Читать книгу Буковый лес. Роман-предчувствие - Александр Балыбердин - Страница 12

Опасаясь, чтобы разведчики не попали в окружение повстанцев, «прыжок» было решено совершить в относительно безопасное место – на крышу одного из расположенных поблизости зданий. Выбрать подходящее здание оказалось непросто, так как многие из них были частично разрушены. В итоге разведчики решили остановиться на северном крыле городской тюрьмы, которое, в отличие от южного, разрушенного прямым попаданием снаряда, сохранилось почти без повреждений. Здесь они могли какое-то время отсидеться и оглядеться, перед тем как выдвинуться к интересующему их объекту.

«Окно» захлопнулось несколько минут назад. Разведчики спустились по сохранившемуся пролёту лестницы на третий этаж здания и заняли позицию у проёма в стене, выходившего на городской сад, который, собственно, их и интересовал. Капитана, для которого этот «прыжок» был первым, с непривычки несколько мутило, из-за чего он не мог сосредоточиться. Видя это, Рон рукой зачерпнул с подоконника пригоршню снега и протянул отцу, показав жестом, что, если умыть лицо, это поможет прийти в себя.

Стояла середина марта, который в местных широтах с полным правом мог считаться зимним месяцем. Было около ноля, но хмуро и ветрено. Шёл легкий снег, и большая синяя туча на горизонте обещала, что это только начало. Солнце уже встало, но из-за натянутого на небо серого и сырого одеяла, его почти не было видно. Что, в общем, было на руку, поскольку солнце не слепило глаза и позволяло разглядеть открывавшийся из окна вид.

Благодаря фотографиям полковника Моррона, даже несмотря на суровую печать, которую наложила на город война, узнать это место было нетрудно. Под окном тюрьмы, буквально в нескольких шагах от здания, начинался и спускался к реке глубокий овраг, за противоположным склоном которого был виден городской сад с аллеями, отмеченными старыми, давно проржавевшими фонарями. Выглянув из окна, слева, в восточной части сада можно было увидеть ротонду и за ней гладь реки, всё ещё скованной льдом, который начал подтаивать и делал переправу невозможной. За рекой синел густой, подёрнутый дымкой еловый лес, почти не различимый из-за кружащего над ним снега.

На всём пространстве не было видно никого – ни зверя, ни человека. Не было заметно ничего, что указывало бы на их присутствие – ни дыма, ни следов, ни жилища. Не было слышно ни звука, кроме трескотни сорок, ведущих свой бесконечный разговор. Но вот и они на секунду замолчали, затем вскрикнули и, захлопав крыльями, взвились вверх, и тут же раздался глухой, быстро угасший звук, заставивший разведчиков насторожиться. Это с одной из столетних елей сошёл снег и спугнул птиц. После чего мир снова погрузился в глубокое белое безмолвие. Надолго. Быть может, навсегда.

Снег усиливался. Зимой в этих краях темнело рано. Поэтому разведчики решили оставить свое временное убежище и пробираться к главной цели экспедиции – береговой ротонде. Несмотря на то, что кругом не было ни души, это было непросто и опасно. Поскольку повстанцы могли появиться в любую минуту. Поэтому, хотя самый короткий путь лежал по дну оврага, разведчики решили идти по краю южного склона, чтобы не терять местность из вида и чувствовать себя защищёнными хотя бы с одной стороны – городского сада.

Для этого надо было миновать заброшенный блокпост, рядом с которым виднелись развалины часовни. Проходя мимо, капитан отметил, в сколь живописном месте она была поставлена и как удачно вписалась в этот пейзаж с зимним утром, падающим снегом, городским садом и рекой, внезапно открывшейся прямо в створе оврага. Не в пример зданию блокпоста, которое, хотя и сохранилось лучше часовни, но выглядело нелепо и уродливо. Сложенное из бетонных плит, наскоро подогнанных друг к другу, серое, унылое и безобразное, оно казалось надгробием этому дню, жилищем монстра, ненавидящего людей, окружающий мир и саму жизнь. Как и дома на соседней улице – серые и однообразные, с осыпавшимися фасадами и выбитыми окнами. Они глядели на сад пустыми глазницами и ничего не видели и не могли видеть, потому что были слепы. Как, видимо, были слепы жившие в них люди, которые смотрели на этот мир и не видели его красоты, не слышали его удивительной тишины и не понимали, как быстро всему этому может прийти конец. Не потому ли что, как сказал полковник Моррон, не видели дальше собственного носа?

Между тем разведчики приблизились к ротонде. Идти вдоль южного склона оказалось проще, чем они предполагали, поскольку уже вскоре среди молодой поросли ощутили под ногами твёрдую поверхность – это были остатки асфальтовой дорожки, которая вскоре привела их на берег.

Разведчики осмотрелись. Вокруг, по-прежнему, не было ни души. И снова, глядя на парящую над рекой и почти невесомую ротонду, Филипс отметил, с каким поразительным, почти невероятным для современного человека пониманием красоты неизвестный архитектор постарался вписать строение в окружающий пейзаж. Одних только знаний для этого было мало. Всё говорило о любви, что переполняла сердце мастера и заставляла его искать и найти ту единственную идеальную форму, которая могла наиболее точно передать его замысел. А ещё было необходимо смирение, без которого художник не смог бы найти меру присутствия своего творения в окружающем мире.

«Ну, вот, – с улыбкой подумал Филипс, – уже заговорил старыми поповскими словами „творение“, „смирение“, „любовь“. Но зато, как точно они всё объясняют! Например, ещё несколько минут назад я не мог понять, как люди, создавшие это, – капитан посмотрел на ротонду, – могли закончить этой безвкусицей, – он перевёл взгляд на видневшуюся за городским садом стену из серых, однотипных домов. А теперь, кажется, могу – они утратили чувство прекрасного! Отчего же? Не потому ли, что это чувство невозможно без меры, а знание меры присуще лишь смиренным – тем, кто не мыслит о себе многого и потому ощущает себя не Творцами и хозяевами мира, а лишь частью Творения. И когда затем это произошло, когда люди утратили смирение, то вместе с ним они также утратили и понимание подлинной красоты?».

Всё это было настолько ново и неожиданно, что у доктора даже перехватило дыхание. Однако мысль было уже не остановить. Как река, долгое время томившаяся подо льдом и, наконец, сорвавшая свои оковы, она неслась вдаль и ввысь, едва касаясь тонкой кромки леса, к тем холмам на горизонте и дальше, туда, где за снежной пеленой, казалось, скрывались ответы на самые сложные вопросы.

«Что это со мной? – удивлялся доктор. – Почему я не мог понять этого раньше? Нет, скажу иначе – почему никогда раньше я не думал об этом? Как давно я не мыслил, не думал так свободно! И какое это счастье мыслить! Даже не столько мыслить, сколько благодарить за эту возможность жить и любить! И откуда этот восторг? Неужели так пьянит меня этот воздух и этот простор, которому, кажется, нет конца?»

И тут мысль залетела настолько далеко, что доктор даже испугался. Он подумал: «Но, если смирение связано с мерой, а та, в свою очередь, с чувством прекрасного, то, как должна быть безобразна гордость! Как должно быть отвратительно стремление человека всё подогнать под себя, упорядочить по своим правилам и принципам, навязать свою волю другому человеку, людям, миру и даже Богу! И как страшен и мерзок тот абсолютный Порядок, который не в чём не знает меры, а, точнее, мерой всему считает самого себя. И как, должно быть, страшна и уродлива Империя, стремящаяся быть совершенным воплощением этого абсолютного Порядка, пытающаяся представить себя хранительницей „священного дара жизни“, а на самом деле ненавидящая настоящую жизнь и тех, кто верен ей?».

Эта мысль настолько ошеломила Филипса, что он не сразу заметил, как сын машет ему рукой, приглашая войти под свод ротонды. Подойдя ближе, капитан понял, что сын звал его неслучайно, и вскоре их миссию можно будет считать законченной, поскольку Рон обнаружил то, ради чего она была задумана.

Деревянные колонны были обшиты досками, которые, хотя и были мастерски подогнаны друг к другу, но трещин между ними избежать не удалось. Со временем, под воздействием дождя, ветра и солнца, трещины разошлись, и то там, то здесь из них виднелись миниатюрные, почти не заметные взгляду записки, напоминавшие рекламные объявления, что некогда торчали из каждой двери. Некоторые их них были предусмотрительно помещены в пластиковые пакеты, и, по всей видимости, не зря, потому что именно эти записки сохранились лучше других.

Капитан не без труда извлёк из щели одну из них и отсканировал, после чего в шлеме раздался электронный голос «хранителя»: «Хочу: 1) поступить в институт, 2) стать адвокатом, 3) иметь свой дом и машину, 4) жениться на Юльке. Ермаков Илья». Вторая записка была девичьей: «Пишу и чувствую себя дурой. Хорошо бы уехать в Москву и выйти замуж за богатого. Подписываться не буду». Автор третей записки был краток: «Кем я хочу стать? Какая разница! Главное поскорей уехать из этой дыры! Карету мне, карету!». И снова мальчишеская просьба: «Хочу поступить в военное училище и стать военным или полицейским, а там будет видно. Сергей».

Подобные записки были и в других колоннах. Вероятно, их оставили выпускники, отмечавшие в городском саду окончание школы. Ничего особенного. Обычные мысли и надежды обычных вчерашних школьников. Ну, может, кроме вот этой: «Хочу попросить, чтобы поправилась бабушка, а младшая сестра поступила в музыкальную школу. Лиза Б. И ещё хочу, чтобы не было войны и не разочароваться в жизни».

И вдруг среди всей этой мальчишечье – девчачьей почты, набранной и напечатанной допотопными принтерами, Филипс открыл записку, которая была написана от руки мелким, витиеватым почерком, и, поскольку «хранитель» отказался её сканировать, доктору пришлось вспомнить, как когда-то он помогал жене учить русский язык и сам научился более или менее сносно читать. И не зря, потому что строки, над которыми довелось попотеть в этот раз, того стоили.

Филипс прочитал:

Стихотворение не поместилось на одной стороне листа, и чтобы прочитать последнюю строчку, его пришлось перевернуть. Том снова и снова вчитывался в строки, которые было столь неожиданно встретить среди других, более приземленных записок.

Внезапно, по телу прошла дрожь. «Нет. Этого не может быть! Не может быть!». Записка чуть было не выпала из рук. «Этого просто не может быть!». От волнения слова заплясали в его глазах. Но сколько бы раз капитан не перечитывал строки, написанные неизвестным автором, их первые буквы складывались в имена «Том», «Мегги», «Рон»; «Том», «Мегги», «Рон» и снова «Том», «Мегги», «Рон». Филипс уже хотел позвать сына, но строки на листке неожиданно стали выцветать, пока все, одна за другой, не исчезли. Через несколько минут лист был абсолютно чист, но капитан по-прежнему не отводил от него взгляда. «Кто, когда и, главное, зачем отправил это послание? Следует ли о нём рассказать Рону? Да, и что он может рассказать сыну, если послание уже исчезло? И почему оно пропало так быстро? Видимо, тот, кто его оставил, хотел, чтобы послание дошло только до доктора? Тогда, получается, и полковнику Моррону о нем говорить не следует? Интересно, а что с другими записками?».

Стараясь не выдать волнения, Том аккуратно сложил листок вчетверо и положил в карман комбинезона. Вынул наугад одну из них и развернул, перечитал текст. Слова были на месте. Капитан, не спеша, стал доставать из колонн и разворачивать одну за другой записки, но все они были по-прежнему полны ребячьих просьб. Похоже, та была единственной.

Филипс перевёл дух.

– Сержант! Полагаю, что задание выполнено. Мы узнали всё, что хотели или, по крайней мере, могли. Предлагаю захватить с собой ещё несколько записок и возвращаться.

– Согласен, сэр! – по-военному кратко ответил Рон.

Разведчики ещё раз бросили взгляд на ротонду, которая вместе с садом, оврагом и рекой на их глазах начала превращаться в старую выцветшую фотографию и вскоре пропала, чтобы остаться только в воспоминаниях.

Они не видели, как на другом берегу реки от ствола высокой, почти десятиметровой сосны отделилась маленькая черная точка и начала подниматься вверх по склону. Это был человек. Пройдя несколько метров, человек остановился и прислушался, затем упал в снег и какое-то время лежал, не двигаясь. Пока с запада, со стороны серых и унылых однотипных домов, маленькой и пронзительно яркой точкой не вылетела крылатая ракета, и, вонзившись в береговую ротонду, подняла столб пламени, земли и снега. Когда звук от взрыва, прокатившись по реке, ударился о стену леса и откликнулся эхом на городском берегу, человек поднялся, отряхнулся и продолжил свой путь. Он не удивился тому, что произошло. Поскольку знал, что Империя всегда и во всём идёт до конца и свидетелей не оставляет.