Читать книгу Персона нон грата - Александр Брейтман - Страница 26

Начало оказалось неожиданно обнадёживающим и для молодого специалиста даже лестным: то ли от директора красивинской школы из Еврейки5 пришло письмо, то ли она как-то связалась со мной по телефону, уже и не вспомню. Главное, была обещана бортовая машина для переезда. Таким образом, отправной точкой моей педагогической кривой оказалась должность учителя русского языка и литературы сельской восьмилетней школы.

Под жильё нам была выделена половина довольно ещё нового дома из крепкого бруса (другую половину занимала семья из местных). В те времена привычной практикой на селе было строительство домов на двух хозяев, разделённых поровну стеной, с разными входами. И хоть на нашей половине уже жили год или два такие же молодые специалисты, она совсем не была подготовлена к предстоящей зимовке. Да как и что могли подготовить городские девчонки, брошенные на алтарь просвещения и образования в русской глубинке? Для обустройства на новом месте, вместе с нехитрым скарбом и невесть откуда взявшейся мебелью, прибыл и мой отец. Деревенский по рождению, он предложил обнести дом завалинкой, что, учитывая наши зимы, оказалось очень кстати. Но даже и сколоченная вкруговую из хорошего материала и засыпанная опилками (лучше бы шлаком – он лучше держит тепло и в нём не живут мыши), она не спасала плохо утеплённые стены, потолок и пол от промерзания – в 30-градусные морозы вдоль плинтусов под кроватями и по углам вырастали шершавые пятаки инея. Время, когда наш подрастающий сын должен был, как и все дети, осваивать способ передвижения по полу на четвереньках, пришлось как раз на зиму. От четверенек пришлось отказаться. Не научившись ползать и делая по окончании зимы свои первые шаги, он падал на пол, не подгибая колен, что при желании можно было бы объяснить особенностями национальной адаптации молодых специалистов.

Под зиму нам привезли машину дров в виде распиленных на полуметровые чурбаки брёвен. Я до сих пор помню, как (колуном, а не топором) лучше всего их колоть. Когда в хорошо промороженную поверхность чурбака врезается, не столько с усилием, сколько со сноровкой, лезвие колуна и та смачно расходится на две половинки, ещё несколько секунд в морозной и сухой тишине утра слышится ласкающий слух, тонкий и чистый, как бывает от лопнувшей туго перетянутой струны, звук. Но это бывает, если тебе привезли хороший, а не сучковатый, с вертикальными и горизонтальными перевивами пиломатериал. В противном случае тяжёлый стальной колун отскакивает от вязкой древесной поверхности, как от тугого резинового муляжа. И тогда уже звонкую тишину утра прорезывает не тонкий и чистый элеганто и грациозо, но непереводимый на другие языки экспрэссúво и брускамэ́нтэ руссо нецензуро.

По выходным ходили греться в местную красивинскую баню. Главным техническим устройством парной (парной – в слишком буквально понятом значении этого прекрасного слова) была нисходящая откуда-то с потолка и не достающая около полуметра до пола дюймовая труба, завершающаяся привычным водопроводным краном. При повороте вентиля из крана с шипением вырывалась струя сжатого, перегретого пара. Ударяясь в пол, пар поднимался густыми клубами вверх, застилая молочной пеленой и без того сырое помещение. В образовавшемся тумане постепенно начинали исчезать очертания тел, оставались лишь контуры. В этот момент парная становилась похожей на мрачное царство теней мифологического Аида. Ассоциации с царством мёртвых как-то нешуточно обозначились после того, как директор школы, женщина вполне себе ещё молодая и крепкая, поскользнувшись на сырых ступеньках, полгода потом охала, хватаясь за спину, превратившуюся в один сплошной сине-чёрно-жёлтый отёк. После баньки, следуя широко известным рекомендациям фельдмаршала Суворова (портки продай, а выпей), мы принимали гостей – молодую пару, фельдшерицу и её мужа, кажется агронома – наших товарищей по красивинским будням. Что ж, всё как у людей.

Иногда в нашу повседневность вторгались события не то чтобы из ряда вон, но и не сказать, что совсем уж рядовые. Так, в один отнюдь не прекрасный вечер или даже ночь мы были разбужены громкими криками из другой половины дома, за стенкой. Семьёй из местных были наши коллеги: он – молодой голубоглазый красавец физрук, немножко от лубочного Бовы Королевича, она – тоже ничего, то ли биологиня, то ли химичка. А шум был оттого, что муж её фигуристой и симпатичной сестры, хороший мужик и запойный пьяница (тоже ведь национальная особенность), приревновав её к свояку (тому самому Бове Королевичу), принял на грудь и с топором в руках пошёл разрубать внутисемейный гордиев узел. А ведь и шёл буквально разрубать: слава богу, у физрука руки мускулистые и топор вошёл в мышцу правого предплечья по косой сантиметра на полтора. Дело по-семейному замяли, как-то уговорились и в суд подавать не стали. Решили, как говорится, по совести. Две верных подруги – пьянство и ревность – сожрут любого, кто так опрометчиво взлелеял их в собственном сердце.

И всё-таки не поиски единственно верного слова с колуном в руках, и не банные радости, и не застольные наши, под водочку, дружеские беседы, и даже не преступления на почве страстей человеческих, а моих сельских учеников, пяти- и восьмиклассников, более всего сохранила избирательная и отнюдь не фотографическая память. Классы были относительно небольшими, человек по десять – двенадцать. Часть учеников была из семей переселенцев. Что заставляло людей с детьми, покидая насиженные места, переезжать из центральной полосы России в далёкие регионы рискованного земледелия? – Бедность? Не знаю. Могу сказать лишь одно: среди приезжих было больше работящих и меньше пьющих. А дети были разные, в том числе талантливые. Их помню до сих пор. Вот небольшого росточка, худенькая, нервического склада пятиклассница Галя из крепко пьющей семьи. Как-то принесла мне на тетрадном листочке в клеточку своё стихотворение: в этих несогласованных и плохо зарифмованных строчках было что-то странное, напряжённое, болезненное, почти безумное и не отпускающее… Или мальчик из семьи переселенцев, того же класса, что и Галя, тоже худенький, с узким острым лицом и длинными (по сравнению с другими мальчишками) светло-русыми, почти белыми волосами на уроке по Гоголю. Он что-то отвечал по «Тарасу Бульбе», вернее, пересказывал близко к тексту страницу за страницей. Я его не останавливал: так интонационно завораживающе и по-гоголевски выразительно звучал его ответ… Где они теперь, эти дети застойных лет России?

По-деревенски открытые, в чём-то ещё наивные пятиклассники (скорее всего, та же активистка Галя) однажды показали мне написанное ими письмо, адресованное в областной ОНО6. В нём неумело, по-детски, но очень экспрессивно были изложены просьбы что-то там улучшить в их бедной на события жизни. Признавая фактическую правоту написанного, я никак не препятствовал их намерениям, но лишь выправил орфографию и стиль. На следующий день мы с оказией выехали в областной центр, в Биробиджан, с тем чтобы оттуда отправиться поездом домой для празднования среди своих первого нашего учительского Нового года. Примерно через неделю по возвращении я заметил в детях какую-то, что ли, пришибленность, а в глазах – отчуждённость. Долго упиравшаяся моя любимица Галя наконец выпалила: «Вы опозорили честь нашей школы!» Письмо, каким-то образом доставленное в ОНО, вернулось (кто бы сомневался) к директору школы. Думаю, с предписанием: разобраться и наказать инициаторов! Поверить, что советские дети сами… – выше самого смелого чиновного разумения. Мои осторожные попытки сказать моим пятиклассникам, что я всего лишь как их учитель не мог не отозваться на их же просьбу, и что писали они сами, и отправляли сами… Но, увы, слова директора и, вероятно, других объяснивших им, кто есть кто, видимо, уже успели заразить совсем ещё юных пионеров недоверием и страхом.

В конце года директор без каких-либо проволочек подписала приказ о моём увольнении по собственному желанию.

Прощай, Красивое! Я возвращаюсь в свой родной Хабаровск.