Читать книгу Белые Волки - Ахат Мушинский - Страница 4

В тот парк он раньше не захаживал. А неделю назад вдруг так захотелось встать на коньки, что даже ноги зачесались. Не зачесались, а сами по себе заходили ходуном, зашевелились всеми пальцами разом, запросили себе коньки-конёчки, возжелали льда скользкого, в котором он себе в родном Ледовом дворце по окончании своей хоккейной работы раз и навсегда отказал. И он снял с гвоздя стальных братцев своих, вжикнул «молнией» клубной куртки, натянул по самые брови спортивную шапочку и – небывалое дело! – махнул на городской каток.

Шёл лёгкий, искрящийся в свете уличных фонарей январский снег. В парке, на стадионе в лучах прожекторов, освещавших залитое под каток футбольное поле, снежинки были ещё искристее и нарядней и, казалось, что они, кружась, летят снизу вверх. Воскресенье. Народу на катке много. Конечно, не столько, как в былые времена, когда катки были центрами городской вечерней жизни, местом встреч, свиданий, времяпровождения, самоутверждения… Но всё равно многолюдно, что приятно удивило Булатова, ревновавшего коньки к лыжам. А ведь одно время наблюдался сильный отток с катков, в моду вошли лыжи, и люди в одиночку, парами, семьями, коллективами устремились на своих снегоступах за город, в близлежащие леса, а также, конечно, в родной и бескрайний ЦПКиО (Центральный парк культуры и отдыха) с его перелесками, полями, горами, головокружительным трамплином и заснеженной ареной замёрзшей в подножии парка реки. Но время округло, и оно, подкидывая что-то новое (хорошо позабытое…), всё возвращает и возвращает нас по заколдованному кругу обратно.

И Булатов покатился по зеркалу общедоступного катка, который зеркалом, если по правде, трудно было назвать – пупырчат, иссечён коньками, подёрнут снегом, но радости скольжения это не умоляло. Наоборот, придавало действу какую-то первозданность, будто вышел он на лёд впервые, будто вот вернулся в далёкое беспечальное детство и только-только начинает свой путь по жизни. Вся жизнь его была связана со льдом, большей частью – искусственным, но первый лёд, который не затерялся в закоулках памяти, был именно таким, не очень гладким, почти таким. Это вспомнилось сразу, с первых шагов по нему, сначала коротких, пробных, затем более протяжённых и плавных в скольжении.

Мимо проплывали парочки, проносились юркие мальчишки, маячили великовозрастные пузатики, по углам катка стар и млад гоняли ватагой шайбу… Неопознанный чемпион неспешно и искусно лавировал во всеобщей своеобразной карусели, но, что поделать, засмотрелся на чёрный каучуковый блинчик, метавшийся между неумелыми клюшками местных виртуозов, и – о боже, надо же такому случиться! – столкнулся…

На груди у чемпиона замерло хрупкое, юное создание в вязаной шапочке, из-под которой стекали и расходились два гладких, белокурых потока. Они разбегались в разные стороны над испуганно моргающими светло-зелёными, как неспелый крыжовник после дождя, глазами. Девица летела встречным курсом, а у него голова чуть ли не на сто восемьдесят градусов назад – всё от шайбы взглядом оторваться не мог. За мгновение до происшествия почувствовал, каким-то шестым чувством определил, засёк несущийся навстречу объект, но было уже поздно, и он принял его на грудь, подхватил, и даже приподнял. А то, что объектом была она – это он как раз за то самое мгновение до соприкосновения и определил, и, казалось, обстоятельно разглядел, и испугаться успел, и пожалеть её, ведь ангелочек этот на «фигурках» вдребезги об него разбиться могла.

«Куда тебя чёрт в обратную сторону несёт!» – хотел было строго заметить Булатов, но и без того испуганный вид юной «фигуристки» заставил его умерить воспитательный пыл, и он кратко и тихо и даже виновато спросил:

– Не ушиблась?

Этот простой вопрос привел её в себя, и она – не забиваешь ты, забивают тебе – выпалила:

– Отпустите же меня!

До Булатова, наконец, дошло, что он всё ещё держит девицу в руках у себя на груди, и она, бедняжка, тянется ножками ко льду, змеевидно шевелится, пытаясь высвободиться из крепких объятий незнакомца.

– Да, конечно, – повиновался чемпион. – Но куда ты в обратную сторону-то мчалась?

– Не мчалась, а тихонечко ехала, – урезонила она, одёргивая сиреневую курточку с откинутым капюшоном и поправляя два белоснежных крыла из-под шапочки. – В раздевалку.

– Нельзя против течения…

– А по течению далеко, и у меня уж сил не осталось.

– Тебя же могли тут вообще растоптать, пополам разрезать.

– Кроме вас, пожалуй, некому. Растоптать-то, – заметила потерпевшая.

– Спасибо за комплимент, но всё равно надо поосмотрительней… вон как гоняют! Покалечат и фамилии не спросят.

– Лучше б проводили, раз вы такой заботливый. А то и, правда, инвалидом сделают. Видите, еле стою?!

– Поехали. – Булатов взял девицу под локоток и двинулся с ней по встречному для всей ледовой карусели маршруту к раздевалке. Он был выше её на голову, она рядом с ним выглядела маленькой набедокурившей проказницей, вовремя взятой под белы рученьки.

Она и точно на коньках стояла кое-как. Ноги её вихляли, ломались, лезвия «фигурок» скользили в невероятных направлениях.

– Да ты носками отталкивайся, носками, – как можно мягче советовал Булатов, – это ведь фигурные коньки, у них вон, впереди там, специальные зазубринки имеются.

– Легко говорить, а у меня ноги устали. Устали, понимаете, и болят. – Она шмыгнула покрасневшим носиком, готовая расплакаться.

– Тогда поставь их вместе, как по стойке смирно, и я покачу вагончиком тебя, только держись, не падай.

С грехом пополам добрались до цели. Плюхнулись на лавку. Булатов вдруг почувствовал, что тоже устал. Казалось бы, пустяк, смешно, отбуксировал лёгонькую, как пёрышко, девчонку до раздевалки, а вот невероятным образом выдохся, даже горло пересохло. Не выдохся, понятно, просто испугался за неё. Больше двадцати лет провёл на льду – хоккейном льду! – пуганный, вроде бы уж, а тут… Надо же так зазеваться!

Она сидела на лавочке, откинувшись к стене, вытянув ноги в новеньких, без одной чёрной царапинки коньках размером для Дюймовочки, потирая ладошкой плечо.

– Всё-таки ушиблась?

– Да нет, чепуха. А грудь у вас бронированная или бронежилет носите? Она испытующе посмотрела на незнакомца, и в юных зелёных глазах её вспыхнула лукавая искорка:

– А вас как звать?

– Равиль, вообще-то.

– Почему «вообще-то»?

– Потому что меня разные люди по-разному зовут. Тебя-то как звать-величать?

– Меня – Лили, – назвала она своё имя с ударением на последнем слоге.

– Странное имя.

– Вообще-то по паспорту я – Лилия, но мне больше нравится Лили.

– Почему?.. – не понял Булатов. – Лилия – красивое имя.

– Банальное и какое-то, не знаю, серость олицетворяющее.

– Что ж, твоё право… – Булатов встал. – Пойду, Лили, кофе принесу. – И, тяжело ступая по скрипящим половицам раздевалки, пошёл к буфету. Она проводила его взглядом до самого конца коридора, где на пластиковой изгороди красовалась табличка «Кафетерий». Девушка заметила, что не одна она следит за ним. Краснощёкий, чубатый очкарик на лавочке напротив что-то шёпотом объяснял своему дружку, кивая на её нового знакомого. Интерес к его персоне проявила и гурьба мальчишек, до этого горячо о чём-то спорившая и никого вокруг себя не замечавшая.

Вернулся Булатов с двумя разовыми стаканчиками чая и обильно обсыпанными ванильной пудрой крендельками.

– Кофе нет там, – доложил он досадливо.

– Чай – тоже отлично, – утешила она своего кавалера поневоле и ещё раз окинула его взглядом. Начиная с громоздких, благородно поблёскивавших коньков с выпуклым номером «27» на щиколотках ботинок и кончая синей, тонкой фабричной вязки шапочкой, на которой красовалась маленькая белая эмблемка с мордочкой волка, – всё на нём говорило о его принадлежности к популярнейшему хоккейному клубу. Уж в чём в чём, а в этом (то есть во всём, что касалось этого клуба) с некоторых пор она стала разбираться досконально. И потом… Это красивое, тонко очерченное лицо… Она наложила его в воображении на то, которое привлекло её в прошлом хоккейном сезоне на площадке Ледового дворца, и оно совпало один к одному.

– Классный чай! – пригубив стаканчик, похвалила она буфетные помои.

– Главное, горячий, – согласился он. – С мороза хорошо.

Очкарик напротив них не спускал с её сотрапезника глаз.

– Равиль… – задумчиво произнесла Лили.

– Что? – с готовностью откликнулся Булатов.

– Равиль, Равиль… – будто взвешивая в сознании его имя, помедлила она, отпила воробьиным глоточком чаю и, вскинув изумрудные, с хитринкой глаза, спросила:

– А вы случаем не Равиль Булатов?

– Да-а, точно. А ты случаем не из ЦРУ?

– Такие организации мне не по душе.

– А какие по душе? Клуб болельщиков?

– Да ну… Детский сад! – Она поставила недопитый стаканчик на лавку и в свою очередь спросила: – А где вы теперь? В прошлом году же вроде бы оставили хоккей.

– Теперь я на катке.

– Это я вижу.

Взгляд её сделался серьёзен, взросл, и Булатов, не спрятавшись за очередную шутку, сказал:

– Хоккей – это, конечно, целая жизнь, но, оказывается, ещё не вся.

Она подождала, может быть, он ещё что-то скажет и, не дождавшись, просветлённо вздохнула:

– А я так полюбила хоккей! Два года назад мой старший брат на свою голову сводил меня в Ледовый дворец… И всё! Теперь ни одной игры не пропускаю. Родители ругаются. Даже бабушка… Сама обожает хоккей. А бурчит: могла бы игру-другую и по телевизору посмотреть. Сидит дома, по телеку всё смотрит, вот и меня хочет рядом с собой усадить. Но разве в ящике – это хоккей?!

– Нет, разумеется. Но телевидение даёт повторы, комментирует, информирует… – Булатов перевёл дыхание и, на мгновение задумавшись, произнёс: – Значит, прошлый сезон наш видела…

– А как же! Вы там лучшим бомбардиром стали.

– Было дело.

– Теперь опять на льду… Поздравляю!

– На каком?

– На сегодняшнем.

– Ах, да…

Посмеялись. Помолчали.

Она тоже вслед за Булатовым принялась за крендель и, молча разделавшись с ним и допив чай, сказала:

– Пойдёмте.

– Куда?

– Кататься.

– Погоди. У тебя же ноги устали и болят.

– А всё прошло. Отдохнула. А этот чай – это просто какой-то чудесный допинг!

– Всё равно погоди. – Булатов кивнул на её теперь уже пружинисто поджатые ноги. – Надо коньки перешнуровать. Не подтянуты они у тебя, от этого обычно и ломит ноги.

– Правда?

– Конечно.

– Я-то думала!

– Тут не надо думать. – Он опустился на корточки и, невзирая на протестующие жесты, стал ловко пеленать белые, миниатюрные ботиночки «фигурок» своей новой и минуту назад терпевшей бедствие знакомой. Она послушно сидела и говорила:

– Я вот так просто каталась на коньках и то чуть без ног не осталась. А как же на хоккейном льду? Ведь там ещё и играть надо – разгоняться, тормозить, шайбу бросать, толкаться. И это всё, если вдуматься, на каких-то искусственно приделанных к ногам железках!

– Так многие на них лучше, чем на ногах стоят, – отвечал Булатов.

Опять выкатились на лёд.

Он взял её поначалу за руку, потом за обе, крест-накрест, так, что она прикрепилась к нему креплением жёстким (откуда у него взялось это? сам никогда так не катался), и они слаженно покатили по большому кругу катка, и ноги у неё уж больше не вихляли и не болели, а шли ровно, синхронно, с его, чемпионскими.

Они сделали два круга. Отдохнули. Опять прокатились. Лили расхрабрилась и один круг совершила самостоятельно, без его поддержки.

Низвергалась из громкоговорителей бодрящая музыка, возбуждённые, весёлые лица вокруг мелькали-чередовались со сказочной калейдоскопичностью. Спустя время из запрожекторной небесной тьмы повалил густой, хлопьями снег.

Обстановка на катке быстро превращалась в лыжную, свет в глазах застила белая пелена, «железо острое» по самые ботинки потонуло в снежном пуху.

– Зато на коньках держаться легче! – смеялась Лили. – Не держите, не держите меня!

– Так я тебя в этом снегу потеряю, – тоже почему-то смеялся в ответ Булатов. Или это снегопад так веселил, или переменчивый, непредсказуемый характер зимы, которую он преданно любил, с туманного младенчества – и буранную, и морозно-колючую, и мягонькую, с капелью – любую! Он и теперь, во взрослой жизни, не переставал радоваться и удивляться ей, плодовитой и щедрой, точно ребёнок, на которого из-за облака весело сыплет снегом белобородый и всем известный вечный дед.

Таки потерял он её. На Лили, самостоятельно скользившую по заснеженному льду в метре от него, с визгом и смехом налетела стайка подруг, Булатов притормозил, но встреча была такой оживлённой и радостной, что дожидаться её окончания тут, рядом, было неловко, и он пошёл на новый круг и тоже попал в объятия, уже своих друзей, во главе с Маратом Салминым, другом детства, однокашником, самым большим по жизни корешом, то бишь мной.

Завидев величавую поступь Булатова, я вспомнил известную картину Генри Рейбёрна, на которой изображён джентльмен в шляпе и сюртуке, степенно, руки крест-накрест на груди, катящий по озёрному льду, и приветствовал друга витиеватым названием этой картины:

– О-о! – воскликнул я. – Пастырь Роберт Уолкер, катающийся на коньках по льду озера Даддингстон!

Одно время журнальная репродукция с этой картины висела над его письменным столом в старой квартире нашего общего бревенчатого дома, и он хорошо знал её. Потом я эту репродукцию искал – и в художественных энциклопедиях, и во всевозможных сборниках, но не нашёл. Не нашёл её и Булатов у себя – пропала после переезда на новую квартиру.

Шутливое моё приветствие он пропустил мимо ушей, ответив просто и тепло:

– Привет!

Коллективно пообщавшись, мы с ним оторвались от друзей-приятелей, проехали ещё круг, при этом он безуспешно поискал кого-то глазами в разыгравшейся не на шутку снежной круговерти, и мы потом, переобувшись и спрятав коньки в сумки, завернули с ним в какую-то кафешку неподалёку от парка.

– По стопочке? – предложил я ему.

– Ты же знаешь…

– Брось, режим тебе ни к чему теперь!

И мы выпили и многое, многое вспомнили из нашей далёкой и близкой для нас обоих жизни.