкус горечи, тупая боль, норовившая в любую секунду сдетонировать в груди, и странноватая горничная Агата – вот полный список ингредиентов для выпечки меня.

Мы сидели в комнате для персонала на рулете из ковролина. Чтобы разложить месяц назад завезённое покрытие цвета крови инициативы не нашлось даже у самых стойких к прекрасному. Возможно, хозяину этот верх интерьерного садизма достался на сдачу от более менее внятного настила, приобретённого для номеров. Абсолютно точно, что в данной ситуации несовершенный аксессуар совершенствовал текущий драматизм.

Я плакала в ноющие от зачатков артроза колени. Агата вжималась развитым остеохондрозом в стену. Алый ковролин безропотно поддерживал наши источники приключений. Помимо жалоб и жалости, озвучиваемых вслух, из меня выплёскивалось недоумение – почему? Почему она молчит? Неужели её совсем не трогает мой трагизм? Я понятие не имею, сколько она здесь работает, но вряд ли хлорка и прочие химикаты уже успели разъесть её сочувствие. Или в ней никогда и не существовало ничего похожего на то, что люди обычно ищут в других?

Меня злило её молчание. Меня бесило моё бессилие. А оно особенно хорошо просматривалось на фоне тишины. Как я могла снова окунуть себя в насилие? Почему я опять позволила другим существам оттаптываться на моей сущности? Я говорила и говорила. Рыдала, сморкалась во всё, что позволено, лишь бы банальный ринит не смог остановить меня на пути к выздоровлению. Девочка для битья, откушав, пусть и немного, но чистейшей свободы, больше не могла продолжать питаться ничем другим. Жестокость отравляло. От садизма мутило. Хотелось вывернуть себя на изнанку, дабы исчезла чужая гниль, бережно сцеженная в мою душу.

Агата не предавала беззвучие. Я, выплаканная и выговоренная, наконец осмелилась посмотреть ей в лицо. Она, пожёвывая нижнюю губу, сосредоточенно изучала противоположную стену.

– Ублюдская картина, не правда ли? – горничная кивнула на криво прибитое полотно.

Я рефлекторно перевела взгляд, хотя и так знала, что увижу напротив. И таки да, впопыхах повешенная копия единственного шедевра художника Пукирева под незамысловатым названием «Неравный брак» предстала во всей своей, как выразилась Агата, ублюдской красе.

Для знатоков и других уверенных в собственной образованности сие, может быть, и является произведением искусства, и в его сторону дышать возможно через раз, дабы не сдуть налёт великолепия. Однако для нас, не кончавшей даже ПТУ челяди, картина представлялась оплотом уродства, ибо про перспективы, цвета и формы мы, что естественно и заодно безобразно, не в курсе. Вероятно, дело в до неприличия массивной раме золотого цвета, в объятиях которой культурный дубликат приобретал ещё более отталкивающий вид. Даже наш хозяин, что явно купился на обрамление, довольно быстро пожертвовал «Брак» со своего барского кабинета в пользу комнаты персонала. А, может, донельзя переполненное неудачами шоппинга Стасона помещение назло искажало всё, что должно одухотворять. В любом случае пукиревский шедевр как минимум старательно не замечали, посему вопрос Агаты относительно ублюдскости полотна меня, мягко говоря, удивил. Тем более в такой неординарной ситуации. Я, с позволения сказать, рыдаю отнюдь не ежедневно, тем паче на людях, посему смело обзываю ситуацию неординарной.

– Апофеоз насилия, – протянула горничная, не отрываясь от копии. – Над слабым, – усмешка, – Полом.

– Но в этом же и суть, – неожиданно для себя я начала выступать адвокатом неприглядной картины. – Художник проиллюстрировал торжествовавшую несправедливость того времени: когда молоденьких девушек без их согласия выдавали замуж за стариков.

– Где-то прочла? – не без издёвки уточнила Агата.

– В брошюре, – тут же раскололась я, подразумевая отданный вместе с «Браком» буклет.

Прилагаемую к произведению информацию вешать не стали, хотя наш слесарь откровенно порывался. Любителю сверлить быстренько надавали по торчащим из ануса рукам, и яркая книжонка толщиной в две страницы продолжила валяться на тумбе у сломанного каким-то нелюдем телека. Переставший быть голубым экран превращал минуты отдыха в часы отчаяния. Чтобы не сойти с ума, а интерьер располагал к сему процессу лучше всякой пыточной, я принималась листать неприколоченный буклет. Вопреки щедрому равнодушию и скупому образованию изложенный материал, как выяснилось, таки прилип к памяти.

– Думаешь, художник шибко переживал о девичьих судьбах? – язвительно уточнила Агата.

– Думаю, что именно это я и сказала.

Раздражение не сглатывалось, несмотря на все мои старания. Оно лишь разбухало от слюны, словно дешманская лапша. Какая-то хренова горничная позволяет себе насмехаться надо мной?!А точнее откровенно ржать?! В её случае именно ржать, потому что для насмехаться надо иметь….

Мысль врезалась в совесть. Я хотела закончить возмущение словом «порода». Мол, чтоб насмехаться, надо иметь породу. А есть ли у меня эта самая порода? И почему вообще я рассуждаю как наши гостьи, увитые с головы до пять сверкающей ювелиркой? Жёны тех, за чей счёт арендованы лучшие номера, куплен опробированный драгметалл и взращены жлобские убеждения. На сдачу – ежевечерняя нетрезвость спонсора, выступающая фундаментом брака. Шалавы, принятые на постоянку, как называл важных дам наш хозяин, будучи в неважном расположении духа. Да в общем-то всё равно, кто, и откуда, и куда. Вот я-то! Я зачем вот всем этим пропахла? Чтобы теперь гордо смердеть, забывая о родном аромате?

– Ты права, – вкрадчиво начала Агата.

– В чём? – я реально испугалась, что всё это время думала вслух.

– Только в том, что он переживал.

– Кто он?

– Художник. Как его там?

– Неважно, – отмахнулась я после того, как в ворохе собственных переживаний так и не смогла отрыть фамилию переживающего творца.

– Только не за баб он переживал, а за себя. За себя, понимаешь?

– В смысле? – я не нашла ничего лучше, как беспардонно уставиться на исходившее улыбкой лицо «беспородной» горничной.

Мягкие волосы цвета горького шоколада окаймляли острое лицо, которое не то, что не ведало собственной беспородности, напротив —всем своим узким носом, тонкими губами и миндалевидными глазами олицетворяло надменность. Я поймала себя на мысли, что мне нравится смотреть на Агату. Я столько раз её видела, но смотрела на неё впервые. Она продолжала буровить спорное полотно, а я не отрывалась от её глаз, размышляя, точно ли этот разрез называют миндалевидным? И вообще это забавно: миндалевидные глаза в нуге шоколадных волос, не женщина – импортный батончик. Ну вот и есть захотелось. Собственно как обычно: едва голове выпадает думать сверх меры, желудок начинает бунтовать, словно его кормили последний раз на прошлой неделе. Помимо злостного урчания, забивающего до смерти слух, в остальном сплошные плюсы: возможность ощутить себя героиней известного романа, что «подумает об этом завтра» и пара килограмчиков на талии.

Агата перевела взгляд на меня и ещё сильнее прищурилась.

– В смысле? – мой вопрос на повторе прозвучал куда более испуганно.

– В смысле, – горничная не отворачивалась, а мне бы так этого хотелось: слишком весомым оказался взгляд у такой хрупкой фигуры, – Он сам хотел быть на месте жениха.

– Так а разве не был? То есть он неженат что ли?

– Ну этого я не знаю, – мягко произнесла Агата, – Мне это, честно говоря, и неинтересно.

– Но ты же говоришь….

– Но я же говорю, – она беззастенчиво передразнила меня, -Что он сам хотел быть на месте жениха. И тут брак или наоборот свобода с данным желанием никак не коррелируют.

Я молча взирала на собеседницу, держа за шкирман рвущееся изо рта недоумение. Коррелируют? Ну нет, не на ту напала! Расписываться под диагнозом «тупая» в мои планы не входило. Я сегодня итак себя выпячивала не с самой выгодной стороны. А тут ещё и «коррелируют». Извольте!

– То есть ты хочешь сказать, – беспристрастно начала я, будто бы всё тут яснее ясного, просто нескольких деталей не хватает: исключительно тех, что не связаны вот с этим вот словом.

– Не хочу сказать – говорю: художник твой сам себя около той девки видел. Это я и имела в виду, когда говорила, что он хочет быть на месте жениха.

– Он – не мой, – я зачем-то решила внести ясность в отношении меня и вышеупомянутого деятеля культуры, чья фамилия вот прям сейчас выплыла на поверхность моей памяти аки сваренный пельмень.

– Он, как и любой мужик, – Агата, казалось, не придала значения моей важной поправке, – По-детски верит в то, что всё самое лучшее должно принадлежать только ему. А так как вкуса у мужиков как сладости в соли, то и лучшим для них становится практически всё то, на что зарится другой. Вот у того вон ботинки кожаные, значит, и мне надо! И пофиг, что жмут, трут и под треники, мягко говоря, не очень. А у того баба молодая – дайте две! Чтобы все видели, что я, раз, не хуже, два – ещё лучше, чем он. Или часы навороченные! И пусть время ни хрена не разберёшь из-за множества стрелок, белок и прочей лабуды, главное, сам факт – о, у меня часы! Крутые!

– Золотые! – добавила я ей в тон, и мы обе, вспомнив о хозяине нашей гостиницы, заржали как беспородные.

– Короче, – Агата смахнула выступившую от веселья слезу, – Обидно было твоему художнику, что баба молодая другому отдана. Причём баба любая: хоть кривая, хоть прямая. Ключевое здесь – другому, понимаешь? Это для него было всеобщим признанием того, что тот старик лучше! Лучше во всём, хоть и старик.

– Подожди, но разве это не чисто женское?

– Что «не чисто женское»? – в её голос вернулась прежняя холодность.

– Ну вот это вот: хочу такие часы, трусы и вообще быть лучше?!

– Тогда уж называй это чисто человеческое. А я пытаюсь донести до тебя, что, когда говорят, что все мужики избалованы – это не просто слова. И что избаловали их сами бабы. Сначала трепетные мамки, гоняясь за любовью, которую не видели от других мужчин, потворствовали каждому капризу. Потом на посту их сменяют девушки, супруги, любовницы и прочие Же по тем же причинам. И художник этот не исключение. А ты ему чуждые эмоции навешала. В этом твоя ошибка, поняла? Тебе кажется, что он переживает за женский род, мол, какой он душка – сострадатель! Ты же и от меня ждала, что я буду переживать из-за твоей печальной истории, верно?

– А ты не переживала? Тебе меня вообще не жалко?

– А тебе себя? Жалко?

– Жалко!

– Так какого ты живёшь с этим выродком, если тебе себя жалко? Значит, не жалко! Просто слово это нравится! Вот мне жалко свою руку, так я и не буду её в огонь совать. Жалко ногу – по стеклу не пойду. Улавливаешь? Вижу, что улавливаешь, иначе не упомянула бы про своё детство и про то, что опять вернулась к тому, с чего начала. Если бы ты не упомянула об этом, я или бы вообще тебе ничего не сказала, или отделалась бы тем, что принято говорить в таких случаях: типа, ай-ай-ай, ну ты держись, погуляет и вернётся. Чем там типичные жертвы друг друга успокаивают? Главное – он тебя любит….

– Почему? Почему ты бы мне ничего не сказала, не вспомни я про семью? Разве тебе не хотелось бы помочь?

– Помочь как? По очкам твоим розовым треснуть? Чтоб совсем глазки мир видеть перестали? Я не разговариваю с теми, кто выбрал погибать. Это вредно.

– А я? Разве я не выбрала этот путь?

– Он тебе был дан от рождения, как и любой девочке. Знаешь, как умри, но сделай. Только сдохни, но убери, вымой, роди, снова убери и сотрись с глаз долой до следующих серий. Многие так и живут. А ты задумалась. Что совсем не вписывается в выданную роль. Ты сама пришла к тому, что что-то здесь не так. Изменила сценарий. Да, опять вернулась на круги своя. Бывает. Важно, что, окунувшись в истоки, не смирилась: не начала считать, что так тому и быть, и вообще всё зазря было. Не начала же?

– Не начала!

– Ну вот поэтому мы имеем наш с тобой разговор. Сколько сейчас? – она прищурилась, отыскивая средь пёстрого интерьера настольные часы. – Уф, скоро моя смена, пойду приступать, —Агата брезгливо подхватила рабочий халат и, превращаясь из философа в горничную, посмотрела на меня в упор, – Завязывай с ипостасью козы. Оно, конечно, удобно, всю жизнь, мекая, сопли жевать, при этом быть в полной уверенности, что у тебя о-го-го какие рога и, случись что, ты обязательно ими воспользуешься. Но, как показывает практика, пользоваться будут все, кроме тебя, и только тобой. Ты девочка неглупая, бросай своего козла, с жильём порешаем. А если захочется ещё чужих переживаний, – превращённая кивнула на копию «Неравного брака», – обращайся.