Читать книгу Избранное - Александр Кердан - Страница 4

Доверившись зыбкой стихии

И клятвам недолгим твоим,

Пустился я в путь по России,

Речною волною гоним.

Не просто прощаться с причалом,

Но шаг уже сделан, и вот —

Волна, словно люльку, качает

Немодный давно пароход.

…Я плыл, и дыханье свободы

Витало над всем и везде.

И сосны, как в поисках брода,

Бродили по пояс в воде.

Справа – рыжие стога,

Слева – лес березовый…

Едем прямо на закат,

Бирюзово-розовый.

Нас в «Икарусе» полно.

Все мы – очень разные.

Вот два парня пьют вино,

А стаканы грязные.

Справа – рыжие стога,

Слева – лес белеется.

Бабушка сидит – Яга,

Старичок к ней клеится.

Вот почтенная семья

С четырьмя детишками.

Вот военный – это я,

С интересной книжкою…

Все – под крышею одной,

Всем комфорта поровну.

Кто – из дома,

кто – домой,

Едем в одну сторону.

Придите ко мне все труждающиеся

и обремененные, и Я успокою вас.

Надпись на могиле К. Ивашевой, урожденной Ледантю, супруги декабриста В. Ивашева

Есть одна приметная могила

В маленьком уральском городке.

Там лежит француженка Камила,

От своей отчизны вдалеке.

А над нею осыпают хвою

Два огромных кедра и сосна.

В край лесной заброшена судьбою

Декабриста юная жена.

За любимым!

– Нет преграды чувству —

Хоть в острог, хоть в ссылку – все равно —

Ледантю…

А на кладбище пусто.

Потускнели надписи давно.

Ледантю…

Звучит светло и нежно.

Я стою вдали от суеты…

– Есть любовь, – кивает мне подснежник,

Выросший у каменной плиты.

Знакомая с детства примета —

Под домиком курья нога.

Жила-была в домике этом —

Известно кто – Баба-Яга.

Считают: крива, косолапа…

Но только молва донесла,

Что с виду проклятая Баба

Прекрасней всех в мире была.

Немало парней приходило

За счастьем в лесное жилье…

Одних Яга впрок засолила,

Других заедала живьем.

В довольстве свой век коротала.

Вертелась изба на ноге…

И тропка не зарастала

К красавице Бабе-Яге.

Но знают лишь зайцы да лисы:

Зачахла одна от тоски

Добрейшая Василиса

С наружностью Бабы-Яги.

Вдоль дороги столбы, как распятья.

Солнца глаз на небесном холсте.

Все живущие все-таки – братья.

Во Христе

или не во Христе.

А забудешь про братскую долю,

станешь жить, никого не любя, —

помни, совесть,

что есть в чистом поле —

есть! —

пустующий столб для тебя.

Две побирушки, что сидят у церкви,

Благодарить готовы за гроши.

А на хорах поют, как в Ленконцерте.

И, что всего дороже, от души.

Бубнит архиерей, будто из ямы.

Не понял если – думай о своем…

Сияют электрические лампы,

И сладкий дух плывет над алтарем.

Кладут поклоны истово старушки,

О чем-то очень праведном молясь.

И зорко тянет руку побирушка

К монетке медной, что упала в грязь.

И я среди народа потолкаюсь,

Молитв не зная, все же – погляжу…

Своих врагов прощу, в грехах покаюсь,

И денежку в ладошку положу.

Горько плакалась морю река,

Что дорога была нелегка.

Что пороги дробили струю

В неприветливом горном краю.

Что холмы и овраги мешали,

Люди русло мостами сшивали…

Изливалась у моря река.

Море слушало, пенясь слегка,

И соленые брызги роняло.

Расступилось, и…

речки не стало.

Горько плакалась морю река.

Говорят о море столько разного…

Только я уверен все равно:

Море возле мола часто – грязное,

А подальше – чистое оно.

Там, где вдаль плывут

потомки Беринга,

За бортом чистейшая вода…

Осуждают море только с берега —

Те, кто в море не был никогда.

На завалинке старуха,

С нею – дед.

На двоих почти им

Двести лет.

У старухи на коленях —

Кот клубком.

И сидят старуха с дедом

Ря —

дыш —

ком.

А в избе герань

Алеет на окне,

Фотографии теснятся

На стене.

Все солдаты,

Все похожие с лица…

Восемь было их у мамы

И отца.

Три войны прошел старик —

И сам живой.

А вот дети не вернулися

домой —

С той последней,

Самой страшной, мировой.

У избушки – две березы,

Два ствола.

Облетела, поосыпалась

Листва.

Все глядит на них

Старуха,

Смотрит дед:

Два ствола стоят живые —

Листьев нет.

Пьют в России не от грубости

Нравов местных, не от глупости.

Пьют нередко от ума…

Озирая путь свой пройденный,

От тоски за нашу родину —

То святую, то уродину,

Не восставшую от сна!

Пьют в России, словно лечатся

Приобщеньем к человечеству.

Пьют, как трудятся, в запой.

Чтобы жизнь казалась ласковей,

Чтобы душу выполаскивал

Русской песни лад простой.

Пьют в России…

Усмехается

Шар земной, а мы – покаемся.

И вина нам, как вино.

Похмелимся. Горе-горькое

Одолеть легко,

поскольку мы

Сами – горькие давно…

Оркестры, а не тальянки

Гремят теперь в русском краю,

Славян провожают славянки —

Любовь и надежду свою.

Стоят поезда у перронов,

Минуты прощанья летят,

И смотрят славянки влюбленно

В глаза первогодков-солдат.

Цвет неба у нас на погонах,

И ты улыбаешься мне…

Раздался приказ:

– По вагонам! —

И вот замелькали в окне

Разъезды и полустанки…

А в сердце и удаль, и грусть.

Вернемся, нас встретят славянки —

Любимая,

мама и Русь!

Герой безвестный – муравей

Сквозь травяную чащу

Себя в три раза тяжелей

Соломинку он тащит.

Согнулся и, должно быть, взмок

От перегрузки адской…

Но тащит —

Выполняет долг,

Без жалоб, по-солдатски.

Я летел в командировку…

Вся моя экипировка:

Мыло, бритва и блокнот,

Томик Брюсова – в портфеле.

Мне казалось, еле-еле

Плыл по небу самолет.

А потом кряхтел «УАЗик»

Нас вытягивал из грязи,

И дорога вдаль вилась,

И роптал тисненый Брюсов,

Поводя бумажным усом,

С мылом

стал —

ки —

ваясь.

Не сердитесь, мэтр почтенный,

Уж таков удел военный.

Я, солдат обыкновенный,

Не хотел обидеть вас.

Мне и самому неловко,

Но моя командировка

Только-только началась.

И утих стесненный классик

Все вперед бежал «УАЗик»,

Догоняя горизонт.

Мыло, бритва и блокнот,

Томик Брюсова – в портфеле.

Офицер политотдела,

Еду в дальний гарнизон.

Лейтенантик в фуражке с околышком

Голубым,

как с картинки сошел.

И девчонка с ним рядом – как солнышко,

Рассиялась – так ей хорошо!

А про то, что дороги военные

Дарят больше прощаний,

чем встреч,

С ней пока бесполезно, наверное,

Заводить просто-напросто речь.

Жизнь сама все разложит

по полочкам,

Все поможет постичь и понять…

Двое – рядом.

И солнца осколочки

На плечах лейтенанта горят.

Только день прошел,

Не годы —

Белой стала голова.

Двадцати двух лет от роду —

Миши Птицына вдова.

Мы ее не утешаем,

Мы сейчас молчать должны…

Фотография большая —

Смотрит летчик со стены.

– Небо – трудная работа… —

Молвил кто-то из ребят.

– Не вернулся из полета… —

Так об этом говорят.

Ночь сиреневою шторой

Занавесила окно.

Как всегда, ревут стартеры,

И уходит ввысь звено.

В гостинице, сидя на кровати

железной,

Пили мы спирт, говорят, полезный.

Его называют у нас «гидрашкой»,

Выпьешь – и по спине мурашки!

Старлей молодой

Был у нас тамадой.

Он из Афгана

Вернулся недавно.

Мы все вопросы:

– Как там, за речкой?

Спирт разливает, в ответ – ни словечка.

Мы пристаем:

– Расскажи про войну! —

Скрипнул протез, разорвал тишину.

…В гостинице, сидя на кровати

железной,

Пили мы спирт, говорят, полезный.

Старлей молодой

Был у нас тамадой.

Вы не сомневайтесь, деньги – честные!

Одолжила мне их впрок война…

За вино и баб плачу я чеками —

Кровью расплачусь потом сполна.

Отпуск мой подходит к завершению,

Деньги мне в Кабуле не нужны…

Завтра – самолет и возвращение

В жаркие объятия войны.

А пока – официанты крутятся:

Счет оплачен щедрою рукой…

Но опять в упор стреляет улица

В мой висок, подстриженный такой.

За дувалом, словно в бухгалтерии

Счетами грохочет счетовод —

Выдает зарплату инфантерии,

Не скупясь, душманский пулемет.

Я врагов тогда накрыл гранатою,

Потому сегодня ем и пью… —

Лейтенант склонил невиноватую

Буйную головушку свою:

– Вы не сомневайтесь, деньги – честные…