Читать книгу 23:11 - А. Я. Миров - Страница 6

Как-то незаметно да и вообще, что называется, без спроса к нам на стол припёрлась початая бутылочка вина. Какого – не скажу, познакомиться не успели, ибо быстро сблизились. Прям как те девы, что по утрам выпархивают из преимущественно одноместных номеров, прикрывая бледными ручками сползшее к плечам личико.

Неведомо зелье мягко дурманило голову и вместе с тем уверенно развязывало язык. Думаю, спецслужбам стоит взять на вооружение сей нектар богинь эконом класса. О других примечательных качествах напитка я, как тот ещё сомелье, доложу следующее: судя по цвету – красное, судя по вкусу – сладкое. В общем и целом категорически, ик, рекомендую, ик.

Толстая стрелка агатиных часов беспощадно перекрашивала будущее в настоящее, о котором теперь, кстати, можно бы и задуматься. Можно, но чё-то не думалось, совсем. Зато хорошо говорилось. Правда, с каждым разом сие «хорошо» всё больше походило на «медленно» и «через силу». Слова, цепляясь друг за друга, скатывались в развязность, теряли чёткость формулировки. Всё реже вздымались умные мысли, всё чаще предложения оканчивались фразами а-ля «ну ты это, поняла меня, да?».

Из коридора послышались первые неуверенные шаги слишком отдохнувших вчера постояльцев. К этому времени изволила обнулиться не помню, какая по счёту бутылочка, но тоже сладкая и тоже красная. А это уже второй звоночек. После третьего будьте добры пройти в зал, посмотреть на предоставление. Быстро посмотреть и немедленно убрать.

– Так, это….

Отдирая себя ото сна, винное послевкусие подкатывало к горлу.

– Часы-то почему мужские носишь?

Едва совладав с языком, я тут же захотела его прикусить.

– Других нет, да?

Помятый беседой мозг изо всех сил пытался смести неловкость куда подальше. Мы же только наладили общение…

– Других нет. Да.

В отличие от самой Агаты её ирония не поддавалась опьянению.

– Я тебе больше скажу – и никогда не будет!

Если сравнивать её речь с вязанием, то петли, будем откровенны, получились не очень. Хотя ряд в целом ничего.

– Ты вообще видела когда-нибудь женские часы?

– Пфф! Конечно…. Не…. Не один раз! У меня у самой есть. Где-то…. Были…. Кажись…

– А ты замечала, какой у них маленький цифер…. это, как его, блат?! Можно подумать, если ты женщина, то ты обязана хорошо видеть!

– Да ну? А, ну да…

– Обязана плодить чистоту и плодиться. Потом обязана взвалить себе на спину этот плод вместе с идейным вдохновителем плодячки и тащить их, тащить. Пока трудовая мозоль не превратится в горб, с которого дитятко и папик вынужденно скатятся. Ну или пока за исправление осанки не возьмётся могила.

– Всё так плохо?

– Вспомни детство. Своё.

– Всё! Так! Плохо! – я уткнула печаль вместе с нетрезвым лицом в ватные ладони.

– Да ну, – Агата рассмеялась и потрепала меня по плечу. – Не. Всё. Так. Плохо.

– Ты ржёшь! Тебе хорошо. А нас все обижают!

– Кого нас? —она давилась смехом, тогда как я норовила удавиться от свалившегося осознания несправедливости бытия.

– Нас! Женщин!! Девочек…. Насилуют. Нас. Убивают. А мы ничего не можем поделать…

Воспоминания о детстве, о своём детстве, горячо сдавили шею. Раз, и, кажется, она сейчас треснет. А потом и лопнет. Скучно треснет, банально лопнет, без миллиона разноцветных осколков, живописно разлетевшихся по этому чёрно-белому свету. Моё горло развалится на две грузные половины как старый горшок. Тупо развалится. Безобразный горшок.

Но это совсем не притупит боль. Уродство в свободное время не подрабатывает иммунитетом к нарывам души. Скорее всё совсем наоборот. А вот красота помимо радости глазкам выступает ещё и как буфер для всего плохого. Да, тебя сейчас ранили, да, тебе действительно тяжело, но ты можешь насладиться своим страданием, если ты красива. Когда ты хороша собой, ты и хорошо страдаешь: художественно, эффектно; окружающие заворожено смотрят на то, как в тебе пульсирует горе, а ты самозабвенно отдаёшься переживаниями, попутно смачивая боль в производимом впечатлении. А я…. Я горшок. Старый уродский горшок, который непонятно, зачем сделали, но предельно ясно, почему от него спешат избавиться. Люди нетерпимы ко всякого рода извращениям, будь то натуральная патология поведения или, мой случай, естественное отклонение от прекрасного. Столкнувшись с непривлекательностью, человек думает лишь об одном: нужно скорее от этого избавиться! Достаточно вспомнить Спарту или собственный прыщ. Выкинуть, вышвырнуть, выдавить…. Ну хотя бы шарахнуть по безобразию с размаху.

В любом случае наказание за уродство неизбежно. Так и я, справедливо обвинённая в противодействие прекрасному, от каждого удара исхожу на трещины. На сухие морщины под мокрыми глазами. И всё никак не разобьюсь. На две кривые половины, которые и тогда не перестанут болеть.

– Перестань! Ты не можешь плакать! Ты же умная! – Агата грубо сдавила мою руку, надеясь отодрать её то ли от моего заливающегося слезами лица, то ли от агонизирующего в истерике тела. – Я надеюсь, это алкоголь, а не моя ошибка в тебе! —не сумев остановить мои рыдания, она брезгливо поёжилась и уставилась в окно: то самое, прелестный вид которого составляет тяжёлая, как моя жизнь, штора.

– Почему? – любопытство на секунду спихнуло жалость к себе с пьедестала. – Почему умные не могут плакать?

– Потому что им не из-за чего, —не повернувшись, равнодушно пояснила Агата.

– Приятно, – помолчав, всхлипнула я. – Что именно ты считаешь…. Считала меня умной. Пусть и недолго. У меня ещё такого не было….

– Ты будто про первый секс рассказываешь, – усмехнулась горничная.

– Не, там из приятного был только конец. И речь ваще не о члене.

Мы синхронно заржали, ибо для посмеяться и захихикать были слишком пьяны, уставши и накалены одновременно. Не самые женские звуки сыпались изо рта, давая мозгу остыть и привести себя в порядок. Давай, дружочек, собери свои слабости да запихни поглубже в своё жирное тельце. Я не хочу разочаровывать её. Именно её. И, видимо, только её.

– Я понимаю, что тебе было больно, – неожиданно начала Агата. – Всем великим людям когда-то было больно так, что хотелось творить низости. И они творили. Их ругали, а они ругали себя больше в стократ. Их унижали, а они, посыпая голову пеплом, сыпали сверху ещё больше самоуничижения. В ответ на побои резали себе вены. В общем, как могли стремились обогнать мир в причинении себе зла. И это, наверное, хорошо. Это правильно. Иначе не получится разбудить величие. В похвале и комфорте оно мирно дрыхнет внутри всем довольного человека. У кого-то так и не просыпается. И это печально. Печальнее, чем причины пробуждения.

– Что мне делать? Чтобы стать…. Великой? – непривычное для меня слово далось с трудом, и виной тому вовсе не красное сладкое.

– Не давать величию уснуть. Не возвращай себя туда, где тебе было плохо. Судьба уже достаточно надавала тебе по пятой точке. Поэтому не садись – будет больно, лети – лети вперёд, подальше. Как можно дальше. Со временем найдёшь силы изменить высоту. Так, чтобы они, все они тебя не достали. Им останется лаять на тебя снизу, как тупым псам на НЛО.

– Не понимаю, как, – я обессилено опустила голову на ладони, – Хочу, очень хочу…. Но как? Как это сделать?

– Верить! Верить, что это всё – чудовищная ошибка. Тебе выдали не ту хату: эти ободранные обои, вонючий туалет и вечно орущие соседи-алкаши —чья-то чужая реальность, не твоя. А пока должен прийти риелтор с извинениями и компенсацией, думай, почему так произошло?! Где ты не досмотрела?! И собирай манатки, которые ты, очевидно, успела разложить, чтобы с полным правом плакать над несправедливостью.

– Эти твои потрясающие аналогии…. После них, конечно, очень хочется жить. А есть ещё что-нибудь по существу? Чтобы в этом мире жить не только хотелось, но и моглось.

– В этом мире существует женская вселенная. Зная это, ты не просто можешь жить, ты будешь жить так, как захочешь. Выбирать сама, а не хавать то, что подсунули.

– Женская вселенная?

– Да, вселенная, которую ошибочно называют мужским миром. На самом деле всем правят женщины. Мы! Ты! Запомни это! Ты решаешь, будет мужик счастлив или страдать упырю до кривого деревянного креста с его уродской фоткой. Ты выбираешь, прощать или наказывать.

– А насилие?

– Я же сказала – ты выбираешь…. Прощать….

– А ты?

– А я – наказывать.

– То есть, не смотря на то, что мы женщины, – моё лицо выдало что-то наподобие ухмылки, – У нас есть выбор?

– Именно.

– Так почему ты выбрала этот номер? Эту профессию?

– Потому что осознать, что ты сама дура, лучше в сраной коробке, чем в вышитом бархатом ларце. Быстрее доходит, знаешь ли. И надольше хватает. В идеале—на всю жизнь. Мне надо было собраться…. С мыслями. С собой. Драя каждый сантиметр заблёванного ковра, я вычищала себя, свою жизнь. От того прошлого, которое сама, сама! Позволила заблевать. Не просто стояла и смотрела на блюющего, а предварительно сама напоила его рвотным. А потом ещё благодарила. И хвалила. Дорогой, ты такой молодец! Милый, ты абсолютно прав!

– Что-то это не очень на тебя похоже.

– А на тебя похоже – жить с маменькиным ублюдком, закрывая глаза на его измены? Просто так! Даже не за деньги, не за какие-либо другие ништяки типа ювелирки и имущества?!

– Нет! Не похоже! Да и унизительно это как-то – терпеть насилие за ништяки!

– А терпеть насилие бесплатно —венец гордости? Или гордыни, когда упиваешься чувством самопожертвования, грациозно распуская сопли разбитым в кровь носом?!

– Но а те, кого изнасиловали – тоже сама дура виновата?

– Скажем так, тоже сама. А дура не дура – судить не берусь. Если человек жизнь кладёт на то, чтобы вырастить одуванчик – дурак он или садовод?

– Так одуванчики же и так растут повсеместно! Меня, когда бабке на лето в село сбагривали, так я, не разгибая поясницы, до вечера на грядках плясала, эти одуванчики выдёргивала, чтоб её урожаю не мешали.

– Ну о том и речь.

– То есть они сами выращивают насилие?

– Не с нуля, но интенсивно, так сказать, продолжают семейное дело.

– Офигеть! Просто офигеть! Слава Богу, это не моя история!

– Вижу. Вот поэтому я тебе и рассказала про женскую вселенную. Потому что я увидела, что тебе можно помочь. Ты не смирилась. Не приняла добровольное служение существу с членом как смысл своей жизни.

– А те, кто принял – им помочь нельзя? Совсем-совсем? – мозг отзывчиво подогнал череду много виденных и часто слышанных историй о незавидной судьбе знакомых и незнакомых женщин, отчего слезам в глазах стало нестерпимо тесно.

– Нельзя! Если женщина добровольно выбирает страдать – чем ей тут можно помочь?

– Как чем?! Ну…

– Ну?

– Ну объяснить, что…

– Что? Что она не права? Знаешь, сколько таких?! Не правых. И предлагаешь каждой навязывать свою волю?

– Почему – свою?!

– Потому что это мой выбор – быть свободной. Они же предпочитают сидеть и плакать за «каменной стеной». Предварительно лишившись руки и сердца. Думаешь, этим ветеранам семейного счастья нужна другая жизнь?

– Наверное, ты права….

– Наверное, – усмехнулась Агата.

– Ты счастливый человек, – покачала я головой, расплёскивая по кухне восхищение.

– Да ну? И в чём же по-твоему заключается счастье?

Я понимала, что это, конечно, проверка, а не отрицание моего утверждения. Она иронично растягивала тонкие губы в улыбке, а я зачарованно смотрела сквозь неё. Будто мир стал прозрачным, потерял всякий окрас: он больше незлой и не ужасный, а я только заметила, что он всегда таким и был.

– Мне кажется, это счастье – если ты можешь помочь хотя бы одной женщине.

– Если я могу помочь хотя бы одной женщине – я очень расстроюсь! Ведь это будет значить, что все остальные – тупое бабьё, не на что не годное, кроме обслуживания и прослушивания. А это не делает меня счастливой. Я знаю, что каждая женщина рождена править этим «мужским» миром. Просто однажды, – усмешка, – Давным давно один не смирившийся со своей второстепенной участью мужик внушил своей недалёкой половинке, что стирать, убирать и иже с ним – удел сильных. А раз ты, дорогуша, такая сильная, то и мыло с тряпкой тебе в руки. Дурная баба поверила и тут же приступила к великим делам. Все ехидные замечания она уверенно крыла словами своего мужика. А уверенность – это, знаешь ли, такая штука, с помощью которой даже будучи «сиди, я сама открою» кажешься «за мной, товарищи, вперёд к светлому будущему».

– Не может быть! – непроизвольно громко ахнула я.

– Почему не может? – улыбалась Агата. – Если я это придумала, значит это вполне могло быть.

Мы рассмеялись: она искренне, я – не понимая, когда же всё происходящее начнёт меня изумлять вместо того, чтобы казаться слишком реальным. Слишком тем, что вполне может…. Вполне точно есть. Мозг давно выстирался от алкоголя, и теперь его полоскала неясная, но такая манящая перспектива. Возможность всё изменить. Перестать жалеть о том, что я девочка. Прекратить делать выбор между страдать от одиночества и мучиться в браке. Если верить Агате, страдать и мучиться должны совсем не девочки…

– А она правда существует? Женская вселенная?!

– Правда.

– Ты уверена?

– Да.

– Почему ты так уверена?

– Потому что я – её часть.

– А я? Я могу стать её частью?

– А ты хочешь?

– Да!

Дверь получила гулкий удар по дспшной хребтине. Следом с той стороны послышался знакомый бас Валентины Степановны, напоминающий о том, что потехе час давно канул в делу время.

– Тебе пора, – Агата допила красное сладкое. – И мне пора, – она покачала головой, глядя в отрешенное стекло тёмно-зелёной бутылки, и, пошатываясь, освободила кухню.

Мысленно сказав сборищу испачканной посуды «До встречи», я приложила все силы, чтобы поспешить в комнату. Когда до намеченной цели оставалось всего ничего, Валентина Степановна абсолютно безжалостно повторила своё беспощадное действо.

Снимая истово цепляющуюся за вешалку форму, я серьёзно раздумывала, по какому поводу мне расплакаться?! Сделать ли главным героем моей трагедии дважды избитую дверь? Или выдвинуть обворованную на сон себя? Опять себя? И это после всех тех разговоров, во время коих я только что шею не сломала от сулящих стопроцентное понимание кивков?

– Ну уж нет!

Больше никаких слёз, грёз и прочей розовой ереси, любезно подаренной дамам представителями сильного пола. Пола… Это он всегда так мотылялся или сие красно-сладкое вернулось мне в голову?

Опираясь на воздух, я осторожно пошла спасать дверь от Валентины, могущей на третий раз окончательно добить ни в чём не повинное полотно. Наш номер был совершенно не знаком с проветриванием по той причине, что эти знакомства не сулили ничего хорошего: сами знаете, кто и что обычно ошивается во дворах у мусорок. Так вот, атмосфера в помещении, прямо скажем, в этом смысле была девственно чиста, оттого о воздух можно было не только опираться, но и шарахнуться. Кстати о шарахнуться…

– Да иду я!

Гаркнув на весь коридор, я искренне хотела донести до настырной коллеги с ненавязчивым отчеством Степановна, что трижды возвращаться на место преступления неприлично, будь ты хоть Чикатило. Однако возмущения тут же потёр стыд: чего я разоралась?! Агатка же спит! Окинув дверь её комнаты заботливым взглядом, а это непременно должно было смягчить произошедшее, я ушла из дома, чтобы выйти на работу.