Читать книгу Царство Беззакония - Адриан Лорей - Страница 7

Последний раз посол Вегенберга бывал в Аргелайне три года назад. Мели было двенадцать, и дядюшка, сидя за столом переговоров, по обыкновению держал племянницу при себе. Так она могла слышать, о чем они говорили, и – жадно поглощая каждое слово, ловко слетавшее с уст Его Грозного Величества – воображала себя его помощницей.

Ей хотелось быть такой же, как дядя Тин. Говорить о делах, о союзе против враждебных племен, о священной миссии двух народов, верных общему делу. Эти слова, как музыка, неслись по жилищу ее памяти, в комнату, где лежит всё романтическое, по-детски безыскусное; они давали ей смысл мечтать о счастливом будущем.

Голос посла был измучен акцентами, но у дяди Тина он глубок и мудр, и она впитывала его музыку без остатка. Когда переговоры кончались – бывало они проводились до трех раз в месяц – то копья фейерверков взлетали на поднебесную синь и вспыхивали, как разноцветные флажки, лиловым, румяно-желтым и иногда пестро-бирюзовым, и Мели не могла уснуть от бури полученных впечатлений. А потом дядюшка Тин уезжал в провинцию. Он писал письма. Что скучает и рад бы скорее вернуться, но много забот, девочка, и у него, императора, многие ищут совета – он всюду нужен, его везде ждут.

Никогда не знаешь, вернется ли он, и заглядывая в голубой горизонт силишься увидеть белые паруса галер, или разглядеть на мосту стяги с трехглавым орлом. И вот с началом следующей седмицы дядя Тин возвращается в вихре трубных перезвуков, тогда снова, как будто из глубины, рождается его голос, радует ее, и мучительное ожидание вознаграждается его добродушной улыбкой.

Вечерами он пел ей «Маленький листок», юная Мели засыпала под его песни, провожаемая далеким криком чаек. Прошло всего каких-то три года, а она уже не могла вынуть из памяти слова этих песен, словно с той поры минула вечность.

Возвращаясь с дальних стран, дядюшка Тиндарей привозил сувениры. Сапфирные статуэтки, серьги с бриллиантами, шелка и кашемир, амулеты из слоновой кости. Можно было купить четверть Империи за один ограненный берилл из сокровищницы амхорийцев, расплатиться за что угодно шкатулкой звездного золота, построить сколько хочешь вилл – а дядя Тин давал это сокровище Мели, будто оно ничего не стоило, так, побрякушка, и Мели спешила поделиться дорогим подарком с единственной подругой.

– Вам не здоровится? – Луан наклонилась к ней. Её волосы пропитались амброй и мускусом. Мели попыталась вспомнить, как пахли волосы дяди Тина, когда он возвращался с похода в последний раз. «Дымом? Оливковым маслом? А может быть морем». – Вы бледны… вот, выпейте немного, полегчает.

Но предложенное Луан красное вино только туманило печаль, которая находила другой удобный случай, чтобы застать Мели врасплох. Накрытый круглый стол, пиршественные ложа, делегация Вегенберга, фаянсовые блюда, звенит мелодия форминги, поют не спеша рапсоды16. Годами казалось, что ничего неизменно, но всё изменилось, стало другим, опротивело, без дяди Тина в Обеденном зале царила пустота, хоть и пришло много гостей, а за столом возлежали высшие чины Сената, мир потерял краски.

Медовые сердоликовые плиты вбирали сияние свечей. Цезарисса17 Меланта предпочла бы трапезе с сенаторами Империи крохотный ужин в своих апартаментах. Она молчала, сидя на курульном кресле во главе стола, и кроме ее единственной подруги, Луан, с ней никто не заговаривал.

– Ваше Высочество, вы очаровательны, – подбадривала служанка. – А как на вас смотрит посол…

Но ей не был интересен Шъял гир Велебур. Она называла его Толстым Шъялом, и иногда Жареным Шъялом, потому что в коричневой одежде и с выпирающим пузом он был похож на обжаренный во фритюре ломоть теста. Все эти три года он периодически бывал в Аргелайне, тогда как дядя Тин не появился ни разу и не прислал ни одного письма. Одно письмо, всего одно письмецо могло бы воодушевить ее в этот сумрачный полдень! Но жизнь пожалела даже обрывок, не оставив надежды узнать, что стало с дядюшкой, с его армией, с той неизвестной ей целью, ради которой он отправился так далеко на Юг к неизведанным океанам.

Не справедливо.

– Я хотеть произнести речь! – сказал Толстый Шъял, и Обеденный зал потонул в тишине, уступив лишь его голосу. – В честь Её Высочества, чья красота может сравниться с красота ее города! Ей и всем остальным я быть благодарным за этот ужин!

Брошенные на Мели взгляды приковали её язык к нёбу и обнажили на её щеках багровые краски. Как она не старалась запихнуть смущение глубоко внутрь себя, туда, где никто не смог бы узнать, о чем она думает, и выглядеть ледяной, отстраненной – как, ей казалось, она обычно выглядела, – сделать это не удавалось. И Луан знала. Луан шептала ей «все будет хорошо», и почему-то эта фраза дарила покой, словно спасительное заклинание, отзывающее страх на его законное место – в ничто.

Застолье залилось аплодисментами, вскоре после чего взоры сенаторов, Толстого Шъяла, делегации Вегенберга, слуг и рабов начали медленно отрываться от Мели, и потом уже никто не смотрел на нее, все ждали, что скажет Ллерон Марцеллас, долговязый мужчина, опьяневший и блаженный.

«Все будет хорошо».

– Кхм-кхм, минутку внимания, уважаемые господа! – «Дядя Тин считал Ллерона Марцелласа дураком, но почему?» – Вегенберг и Империя многое сделали друг для друга с тех пор, как наш император и благороднейший из правителей Загорья, князь Арбалотдор, заключили договор о дружбе, торговле и военном сотрудничестве. От лица Сената хотелось бы поприветствовать многоуважаемого посла Шъяла гир Велебура и представить ему наш скромный театральный подарок. Мы надеемся, что он ознаменует готовность Империи помочь Вегенбергу, и нашу надежду на экономическую помощь со стороны богатейшего Арбалотдора!

– Да здравствует союз! – Хором отозвались лежавшие в зале.

– Слава мудрости императора и князя!

– Долгих лет нашим друзьям!

Музыка заиграла веселыми стройными нотами, рассеивая задорную мелодию. В ход вступили бубенцы. В середину зала, окруженную столом, вышли ряженные актеры, щеголяя в черно-красных вегенбержских кафтанах. Без прелюдий они закружились с другой группой актеров, кое-как вырядившейся в тряпичные кирасы и знакомившей зрителя с воинами царства Дьюс. Царь Дьюса должен был выглядеть тупым и грубым, как пещерный медведь, но бессмысленная жалость к ненастоящему и быть может предвзятому образу была у Мели сильнее отвращения.

Целуя ноги своим подчиненным, царь то хвалил их за верность, то умолял не лишать его головы. Как если бы боялся измены. В то время как Арбалотдор – единственный скоморох в волчьем плаще – обладал выразительной мимикой и являл собой пример благородства, бесстрашия и добродушия, царь Дьюса унижался и лебезил, роняя остатки гордости.

Выхватив деревянные мечи, они устроили сценическое кровопролитие. Красные, черные, коричневые цвета засуетились в центре Обеденного зала, как всполохи света, или то были люди, но совсем потерянные за слоями костюмов, стёрших в них человеческую сущность.

Ожидаемыми победителями вышли вегенбержцы, не потерявшие почти ни одного солдата и получившие гул аплодисментов. Громче всех хлопал и хохотал Толстый Шъял. Побежденный царь Дьюса, склонившись перед князем, залепетал что-то невнятное и его нечленораздельную речь Арбалотдор оборвал ударом меча, водрузив над «трупом» голову вегенбержского медведя. «Выжившие» шуты, «сражавшиеся» на стороне Арбалотдора, встали в ряд и поклонились послу.

Развеселая музыка перелилась в гимническую, так как князь Арбалотдор отправился навстречу новым победам, и ряды его воинов маршем шли за ним, пока не скрылись в орлиных дверях приемной.

– Да! Все верно! – Посол смеялся, похрюкивая, как свинья. – Дьюс заплатить за свое предательство. Да. Наш властелин уверен в этом. – Не вставая, он взял свой канфар18. – Еще я хотеть выпить за долгие отношения между Империей эфиланян и великим княжеством Вегенберг. Мы союзники. Да! Об этом нельзя забывать. Властитель Арбалотдор также верить в скорейшее возвращение кесаря Тиндарея, и мечтать обсудить с ним насущные вопросы!

Свет тысяч ярких свечей не мог высветить искренности в пухлом лице Толстого Шъяла. Мели казалась наигранной эта маленькая улыбка и эта почтительность, которая не могла закрыть собой равнодушный взгляд капибары, греющейся на солнце лести.

Чем знатнее был дворянин, тем ближе находился к императорскому креслу. У левой части стола возлежал, как уже приметила Мели, Ллерон Марцеллас, около него вручивший жизни порядка пятидесяти лет цензор Хогус Декастр, еще ближе к курульному креслу три его сына, после легат Квинмарк Фалько, квестор Горий Аламус Денелон, перед ним голубокожая амхорийка Нинвара Кинази и, наконец, консул19 Люциус Силмаез, или как его называют при дворе – Черный Лев, хотя он не был похож на льва, скорее на тигра, одетый в желто-черную тогу.

По правую сторону лежали в следующем порядке – в дальнем конце сыны Вегенберга, их было трое, одетых в кафтаны, затем главный счетовод Марк Алессай, ближе престарелый архивариус Феликс Страборион, еще ближе консульский референдарий20 Адамус Хавар и уже совсем близко к Меланте – Толстый Шъял, коему полагалось почетное место на уровне самого консула.

Курульные кресла по правую и левую руку от Мели оставались свободными, в прежние времена там сидели супруга императора и его наследник.

Низкий стол, лишь у императорского кресла начинающий свое возвышение, поровну уставили вкусными блюдами и сладкими десертами. Богатство всевозможных кушаний сыны Вегенберга расхватывали, как голодные собаки, пренебрегая приличиями, рыгая, обхохатываясь, если с чьих-то уст слетала скабрезная шуточка, прочие же дворяне терпели упрямую и невежественную делегацию, отвечая натянутыми улыбками.

– Я хочу уйти отсюда, – сказала Мели.

– Но как же просьба консула, Ваше Высочество? – вопросительно взглянула Луан. – Помните, что он сказал…

– Ну и плевать, что он сказал, – закусила губу Мели и отвернулась. – Он не дядя Тин, и зачем я должна здесь сидеть, разве у меня других дел нет? Пожалуйста, Лу, пошли…

– Прошу вас, моя цезарисса, потерпите немного, – умоляющим тоном ответила Луан. – Это скоро закончится, смотрите гости уже осоловели, а это значит, еще немного, и мы сможем уйти.

Она положила руку на плечо Мели.

– Все будет хорошо.

– Обещаешь, Лу?

– Обещаю.

Диадему, вплетенную в волосы, приходилось поправлять, так как она постоянно сползала на лоб – для этого Мели поглядывала в зеркальце, которое она держала в рукаве, но так, чтобы никто не видел: если она ухаживала за собой на людях, то чувствовала себя неуклюжей, – а нет ничего хуже, когда понимаешь, что все поглядывают на тебя и примечают разные неприятные мелочи, оставляют их в памяти, делают выводы. «Возможно, дядя Тин испытывал что-то похожее, когда находился в окружении своих подданных».

Мели убрала за ухо выбившуюся прядь пшеничного цвета, и почему-то вспомнила, что у дяди Тина волосы были седые и длинные, схваченные в узел. При дворе ходили слухи, что он унаследовал каштановую шевелюру Камиллы Силмаез, своей матери, двоюродной тетки консула Силмаеза, но рано покрылся сединой. «А что если и я так же быстро состарюсь?» – подумала Мели, во второй раз глянув на себя в зеркальце.

Она не могла представить свою кожу иссохшей, свои голубые глаза – тусклыми, как угасающий светильник. Почему люди не бессмертны? То немногое, что у нее есть, исчезнет, а она и так некрасивая, и так боится за каждую случайную пушинку на одежде, кто ей скажет – за что? С грустью Мели упрятала зеркало в тайный карманчик хитона, и подняла взгляд, в беглом проблеске ненависти осмотрев лежащих – этих уродов, этих чучел, которые пируют, пока её дядюшка на Юге! Но ненависть молодой девушки утонула в застенчивом испуге ребенка, и закрываясь веками, как щитом, от суеты, болтовни и хохота, она подумала: «еще немного, и я уйду, не вытерплю…» – но ничего решительно не менялось.

Её будто бы приковали к креслу и против воли обязали присутствовать на вакханалии, уже опостылевшей до глубины души. Мели обнаружила, что ей становится труднее шевелиться, не привлекая случайных взоров, осуждающих усмешек или глупых подмигиваний. Время от времени она поднимала взгляд, чтобы казаться увереннее, или прочесывать ряды застольников, как на разведке, но стоило одному-двум посмотреть на нее в упор, её глаза начинали слезиться и Мели опять прятала их за «щитом».

С тех пор, как дядюшка Тин ушел, она ненавидела каждый день, когда ей приходилось играть его роль, не по-настоящему, а так, понарошку. Ее не воспринимали всерьез. Кто она? Она глупенькая дурочка, она верит во «все будет хорошо» и якобы ничего не понимает. Мели хотела быть такой же как дядюшка, с одним лишь парадоксальным исключением: чтобы из ее жизни ушли все, кроме родных – дядюшки Тина и Луан, которую Мели считала своей сестрой, пусть и была та всего лишь служанкой.

На самом деле ее родственников было больше. Сиятельного Люциуса Силмаеза, к примеру, называли опекуном Ее Высочества, главным образом благодаря своему статусу консула, он формально считался также её отчимом – из-за непродолжительного брака с Валерией Аквинтар, её матерью, погибшей при невыясненных обстоятельствах. Но Мели при упоминании слов «опекун» или «отчим» морщилась, будучи уверенной, что никто не заменит ей дядюшку Тина.

Правда, консул не вызывал неприязнь. Он дарил ей сладости, хвалил от искренних чувств, а не потому что так велит обходительность, и в редких случаях даже пытался играть на кифаре, что выходило у него с большим трудом. Основную часть времени он, однако, проводил за бумажной работой, и Мели совершенно не знала его: ни как он познакомился с дядюшкой, ни каким образом стал консулом. Люциус казался загадочным лесом, в который боишься идти, ибо неизвестно, кто выйдет навстречу.

Она не сразу заметила, как Силмаез поднял руку. Струны форминги прекратили игру. Музыканты уложили авлосы на колени. Голоса стихли, и под сводами Обеденного зала, до сих пор расцветающего бурным весельем, вкняжилась тишина; жест консула словно впитал и растворил в себе все звуки.

– Цезарисса Меланта, – она вздрогнула, услышав свое имя в его устах, – прошу вас, гости ждут…

Мели потянулась к Луан.

– Что… что гости ждут? – Губы дрожали, когда с них сорвался ее отчаянный вопрос. Немая публика томительно ожидала. Девушка старалась не смотреть на нее, тихо выпрашивая у Луан ответа.

– Ну же, Ваше Высочество, скажите, как вы рады видеть… – подсказала Луан. – Им нужно, чтобы сказали всего пару слов… давайте. Все будет хорошо.

«Но… но я же не умею, как так, да за что… в чем я провинилась..?»

Отодвинув кресло, она сцепила руки на животе.

– Я… я очень рада… – Язык отказывался подчиняться торопливому движению мыслей и слова выходили из нее неуверенными шажками. – Вегенберг… он… я хотела бы… то есть…

– Ее Высочество день и ночь скорбит по Его Величеству, – вставила Луан, когда Мели осеклась, испив чашу колких издевок от сынов Вегенберга, – для нее это невероятно тяжкая ноша, не иметь возможности обнять дорогого родича, взрастившего ее с пеленок. Вне сомнения Ее Высочество рада видеть таких друзей, как вы, великий господин Шъял, и просит не обижаться на ее душевные муки, а понять, как чужую дочь.

«Ну что ты такое говоришь, Лу… ну зачем, ну кто тебя за язык тянул!»

– Да, мы все тоскуем по Его Величеству. – Консул, взглянув с отеческим разочарованием на Мели, молчаливо пристыдил ее, после чего нарушил короткую паузу. – Он остается нашим владыкой, и мы верим, что однажды война закончится, и император вернется домой.

– Давайте поддержим Ее Высочество и наших дорогих гостей, – добавил, сев на ложе, беспечный Ллерон Марцеллас. – Авлеты! Лирники! Сыграйте «Именины у императора». – Он хлопнул в ладоши. – Объявляю танец!

Мели вернулась на курульное кресло, изнывая от жара. Из-под ног уходил мир, он катился в бездну страха, пятнами отражаясь на щеках и вползая обжигающим теплом на лоб, и мерцающий в зале свет ярких свечей по-прежнему гасили предательски заслезившиеся глаза, подернутые громким сердцебиением. Луан приговаривала «все будет хорошо». Мели повторяла эти слова, как мантру. Ей казалось, она того и гляди осунется, распадется на мельчайшие частицы, пламя без жалости спалит ее изнутри. Все, чего она хотела, это поскорее уйти отсюда.

Переливчатый мелос форминги и дыхание авлоса, отуманенное глубиной, раздули Обеденный зал, как парус неистового корабля. Свадьбу звуков вынесло к сводчатому потолку и древняя песня, рожденная голосами певиц, оплеснула людей россыпью нот. Все, кто трапезничал, покинули свои ложа, собравшись в центре помещения. Разделившись, мужчины выбирали в пары девушек и в плясках с ними описывали круги.

– Лу, останься со мной, – Мели прикусила губу еще сильнее, когда легат Квинмарк подал руку ее подруге.

– Я скоро к вам вернусь. Обещаю.

Подмигнув, она шагнула через стол, изящно как бабочка, не потревожив посуду и не испачкав яства.

– Нет! Лу! – сокрушенно кинула ей вослед Мели.

Она осталась одна. Без тени довольствия взирая на происходящее, цезарисса прижалась к креслу, как ребенок к материнской груди. У ее пьедестала мир вальсировал ей назло.

Белые ручки патрицианок в ладонях мужчин скользили по воздуху, как сабли, ниспадая, вырисовывая дугу, закладывая обороты в вихре серебряных платьев, облекающих партнера шелковой нежностью. На поясах прислужниц бесились кисточки в такт переменчивым движениям, сопровождаемые шорохом тканей. Улыбки. Она не видела столько улыбок. Улыбалась Нинвара Кинази, порхая вокруг консула Силмаеза; улыбалась милая Луан, покрывая светловолосого легата завертью пеплона21. Дворяне, танцовщицы, служанки, рабы и рабыни. Все они забыли о ней. Все, кроме одного.

Он привалил к ее месту и вытянул раздутую руку.

– Я приглашать вас, – изрыгнула пасть Толстого Шъяла и его тонкогубый рот вытянулся, слепив на лице гримасу надежды. Надежды, что на приглашение она ответит взаимностью.

– П-почему я?

– О, пожалуйста, – причмокнула пасть, и снова раздавшаяся улыбка наползла на щеки. – Танцовщицы… ни одна из этих не быть достойной!

– Я.. я.. пожалуй пойду…

Обливаясь потом, она встала, чтобы уйти, но торопливый шаг подвел ее – она запнулась о ножку стола, и упала бы на прохладный сердолик, если бы пальцы Толстого Шъяла не схватили ее за плечо. Его маститый локоть навис над рекой блюд. Тело уперлось в столешницу. Дыхание девушки вышло из-под контроля, а в голове крутилась мысль «Как же, как же так!» Ее держали крепкие клешни, и не думали разжиматься. Стоило ей только уравнять свое положение, она отдернула руку, ощутив при рывке слабый хруст жил.

Мели выбежала из-за стола, но страх, саднящий нутро и все естество гонящий прочь отсюда, не позволил ей вернуться, чтобы нажаловаться консулу на этого жирного увальня. Который, она была уверена, все еще небезразлично глядел ей вдогонку, пока она покидала Обеденный зал.