Читать книгу Нам больше нравится ночь - Агния Аксаковская - Страница 5

Анна Станиславовна в эту минуту стояла в рекреации спиною к слабо светящемуся окну. Взгляд на потолок она не поднимала. Гремел звонок. Зашаркали мягкие туфли, и с ведром и шваброй появилась уборщица. Женщины не обратили друг на друга ни малейшего внимания.

– Что же, Лизавета Павловна. – Заговорила, глядя перед собой, завуч. – Опять жаловались на запах?

Швабра шарк-шарк по полу.

– Ага. – Лаконичный такой звук, который вполне бы мог издать и сам почтенный снаряд для наведения чистоты.

– А вы им скажите, что ничего. Запах хлорной извести убивает всякую нечисть, полезен для дыхательных путей. Простужаться меньше будут наши барышни.

– Так и скажу. – Подбираясь к зашнурованным ботинкам, крепко обхватывающим высокоподъёмные ноги завуча, пообещала Лизавета Павловна. – А вот печки…

– Печки скоро топить…

– Займусь.

– Ну, и что же. И очень хорошо.

– А пригласить бы уже его.

– Кого? – Думая о своём и вежливо пятясь к выходу, спросила Анна Станиславовна.

Уборщица, опираясь на швабру, снизу вверх посмотрела на завуча. Наконец, они встретились глазами.

– Ах, да. – Ровно заметила высокая красивая старуха. – А что… там есть?..

Уборщица как будто не находила слов. Завучу показалось, что она пробормотала «Ну, знаете…» Покрепче опершись на свой посох, она заговорила, тем не менее, сдержанно и учтиво:

– Сами видели, Анна Станиславовна… приоткрыть нельзя… сейчас шасть… шасть.. так и шныряют.

– Так много?

– Да, уж развелось порядочно.

– Удивительно, право, откуда они берутся.

Та позволила себе довольно громко усмехнуться.

– Уж известно. Свято место пусто не бывает, Анна Станиславовна. Ведь всё лето школа пустая стояла…

Она сделала перерыв в своей речи. Анна Станиславовна быстро взглянула на неё, не стремясь, впрочем, к зрительному контакту.

– Что, неужто они… это… и по школе?..

Завуч сделала прекрасной рукой жест, обозначающий движение, беготню. Так она делала, когда говорила о непозволительных шалостях младшеклассниц.

– А то. – Вырвалось у Лизаветы Павловны.

Она сделала шажок, приблизивший её к Анне Станиславовне

– Я-то все каникулы здесь проживаю. Так я ви-идела… вечером из дежурки выйти нельзя.

– Неужто так это серьёзно? – Беспечно заметила красавица, но смешок, вырвавшийся у неё, прозвучал несколько нервно. – Я что-то не замечала…

Лизавета Павловна поджала губы в тени, отбрасываемой косынкой.

– Вы-то во флигеле кантуетесь, а я туточки. Как поселятся, как заселят…

Анна Станиславовна недоверчиво молчала.

– Но ведь сейчас никого вроде бы… в смысле, явно…

– Явно. – Проворчала уборщица.

Завуч взглянула на неё вопросительно.

Та оживилась, и, подойдя ещё ближе, заговорила, двигая шваброй и описывая сим инструментом полукруг:

– Конечно, много-то само поуходило… это мы тоже знаем… только спросите…

– Я и спрашиваю. – Словно пытаясь отшутиться, молвила Анна Станиславовна, но глаза её затянуло стеклом от напряжения – такой она бывала, когда по телефону поступало очередное распоряжение начальства или когда она возвращалась с секционного совещания административных работников города.

– Покидают, значит, школу… когда детишки-то, разбойницы наши…

Уборщица поднесла руку к косынке, собираясь сдвинуть её повыше, но не сдвинула. В тени что-то блеснуло сдвоенным блеском – свет из окна добрался до глаз Лизаветы Павловны.

– Ну, а иное что… оно, знаете, упорное… до холодов норовят досидеть…

– А холода будут, и ранние. – Бросила с высоты немалого роста стройная дама.

В голосе её тоже мелькнул холодок, но Лизавету Павловну было не сбить.

– Опять обещают. Того, явного, вывели… земля-то выморила хладом, это мы знаем… а других всяких прочих…

Собеседница передёрнула мощными покатыми плечами – на зависть были некогда они хороши, да и сейчас придают фигуре Анны Станиславовны прелесть несказанную.

– Так, стало быть, пригласим. – Решаясь, молвила она. – Раз вы утверждаете, Лизавета Павловна….

Уборщица дерзко оборвала её.

– Утверждаю…

И руку подняла к косынке. Анна Станиславовна спешно оглянулась и, величественно махнув рукой на уборщицу, сказала:

– Те-те, Лизавета Павловна.

– То-то и те-те. – Последовал ответ.

Завуч торопилась оборвать разговор.

– Ну, не будем ждать холодов, сейчас и сделаем всё, как обычно.

Она ласково кивнула швабре и, шумя платьем, как по воздуху, поплыла к выходу. Уборщица помедлила.

– Да нет, не как обычно. – В прямую спину уходящей молвила она, чеканя слова. – Нет. Не как.

Спина застыла. Завуч не сразу обернулась. Сделав бальный разворот и подойдя вплотную к назойливой работнице, она склонила голову и заговорила совсем другим голосом, тихим и нехорошим, сразу сделавшим её совсем иною Анной Станиславовной.

– Ну, что тебе, Лизка?

Та молчала, ничуть не удивлённая произошедшей переменой.

– Чего тебе? – Надвигаясь всем массивным и стройным, туго затянутым в плотную ткань телом, повторила огромная женщина.

– Да мне-то ничего… а только я в этом вертепе, милая, трудиться не буду… жизнь мне как-то в привычку стала. – С издёвкой отчеканила та, не понижая голоса. – А уж гадостно до чего… в сумерках и шагу тут шагнуть нельзя… а что из этого сделаться могёт, это уж вы сами рассчитывайте. Вы страсть умны, Анна Станиславовна

Та вздохнула.

– Может.

– Что?

– Может, а не могёт. Ты же грамотный человек, что это за…

Лизавета Павловна подёргала свою косынку.

– Ладно, я всё сделаю… то есть, ты уж сама… Лиза Пална… Расстарайся…

Та потеплела. С нарочитой услужливостью отступила и жарко зашептала:

– Оно вон оно… прежнего никак не надо. Слаб. – Сказав это, она с особым выражением посмотрела на завуча.

Та проявляла уже явные признаки нетерпения.

– Хорошо, хорошо. Приглашай на своё усмотрение, кого знаешь… только… не шуми сама… не разговаривай.

– Это я понимаю. – С расстановкой пообещала Лиза. – А вы уж не мешайтесь, когда… и, глядишь, выведем… а то ведь безобразие… давеча одно на меня в подсобке-то с потолка… еле увернулась..

– Что?..

В соседнем классе открылась дверь и вышла девочка.

Анна Станиславовна сказала «Тш» и простёрла руку. Уборщица замолчала. Девочка обернулась, из полуоткрытого класса взрослый голос резал:

– Не задерживайтесь, мадмуазель. Он на столе в учительской, сразу с краю.

Девочка обернулась и ответила:

– Поняла, Софья Михайловна.

Она прошла два шага, посмотрела через плечо.

– Здравствуйте, Лизавета Павловна.

– Доброе, боярышня. – Ответила та.

Девочка удалилась по коридору, детские шажки долго отдавались в первой тишине утреннего урока.

Женщины подождали. Анна Станиславовна узнала в посланной за журналом ученице ту, что так находчиво, если не сказать, нахально, защитила свою растрёпанную приятельницу.

Уборщица смотрела на начальницу, ожидая ещё каких-нибудь глупых напутствий – пусть себе скажет, на душе полегчает. Но завуч молчала. Лиза увидела, что Анна Станиславовна выцвела лицом, строгие черты обмякли. Она обмерла, вид у завучихи сделался, краше в гроб кладут… не милее того, в подсобке…

Она кашлянула осторожненько. Анна Станиславовна не вздрогнула, а точно ото сна отошла.

Не узнавая, глянула она на Лизу, и устало приказав:

– Делай, что хочешь. – Пошла быстро прочь.

Каблуки её туфель, широкие, как копыта, негромко стучали в сумраке коридора. Один раз её вроде качнуло, но это, верно, показалось. Завуч просто остановилась, затем тем же неспешным шагом двинула себе дальше.

Лизавета Павловна не без тихой злобы повторила тишком:

– Что хочешь.

Киру отправила за журналом молодая учительница правоведения. Раньше этот предмет назывался Великие Законы, но к тому времени, когда к нему подобрались семиклассницы, чья судьба мне небезразлична, то есть к сентябрю восьмого после войны года, его переименовали.

В городе глухо поговаривали, что старый князь, там, в столичной крепости внезапно подвергся одному из помянутых законов. То есть, проще говоря – исчез. Никто точно не знал, но в положенном возрасте с ним этого не произошло, а тут вдруг на старости лет… и что делать прикажете? Оставил он Приметку или нет… говорили, что оставил, да только охрана и к дверям-то подойти боится. Правит всем маршал, который был главный в войну и раньше союзников вошёл в чужую столицу.

Софья Михайловна, полная тёзка основательницы гимназии, действительно была молода. То есть, по меркам девочек, старая развалина – что являет собой наивысший комплимент, или как говорили девочки, комплимень, для особи женского пола. Значит, девочки ещё включают её в свою возрастную систему – а согласно их классификации, девятнадцатилетняя девушка и есть чудовищная старуха.

Хорошенькая дурнушка в форменном учительском платье, как на барабанчике сидевшем на этой пышечке, учительница правоведения была несколько легкомысленна и забывчива. Пока не усвоила жёсткую внутреннюю самодисциплину, которой славились преподавательницы монастыря. Вот забыла прихватить журнал, отправила ребёнка на первом же уроке. Ну, да это пустяки, вяло думала Анна Станиславовна. Это ерунда. А замечание я ей сделаю, не при всех, понятно. К слову, Анна Станиславовна не терпела жлобства во всех видах и даже не могла наблюдать за людьми в унижающих их обстоятельствах. Она снова вспомнила о храброй семикласснице и довольно улыбнулась. Придётся её, конечно, наказать, но так, чтобы та поняла, что поступила правильно.

За смелость надо платить, она не достаётся даром. Крепче будет эта не слишком симпатичная барышня. Эд-дакая гадкая гусеничка. Интересно, что с ней будет после…

Анна Станиславовна охотно призналась самой себе, что замедляет шаг, чтобы столкнуться с девчонкой и ещё раз поглядеть, как та будет вести себя.

Кира остановилась, озираясь – нечасто удаётся побывать в учительской. Она оглядела шкаф с журналами, сейчас он пуст, только номерки посверкивали сквозь дымчатое стекло. Потёртый диванчик с красным кружком на обивке – ага, куда не рекомендуется садиться из-за пружины. Кадка с ухоженной маленькой пальмой, осеняющей этот уголок спокойствия. Ряд письменных разномастных столов – то, что удалось прикупить после войны, ведь большая часть была пожрана небольшой печкой.

Вот и она.

Её кафель, натёртый до блеска, свидетельствовал о неустанной заботе Лизаветы Павловны. По правую руку от «голландки» помещалось благородное бюро, единственная вещица из Прежних Времён. Знала бы Кира, сколько стараний приложила страшная Анна Станиславовна, чтобы сохранить эту единственную личную вещь Софьи Штокфиш. Но девочка лишь равнодушно скользнула взглядом по таинственным ящичкам с резьбой и ручкам в виде забавных рожиц, чем-то напоминающим личину того акулообразного существа, которая украшала рекреацию.

Зато портретная галерея над бюро привлекла её внимание. Второй слева была фотография Софьи Штокфиш. Она необыкновенно понравилась девочке. Узкие глаза прозрачно светлели, таких светлых глаз она никогда не встречала, а твёрдый маленький подбородок говорил: я не так мила и проста, как тебе кажется. Девушка была некрасива, возможно, это и привлекло сочувственный интерес Киры. Но чем дольше девочка смотрела в светлые миндалевидные, резко приподнятые к вискам глаза, тем отчетливее осознавала, какое это необычное лицо.

Внезапно её пробрала дрожь – ей почудилось, что маленький пухлый рот изображения шевельнулся, а глаза, запульсировав зрачками, скользнули по её лицу. За спиной послышался слабый звук, вроде треска раскрытого в первый раз учебника. Кира быстро обернулась. Сердце её неистово заколотилось. Тихо было в учительской, так тихо, что Кире немедленно захотелось уйти. Она шагнула к двери, едва не выронив журнал, и тут же выронила его. Он шмякнулся об пол, но одновременно вновь прозвучал уже слышанный звук.

Кира, нагибаясь за журналом, оглядела комнату, остановила взгляд на печке, наглухо закрытой до пятнадцатого октября. Именно тогда спартанские правила школы предписывали пригласить истопника, который, исследовав все разнообразные школьные печки, подаст Анне Станиславовне документ, написанный корявыми честными буквами, сколько и чего требуется для «протопления устройств», и тогда прохладная школа наполнится тёплым, чуть затхлым воздухом, а девочкам строго-настрого запретят поддевать свитера под школьные платья.

Что-то тонко звенело в тишине, Кире казалось, что звенит в её голове, пока она не осознала, что звон складывается в слова, а слова эти…

– Приходи ко мне в гости… ну, куда же ты?

Кира, чувствуя, что под платьишком её пробрал холод, обернулась на портретную галерею. Светлые, прозрачные, молодые глаза в упор смотрели на нее и были они куда страшнее начальственных очей завуча. Кира, не соображая, что с ней и куда она попала, заслоняясь журналом, как щитом, метнулась к выходу, где сразу столкнулась с каменно струящимся платьем.

По-прежнему не отдавая себе отчёта, она вцепилась в это платье, ощутив под складками что-то твёрдое, упругое и мощное. Это была та часть Анны Станиславовны, которую доселе она видела лишь издалека.

Суровый голос сверху говорил:

– Ну. Ну. Что, что, что такое?

На её голову легла холодная большая рука. Девочку куда-то повлекло, и она благодарно всхлипнула без слёз.

Внезапно испугавшись снова, но уже по-другому, она задрала голову с дыбом торчащей косичкой и встретила добрый и озадаченный взгляд расширенных от удивления глаз. Глаза эти помещались на старом, очень приятном лице.

– Извините… я за журналом… – Еле выговорила Кира, усилием воли заставив себя отстраниться

Она оглядывалась.

Они стояли в сумрачном, слабо освещённом одним-единственным бра, коридоре.

Завуч не отпускала её. Одна рука лежала на Кириной голове, точно пытаясь прочесть Кирины мысли, другая бережно удерживала девочку за плечо.

Ощутив сопротивление девочки, и увидев, как та выпрямилась, Анна Станиславовна немедленно её отпустила и сходу приступила к допросу.