Читать книгу 23:11 - А. Я. Миров - Страница 4

Дождь ломился в гостиницу к Стасону, но облачённые в золотую раму стёкла не пускали настырного халявщика. Не в силах умерить желание, ливень безрассудно бросаясь на окна, разбивался на капли в пять карат. Я уставилась на мерно вздымающуюся грудь реки: устав от погодных побоев, водная гладь неспешно выдыхала туман, будто спускала пар. Или готовилась закипеть. Сырые прохожие демонстрировали Богу свои зонтики, но сегодня, если верить метеорологам, небеса не смилуются над верующими в мягкую осень.

После того разговора с Агатой я четыре ночи провела в комнате для персонала. Удивительно, но всё это время Алёша не выходил за стойку. Гоняя гордость по выпрямленному позвоночнику, я равнодушно проходила мимо его сменщиков. Он даже переживает по-животному: сомнительно, бесполезно и нерезультативно. И чего, спрашивается, я всё это время его очеловечивала?

На пятый день бугристый диван с золотыми кисточками и свёрнутый в рулон кровавый ковролин начали нервировать меня как-то по-новому. По этой причине я, брызжа решительностью и чуть-чуть сквернословием, вернулась в квартиру: ту самую двушку, в которой долгое время невнятный мальчик и очень даже внятная тётенька помогали мне чувствовать себя как дома.

Мой ненаглядный сидел на своей любимой табуреточке аккурат на стыке кухни и коридора. Светлые кудри на поникшей головушке благородно переливались под светом сорока ватт, придавая коммунальной промежности особый лоск. На загривке сверкала цепочка, свисающая в недра плешивой груди, с маленьким символом православия – подарок родительницы, коим она очень гордилась. Последние денежки отдала, но таки прикрыла нехватку тестостерона у чада. В левом ухе поблёскивала серёжка, на мятой футболке маслилось пятно, и вообще весь Алёша как-то неожиданно желтел в тот вечер. Ему только не хватало 585 пробы. Желательно прям в лобешник.

Я поймала себя на мысли, что меня тошнит от золота. И от этой другой, как я думала, жизни. От этой новой семьи, что на самом деле являлась реинкарнацией старой: где на арене всё те же – желающая угодить, собственно тот, кому все должны угождать и девочка для битья. Для битья и для обслуживания между побоями.

Ненависть прокатилась волной, вынудив тело подпереть выжженные царящей здесь любовью обои. Я сдавила занывшие виски. Вот…. чуть было не сказала «вырасту»….Вот вырвусь отсюда и забуду, окончательно забуду, каково это – существовать, чтобы жил кто-то другой. Брошу, по правде брошу их и привычку ощущать себя униженной. Разбогатею, обязательно разбогатею и буду покупать всё, что захочу. И даже то, что не хочу. Всё! Всё, кроме золота, чёрт бы его побрал. Больше грустнеющий от каждой просьбы о маленьком эклерчике сынок и его вечно бубнящая об экономии мамаша мне не указ.

Алёша бездумно теребил бахрому сидушки, что верой и правдой служила мягкостью его небитому месту и заодно являлась знаком отличия привилегированного табурета любимого сыночка от остальной холопской мебели. Словно услышав мою ненависть, что до скрипа расцарапывала нутро, он вяло оторвал от впалой груди утыканный щетиной подбородок и грустно посмотрел на меня. Едва я замахнулась, чтобы швырнуть в его вдруг ставшее нестерпимо отвратительным лицо исполненную презрением речь, как слабый голос произнёс:

– У мамочки позавчера инсульт был….По скорой забрали….

– ….

– Парализовало её…. Врач сказал, это надолго…. Может быть, навсегда….

– ….

– В больнице мест нет…. Завтра её выпишут…. Ей уход нужен….

– ….

– Ты нам же поможешь? Мне надо, чтобы ты с работы ушла! Мама совсем плохая. Не двигается. Тебе нужно….

Я расхохоталась. Очень неожиданно. Больше даже удивила себя, чем привыкшего к моему молчанию Алёшу. И очень искренне. Что называется, от души. Куда-то пропала злость, душившая всё доброе и светлое. Будто резко отдёрнули плотную штору. А там утро. Такое ясное. Голубое как топаз. И свежее как в деревне.

Я улыбалась в сверкающие солнцем окно. Улыбалась чихающей туманом реке. Небу, стреляющему огромными каплями по отчаянным гулякам. Такому серому, как мостовая, словно мир перевернулся, и асфальт теперь не под ногами, а над головой. И сильнее всего я улыбалась той, что неровно отражается в пахнущем химической лавандой стекле.

После расставания с Алёшей я не очутилась с вещами на улице посередь изгрызенных историей домов и истерзанных перипетиями бомжей, как завещала мне будущая свекровь. В те золотые времена, когда её рот ещё был способен на членораздельные звуки. Из-за её инсульта бедному Алёше пришлось в одиночку кидаться всем малоприятным в мою спину. В частности он обещал мне, если перевести им сказанное на вам подобающее, судьбу пропащей женщины – ну той особы, что периодически сдаёт своё тело, хотя чаще арендуют его малую часть. Однако и это не сбылось.

Измазанная с ног до головы проклятиями любящей семейки я вместе с небольшой спортивной сумкой уверенно двинулась через мост. Я улыбалась. И прохожие улыбались мне в ответ. Нет, они не смеялись и не прыскали ехидством, ведь излитая на меня грязь была видна лишь тем, кто сам её усердно скапливал. А люди просто улыбались. Как щенки – кажется, протяни к ним руку, и они тут же завиляют хвостом. Ой, а что начнётся, если я коснусь их макушки….

У порога я окончательно стряхнула прошлое. Легко оставив того, кто ещё позавчера был мне дороже жизни, я, вопреки собственным страхам, не вернулась домой, в родное захолустье. Я переехала к Агате. Мне с ней очень повезло. Причём дважды. Второй раз – от моего нового пристанища стало гораздо ближе добираться до работы. Гораздо слишком, если можно так выразиться, хотя кто мне запретит?

Оказалось, моя гостеприимная спасительница в прямом смысле днюет и ночует «У Стасона». Не знаю, за какие такие заслуги наш хозяин отдал простой горничной семейный номер. Безвозмездно. И, я очень надеюсь, бессрочно. Но приятный факт оставался таковым, несмотря на моё молчаливое недоумение.

Каждое утро, равномерно распределив гордость по позвоночнику, я вальяжно топила каблуки в укрытые коврами коридоры, попутно заглядывая в номера: мало ли кто опять насвинячил. И как оказывалось, свинячили. А как показывала практика – не мало. Ну на то я, собственно, и горничная —величественно несу красивое погоняло древнейшей профессии в красивом отеле с видом на водный поток.

Каждый вечер, чуть-чуть сутулясь от сладостного предчувствия скорого соития спины и кровати, я открывала дверь в, наверное, единственное помещение гостиницы, которое не нуждалось в моём присутствии. Номер не вопил о срочной замене того, что когда-то было постельным бельём на то, что постельным бельём пока что является. Номер не смердел о помощи из-за заблёванного по утру паласа. Номер не требовал прочистки раковины от волос, мелкого мусора и того, что не уместил на себе ковёр. Номер не украшали прилипшие к шторам «напальчники», как Валентина Степановна, моя пятидесятилетняя коллега, именовала резиновые изделия номер один. В плане работы это был самый скучный объект. В качестве новой свободной жизни – просто идеальная пара комнат с сантехническим придатком и переделанным под кухню балконом.

За первую неделю я успела настолько сблизиться со своим новым жильём, что слово «новый» в данном контексте казалось неуместным. Номер, оказавшийся в категории семейный, и правда стал для меня таковым. И как заведено в любой ячейке общества – чем дольше вы вместе, чем очевиднее изъяны. Так как помещение не входило в список доступных для постояльцев, ремонт ему не полагался. Однако гостей, проживающих этажом выше, это обстоятельство не то, что не останавливало, наоборот, как-то больше стимулировало к всевозможным диверсиям.

Из-за стабильных потопов, чтобы прогуляться ночью, скажем, в туалет и остаться вне слуха того, кто почивает в соседней комнате, надо как минимум идти, не касаясь пола, как максимум – жить в другом месте. И хоть обязательными, как понедельники, протечками мог похвастаться исключительно конопатый потолок ванной, от переохлаждения страдал весь организм двухкомнатной жилплощади.

Бывший балкон, тот самый, который Агата однажды самовольно нарекла кухней, по задумке неведомого архитектора выпирал строго во двор. Если конкретнее – строжайше в мусорные баки. С неприглядностью обнажаемого большими окнами бытия суммировалось расположение на втором этаже. И это не просто рядовое обстоятельство, прямо намекающее на невозможность самоубийства через полёт. Это горькая истина, благодаря которой зрительная скверна обогащалась ещё слуховыми и обонятельными компонентами. А, когда ко всему вышеперечисленному добавилась тактильность в виде пьяных и одновременно заблудившихся гостей, Агата не выдержала. Стукнув ломившегося смельчака аккурат по источающему перегаром отверстию, горничная грустно подпёрла подбородок черенком швабры и окончательно распрощалась со статусом владелицы балкона.

Послерабочими вечерами я одиноко восседала на кухне и, макая баранку в чай, угрюмо пялилась на чёрную как моё прошлое ткань, что рьяно охраняла нас от дворовой реальности. Агата, забив царапанный поднос всем, что попадалось под горячую руку с холодильных полок, спешила в свою комнату. То ли к телевизору, то ли от меня. Хотя скорее от меня к телевизору. Ведь не смотря на тот разговор и наше сегодняшнее сосуществование, обусловленное, кстати, её же инициативой, я всё равно для неё оставалась просто горничной. Коллегой – олицетворением работы, от которой каждый разумный человек стремиться отлынить.

В моей обители никакой технической составляющей не было, если не считать подаренного вместо чаевых калькулятора. Но, следуя известной поговорке про коня, я предпочитала на него не смотреть. Мне больше предпочиталось думать. Шлёпая тапком по горбу особенно вздувшегося под столом линолеума, я беззастенчиво прихлёбывала из кружки. У меня не было задачи излечить сутулый пол от сколиоза. Мне просто нравилось отбивать такт. Так-т.

Так-то вовсе и не удивительно, почему хозяин отдал этот номер Агате. Ну кого ещё сюда можно заселить? Разве что совсем непринципиального бродягу, которому что дождь с неба, что душ с потолка. Но подобный контингент охрана гоняет от гостиницы, едва учуяв сочный аромат залежавшейся бездомности. Нет, ну вряд ли она с ним спала. В смысле с хозяином. В смысле вряд ли он с ней спал. Зачем? Когда под рукой свежие устрицы на фига точить вчерашние пельмени? Хотя.… Кто вообще пробовал эти устрицы? Я лично нет. Видеть видела, но, глядя им в глаза, выбор делала в пользу условных пельменей. Больно эти устрицы незнакомые. Пусть и красиво выглядят. Вдруг тут тот же принцип? Но мы же о хозяине говорим. А какие у мужиков могут быть принципы?

В очередной вечер пятницы я звонко заполняла нутро чаем и с удовольствием лупила ногой вздутого сколиозника. Впереди выходные, а это значит придётся работать не покладая не только рук. Швабре и тряпкам лучше вообще позабыть про горизонтальное положение. У кого-то суббота и воскресенье – это бесконечные переезды из-за стола на диван и обратно, а у нас….

А у нас с самого утра моющие средства льются рекой, не поспевая за водопадами алкоголя, бурлящего в по будням вполне себе скучных гостях. Закуски шастают в паре с официантами по номерам, разбавляя стайки проституток и просто не обременённых иными делами дам. Принужденный к труду и обороне персонал при любом удобном случае несётся в укрытие. А тем, кому побег по смене не положен, истово молятся на обещающий похмельное затишье понедельник.

По вине душевной отзывчивости я снова поменялась с Валентиной Степановной. Ей, видишь ли, с внуком в цирк надобно культурно развиваться. А с меня, понимаешь ли, и местного цирка хватит. Все эти забавные клоуны подшофе, фокусы с превращением человека в животное, пока, спасибо, без смертельного исхода, ну и прочие выступления падающих большие надежды талантливых деградантов.

Я обречённо пихала ложкой пузо чайного пакетика, размышляя о завтрашнем веселье. Ну о том самом, когда реально весело, правда, реально не тебе. Краски не сгущались, краски застыли бетоном. Губы самостоятельно вытянулись в трубочку, выказывая наивысшую степень осуждения бытия. И не знал сей процесс конца и края, но тут вдруг откуда ни возьмись в мою голову рухнуло ощущение абсолютной любви. Ко всему. Начиная от этого дешёвого чая, утоптанного в неведомый материал, и заканчивая проживающими в «У Стасона» бухими антиэквилибристами: мастерами терять равновесие на самых наировнейших поверхностях. И где-то в середине, естественно золотой, мирно расположился сей номер. Семейная двушка, тихонько разлагающаяся от испражнений сверху и яро бурлящая жизнью извне. Эдакая сумасшедшая старуха с кошками в руках и тараканами в башке, при виде которой любому нормальному человеку хочется то ли шарахаться, то ли шарахнуть. Любому. Нормальному. Только не мне.

Густые как клубничное желе эмоции распластались по бесцветной действительности. От яркости этих разводов с не привычки резало глаза. Хотелось недоумевать и улыбаться. Едва я остановилась на варианте втором, как в кухню неожиданно вошла Агата. Её обычно равнодушно лицо перекроило изумление. Она, не глядя, поставила пустой поднос в раковину и, усевшись напротив, тихо спросила:

– Ты чего?

– Я? Ничего, – выдавилось сквозь улыбку.

Простая горничная некоторое время изучала мою первокатегорийную физиономию, потом, усмехнувшись, выдала:

– Не бывшего ли поминаешь?

– Кого? – её слова выдернули из насыщенного позитивом отупления.

– Алёшу своего.

– Пфф, не!

Я смачно отхлебнула из кружки, ни сколь утоляя жажду, сколь смачивая ощущение, что меня оскорбили. Я тут, понимаешь, в кой-то веке да в лучших чувствах, а она мне про Алёшу.

– Точно? – собеседница хитро прищурилась.

– Точнее, чем золотые часы Стасона.

– Тогда вернёмся к началу. Ты чего?

– Я? – прохрипело моё величество, подавившись недоумением. -Ничего, я же сказала!

– Я слышала, что ты сказала, —Агата проигнорировала моё раздражение. -Слышала лучше, чем ты.

– И? – от незнания, как закончить предложение, я решила всем своим видом давить вопросительность.

– Ты ответила «я ничего». И это очень плохо.

– ???

– Ты должна была сказать «Я – всё!», понимаешь?

Приняв моё отрицательное покачивание головой, Агата терпеливо пустилась в объяснения. Настолько терпеливо, что у меня совсем не осталось сомнений в моём умственном недоразвитии.

– Ничего – это ничего! Пустота. Вакуум. Брешь. Теперь осознаёшь, кем ты себя именовала?

– Нет, но я, – из моего рта посыпались робкие оправдания, – Имела в виду, что….

– Ты должна иметь в виду, – передразнила меня горничная, – Что ты – всё! Понятно? Что бы ни случилось, ты – это всё!