Читать книгу Белые Волки - Ахат Мушинский - Страница 5

Кто-то коллекционирует марки, кто-то – пивные банки, а вот мой друг, чемпион мира по хоккею с шайбой Равиль Булатов, прославившийся в команде «Белых Волков» как просто Буля, как просто правый крайний нападающий и забивала, как совсем не просто – лучший бомбардир и снайпер Лиги Сильнейших, как, в конце концов, мотор или, точнее, душа команды, её капитан, всю свою жизнь на удивление многим собирает книги. Я думаю, если бы он не стал хоккеистом, то обязательно сделался бы каким-нибудь учёным-литературоведом, а может, и писателем. В итоге – гибрид. Спортивный журналист. Какие только фортели не выкидывает судьба!

У него дома огромная библиотека, которую Булатов собирал ещё в те времена, когда книги художественной литературы были великим дефицитом. Таскал он их домой с рачительностью зверька, заполнявшего кормом свои кладовые на зиму. Даже из-за границы вёз чемоданы книг, из-за которых у него были постоянные неприятности на таможне. В те времена ведь немало авторов были под запретом. И не только в литературе. Подобная страсть, как выяснилось, создавала в своё время немалые проблемы и в жизни футболиста, форварда московского «Спартака» и сборной страны, а также страстного меломана Галимзяна Хусаинова, по кличке «Гиля», кстати, земляка нашего. Капитан «Спартака» предпочтение в музыке отдавал джазу. А помните, были времена, когда говорили: кто любит джаз, тот Родину продаст? На границе у него отбирали неблагонадёжные грампластинки, а вот у Равиля Булатова – книги. Кстати, я ещё одного спортсмена-собирателя книг знал, футболиста самарских (тогда ещё куйбышевских) «Крыльев Советов» Равиля Аряпова. У него была роскошная по тем временам библиотека всемирной литературы. Смотрите-ка, тоже Равиль ведь, а?!

Моего Равильку и на «Гнилое озеро» приглашали. Собеседовали, внушали, стращали… «Гнилое озеро» – это у нас значит месторасположение известных компетентных органов. Там они, на озёрной набережной, до сих пор располагаются. Правда, погорели разок, пожар напомнил им и всей их железной системе, что они всё-таки на земле нашей грешной от простых смертных мало чем отличаются. Булатова к себе до пожара таскали, когда они ещё непогрешимыми были. Но действия на него это не возымело. Упрям мой друг отроду. Только осторожнее стал с возрастом и молчаливее.

Времена нынче другие. Бери любое художественное изделие не хочу! И никакого запрета. Многих это остудило – и библиофилов, и меломанов… Неинтересно стало.

Недаром один наш великий острослов говорил: дефицит – движущая сила прогресса. Он имел в виду прогресс ещё того общества, в котором имел счастье жить и которое сам не пережил. Но в философском плане дефицит – нечто крайне редкое, остро не хватающее обществу – всегда останется чем-то безусловно передовым, лидирующим, уникальным, если, повторяю, говорить о нём не только с позиции торгового прилавка.

В своих книгах Булатов искал ответы на многочисленные вопросы, которые ставила перед ним жизнь. Быть может, не совсем обязательно ответы, но, во всяком случае, созвучные настроению и душе мысли – это точно. Однажды в домашней игре судья не засчитал две его верных шайбы в ворота противника. И «волки» тогда проиграли. Вечером мы сидели у него дома, и он как-то непроизвольно извлёк из стройного ряда книг совсем невзрачный томик, вроде бы даже наугад распахнул его и прочёл вслух:

Какие комментарии? Рой мыслей пронёсся в моей чугунной после штормового хоккея голове. Я всю эту судейскую несправедливость видел, орал там громче неистовствовавших трибун. Но тут, у него, промолчал. Бывало, он зачитывал мне небольшие отрезки текстов – то просвещал, то делился радостью новых книжных приобретений, а то выражал своё настроение или подкреплял мысль тем или иным стихотворением, тем или иным прозаическим куском. Я люблю его слушать, вести с ним неспешные беседы. Порой, когда мы бываем у меня в мастерской, я поддерживаю разговор, не выпуская из рук кисти и палитры. Он не обижается и не стесняется. Отвлекать не стесняется. Мы же друзья с детства. Правда, с перерывами. Вот и последний наш перерыв затянулся, пока не встретились на катке в парке. Поэтому порой и пишу о нём в прошедшем времени: зачитывал, говорил, делился…

Как-то у меня в мастерской, буквально за год до нашей встречи на катке, он прочёл мне:

Что примечательно, произнёс стихотворение это он наизусть. Примечательно, но не удивительно для меня. Я протёр промасленной тряпкой рабочие кисти и сказал:

– Во-первых, ты не у паперти с протянутой рукой стоишь, а всё ещё по ледовой площадке как угорелый носишься. Во-вторых, листья свои ещё не раскидал и в полном древесном соку находишься… Не спорю, в жизни всякое бывает. Но вот что скажу. Тебе эта вещь, чую, понравилась, ты же её вон наизусть знаешь. А что это значит? Это значит, что душа твоя её приняла, усвоила, то есть, понимаешь, сделала своей. В начале было слово… Смотри, и в самом деле найдётся на тебя дровосек. При твоей-то профессии…

В ответ он лишь плечами пожал:

– Да я просто так вспомнил, на себя не проецируя.

Потом мы с ним долго не виделись.

Поэзией – этим своеобразным изъяснением чувств и мыслей с помощью ритмики, рифм, образов и не всегда понятного слога – не все очарованы. Говорят, на земле ею увлекаются не более четырёх процентов людей. И уж ничего удивительного, что в команде «Белых Волков» и, вероятно, во всём отечественном хоккее настоящих любителей изящной словесности – абсолютный нуль, или, как говорят в математике, полнейшее отсутствие величины. Так что, Булю, нападающего Равиля Булатова, в этом отношении можно было бы, скорей всего, не белым волком назвать, а белой вороной. Можно было бы, если бы он в главном своём деле – в игре – был позаурядней, поприземлённей, что ли.

Но беда для остроумцев была в том, что он был хоккеистом от Всевышнего. Он не бегал по ледовой площадке на коньках – летал, порхал, как бабочка. И его забитые шайбы были не просто красивы, но по большому счёту поэтичны. Его самого можно было сравнить с поэтом, если принять хоккей за своего рода поэзию.

И внешностью он, начиная с хрупкого лица студента-первокурсника, с худощавой фигуры и кончая тонкими, аристократическими пальцами, мало походил на хоккеиста. Разве что, облачившись в свои доспехи. Да, тогда он преображался: плечи округлялись, грудь становилась богатырской, утончённые пальцы прятались в огромных перчатках-крагах, и лишь тёмно-каштановые колечки, своеобразно выбивавшиеся из-под шлема, напоминали о его штатской сущности.

Преображался на льду он не только внешне. Заполучив шайбу, всё его тело вместе и раздельно, то есть каждая его часть, каждая мышца, каждый позвонок и, кажется, даже фаланга мизинца, намертво стянутая в коньке, начинала двигаться, играть, и Буля летел на крутом вираже к воротам противника, и у него за спиной вырастали и бились невидимые и неслышные для непосвящённых крылья.

Особенно виртуозен бывал, когда оказывался с глазу на глаз с вратарём соперника. Обманным, хитроумным движением клюшки, а то и всего самого целиком, он клал бедного голкипера в один угол ворот, а шайбу посылал в другой, чаще – в «паутинку», то есть в «девятку», то есть поднимал её под планочку у самой крестовины, хотя крестовины как таковой ни у футбольных, ни тем более у хоккейных ворот нет. Мало ли в жизни что-то повторяем-повторяем, чего на самом деле не существует.

Случайно встретив его на улице или в каком-нибудь магазине, чаще всего в книжном, листающего своими тонкими, трепетными пальцами какую-нибудь новинку или наоборот – полуистлевшую букинистическую ветхость, разве можно было предположить, что перед тобой тот самый матёрый волк, легендарный хоккейный бомбометатель, остриё команды-чемпиона, который мог, как д’Артаньян сквозь гущу воинов кардинала де Ришелье, пробиться через все защитные построения противника, как ниточка сквозь игольное ушко, проскользнуть в одну единственно возможную щёлочку между гренадером-защитником и неласковым бортом.

Но для меня, хорошо его знавшего, Булатов с книгой в руках так же естественен, как и с хоккейной клюшкой. Почему порой я называю лучшего своего друга не по имени? Да потому что это школьная привычка. Учителя же отвечать к доске вызывают пофамильно. Вот и пошли-поехали фамилии взамен именам. Ну, так это у нас – больше в шутку.

Мы были с ним родом из одного двора, и я помню его в кроличьей шапке, сбитой на затылок, с клюшкой в одной руке и книгой в другой. Да, он умудрялся читать на ходу, он читал везде и всюду – у него даже были для этого вязаные перчатки, как раньше у кондукторов зимой, без большого и указательного пальцев.

Первой его книгой был «Робинзон Крузо». Я имею в виду из толстых, солидных, действенных, которая на него так подействовала, что он собрался и в одиночку пустился в путешествие вниз по Волге (я в то лето был у бабушки в деревне). Далеко на отцовской лодке уйти ему не дали. Изловили, как только он вышел из устья сонного притока на большую волжскую воду. Тогда-то отец и отвёл его к своему другу – тренеру детской хоккейной команды, организовав тем самым здоровый противовес неуёмному чтению сына, хотя сам имел к литературе прямую причастность, был главным редактором книжного издательства. Такие в жизни противоречия.