Читать книгу Жук. Повесть - Александр Бабиков - Страница 3

Дядюшка Андрей Иваныч, брат моей матери, любил держать речь… Говорил он хорошо и, главное, убедительно, отделяя одну мысль от другой облаками дыма из черешневой трубки с янтарным мундштуком… Пуф!

– Чтобы стать отважным пловцом, надо того… броситься сразу в пучину! Пуф!!. Если не хватает духу, то нужно, – понимаешь ли, сестра? – нужно, чтобы кто другой толкнул… Побарахтаешься, хлебнешь водицы и – того… всплывешь наверх. Пуф! пуф!.. Жизнь! Что такое жизнь, как не искусство держаться на воде, потому и говорится: житейское море… Верь, сестра, мальчуган не будет мужчиной, если того… не испытает борьбы, не окунется в это море. Вот так – бултых!!.

Дядюшка был старый отставной моряк. Он недавно перебрался в наш город и поселился у нас на правах ближайшего холостого родственника.

Я догадывался, что разговор шел обо мне, десятилетнем мальчике.

Не смотря на то, что дело было после вечернего чая и глаза мои уже смыкались под влиянием сладких грез, я сознавал, что пучине и житейскому морю предназначалось играть роль именно в моей жизни. Допуская их в переносном смысле, с ними можно было помириться, но меня смущало одно энергическое восклицание «бултых!» – тем более, что дядюшка сопровождал его особенным телодвижением. Отложив в сторону трубку и газету, он наклонял свою серебристую, гладко остриженную голову, вытягивал перед собою коротенькие пухлые руки и беззаветно устремлялся в пространство, как бы в самую глубь. Без сомнения, море было его любимою стихиею; положим, что три раза он объехал вокруг света и искусился в борьбе с бурями; но зачем было колыхать до основания нашу мирную, безмятежную жизнь среди акаций и жасминов? Зачем толковать о каком-то море, когда, волею судьбы, мы посажены были в самый центр материка?

Маме, старой няне и мне до сей поры казалось, что можно и должно нам жить лишь всем вместе, неразрывно, в нашей глуши.

Впрочем, мама понимала, что век продолжаться так не может; иногда она об этом думала, в те минуты, когда брала меня на колени и целовала в кудрявую голову.

– Вот, Сеня, когда ты вырастешь…

Я не давал ей окончить фразу, горячо уверяя, что этого никогда не будет, что я совсем не желаю расти…

Мое мнение вполне разделяла няня. Она не могла даже представить себе, как это я буду обходиться без её помощи и советов. Я был последним её питомцем и, вероятно, последнею привязанностью на склоне дней. Она не раз вспоминала былое… Много детей – таких, как я, – вырастила и избаловала няня, и все её любимцы вышли, как она сама говорила, беспрокие6: «Этот – сорванец, тот – повеса7»… Отчего? Оттого, что их взяли одного за другим из-под её крылышка. Старушка тщательно оберегала меня от опасностей сделаться сорванцом или повесой. Когда соседние мальчики приглашали поиграть с ними в горелки или в снежки, она не пускала меня.

– Сенечка, не ходи! Ножку, ручку, а то, не дай Бог, и головку свихнут, а починить не починят…

– Как же быть, няня? Мне хочется…

– Погоди! Ужо придет Сонечка: вдвоем наиграешься с нею…

Соня была моя двоюродная сестра, хорошенькая двенадцатилетняя блондинка, но она занималась мною лишь тогда, когда ничего не предстояло более интересного.

Такая домашняя обстановка сделала свое дело. Время от времени на меня стала находить странная мечтательность, граничившая с рассеянностью. При наших прогулках я подолгу останавливался над ручьем в роще, опустив голову, или же перед стаей галок, бездельно увивавшихся вокруг шпица8 колокольни, причем голова моя откидывалась назад. В такие минуты я размышлял обо всем, кроме того, что было перед глазами.

И вдруг повеяло чем-то новым! Перспектива чего-то неизбежного, рокового открылась нашим взорам, и в воздухе прозвучали впервые странные слова: борьба и бултых!

– Братец, все это прекрасно, но не рано ли? – замечала кротко мама. – по-моему, надо бы подготовить Сенечку и гимнастикой, и танцами…

Братец щурил лукавые глазки и улыбался.

– Подготовляй, посмотрим… пуф!

В саду, перед балконом, поставили что-то в роде мачты и веревочной лестницы; если я падал сверху, то не иначе как – или в объятия няни, или на мягкое сено. Кроме того, приглашен был известный своею грациозностью мосье Пиша, учитель танцев: под его руководством я выделывал очень замысловатые па9. Но дядюшке и этого было мало.

– Пусть будет… того… танцмейстером, – говорил он, – но, все-таки, Мари, надо, чтоб мальчик крепко держался на ногах, а то посмотри: ветер дунул – и нет человека!

– Ах, братец, оставьте! – восклицала мама.

Дядюшка незаметно подставлял ногу, и я растягивался на полу самым добросовестным образом.

– Вот видишь, Мари!

В одно прекрасное утро я узнал, что меня отдадут в местное училище, пользовавшееся очень хорошей репутацией.

– А как же с экзаменами, братец?

– Не беспокойся! Подготовлю его сам в один, того… месяц, – решил дядюшка.

На другой же день мы начали подготовляться. Уроки происходили по утрам, в комнате дядюшки. Выгнав предварительно платком или салфеткой всех докучливых мух, дядюшка плотно затворял окна и двери.

Прочитав молитву, мы чинно усаживались за стол, заваленный книгами, но подвижная натура старика брала свое, и, минуту спустя, мы оба торопливо расхаживали по комнате: он впереди, а я сзади. Дядюшка наглядно объяснял мне годовое и суточное вращение земли; при этом он старался описывать своей фигуркой возможно правильный круг; я обязательно должен был поспевать за ним в качестве спутника нашей планеты – луны. Случалось, что происходило столкновение этих тел, и тогда дядюшка сердился не на шутку.

Несравненно успешнее шло преподавание арифметики; самые сложные задачи решались весьма просто: при помощи яблоков, вишен, орехов и т. п. Раз решение было верно, дядюшка довольно равнодушно взирал на совершенное уничтожение этих научных пособий.

Но бывала беда, если я задумывался и отвечал невпопад. Дядюшка, всегда снисходительный, мгновенно превращался в маленького льва, ищущего кого поглотить… Я прятался, он меня настигал всюду; легкая мебель падала на пол, тяжелая – трещала. К счастью, мама или няня всегда были неподалеку… Меня уводили в другую комнату, в то время как дядюшка жадно глотал сахарную воду из преподнесенного ему стакана, в видах успокоения нервов.

Развивая мой ум, дядюшка старался закалить мое тело в борьбе физической. Уроки борьбы происходили обыкновенно перед обедом, в зале.

Борьба состояла из двух отделений: в первом я должен был защищаться, во втором – нападать. О защите не стоит упоминать; по выражению дядюшки, она была «того… ниже критики». Нападение шло удачнее, но и тут меня стесняло строгое правило поражать только те места противника, которые были заранее очерчены мелом. Чаще всего я попадал туда, куда не следовало, именно – в нос, который, по мнению дядюшки и всех близких людей, представлял не только самую выдающуюся, но и самую красивую черту его добродушного лица.

– Вот и того… ротозей! – замечал дядюшка и направлялся к зеркалу, осматривать повреждение.

На лице мамы и моем написано было сокрушение о случившемся; одна няня не только не сокрушалась, но как будто радовалась:

– По делом ему, – ворчала она, – добрый он человек – слова нет, а на том свете ответит, – ох, ответит за то, что из Сенечки драчуна сделал…

– Хе, хи, хе! – произнес однажды дядюшка, подводя меня за руку к маме.

Этот простой, по-видимому, звук «хе, хе, хе!» никто не умел произносить так, как Андрей Иваныч: тут одновременно слышались и добродушная усмешка, и затаенное лукавство.

Мама отвела глаза от работы и взглянула на нас вопросительно…

– Приготовил Сеньку, – продолжал дядюшка, – приготовил, и денька через два… того… на экзамен марш!

– Очень вам благодарна, братец, но зачем так торопиться? Пусть отдохнет…

Говоря это, бедная мама хорошо знала, что легче было перевернуть мир, чем изменить решение дядюшки.

– Сеня, ты рад? – обратилась она ко мне, целуя в лоб.

Я не видел её лица: перед глазами расстилался туман, но влияние дядюшки уже придало мне необходимое мужество.

– Да, мама, кажется, рад!

– Хе, хе, хе! – повторил дядюшка.

В самое утро экзамена Андрей Иваныч старался поразить всех нас своим хладнокровием, но это ему как-то не удавалось.

Облекшись, для парада, во флотский мундир, он долго искал свои очки; когда ему их подали, оказалось, что нужны не очки, а кисет; последнюю вещь найти было очень трудно, потому что, как потом оказалось, дядюшка, бегая по комнатам, крепко держал кисет в левой руке.

– Бери пример с меня, Сеня, – говорил он мимоходом, – видишь, я совсем того… не волнуюсь…

Туман, о котором я упомянул, окружал меня и во время экзамена, но подчас, когда, отвернувшись от черной доски, я устремлял взор в глубину комнаты, то мог различить дядюшку. Уподобившись прежнему оптическому телеграфу10, он проделывал руками и головою самые разнообразные сигналы… Для меня важны были не эти сигналы, а его личное присутствие.

По окончании экзамена, дядюшка подошел к доске и принял деятельное участие в глубоких поклонах, которые я отвешивал направо и налево.

Высокий черный господин в синих очках взял меня за подбородок и сказал:

– Ваш племянник – молодец. Приводите его, мы определим его во второй класс.

Мы вернулись домой чуть не бегом… Весь город, казалось мне, принял веселый праздничный вид по случаю нашего успеха.

Но такое настроение продолжалось недолго…

Через несколько дней, когда мы, опять вдвоем, направлялись к школе, тот же город носил на себе отпечаток уныния: извозчичьи лошадки стояли, понурив головы; мальчишки, обыкновенно игравшие в «бабки»11, все куда-то попрятались, и даже торговки на городской площади безмолвствовали.

Часы протяжно били девять, когда я прощался с дядюшкой на верхней площадке училищной лестницы. Неясный гул сотни голосов мешал мне слушать его последние наставления.

– Как вы сказали? Как? – спрашивал я его, крепко ухватив его за руку и с трудом скрывая слезы.

– Если обидит кто-нибудь – не жалуйся, а сам расправляйся, Сеня, – повторил дядюшка. – Главное – не будь бабой, понимаешь ли: бабой! – Хуже бабы, по мнению дядюшки, ничего не было на свете. – Ну, с Богом!

Он еще раз торопливо поцеловал меня, перекрестил и, не оглядываясь, проворно сбежал с лестницы.

– Бултых! – прошептал я, когда захлопнулась за ним тяжелая парадная дверь.

– Ничего, не робей! Пойдем в класс, там много таких, – прошептал чей-то чужой, но довольно добрый голос над моим ухом.

Вслед затем господин, которому принадлежал голос, взял меня за руку, и мы пошли туда, где много было таких…