Читать книгу Избранное - Александр Кердан - Страница 6

Старый лагерь, а проще – зона,

Как наследье эпохи злой.

А вокруг океан озона,

Именуемого тайгой.

Только – воздух какой-то колкий

И в барак не войти никак…

Смотрят сверху устало,

горько

Звезды, словно они – зэка.

Страшно здесь находиться долго —

Ухожу, унося с собой

Ощущение, как наколку,

Как клеймо той эпохи злой.

Помнить вроде бы нет резона.

Почему же в груди моей

Не стирается чувство зоны,

А становится все острей?

Дождю навстречу открывает поры

Привыкшая к молчанию земля.

Мы в эту пору покидаем норы,

Забыв про вековой удел червя.

Поверив в очищенье от былого,

И, разуму и смыслу вопреки,

Как наши предки, выползаем снова

На тротуар под чьи-то каблуки.

Валенки к ногам примерзли,

В зябком инее рядно…

Столько дней скрипят полозья

Все одно, одно, одно:

Хо —

лод —

но!

Столько дней дорогой горькой

Ссыльных вдаль конвой ведет.

Смерклось. Хутор

на пригорке.

– Здесь ночуй, кулачий сброд! —

А кулачий сброд России —

Голытьба на голытьбе…

В домике места – по силе:

Угол потеплей – себе!

В толчее на метр к печурке

Не пробиться слабеньким…

Вместе с кожей с ног дочурки

Мать сдирает валенки.

Плачет, доченьку жалея:

– Ох, зима морозная!.. —

…Столько лет уже болеет

Дочка ее взрослая.

Столько лет хранит на теле

Шрамы,

шрамы,

шрамики…

Что же вы так плохо грели

Мою маму, валенки?

Что же вы, судьбе переча,

Не смогли ее сберечь?..

Ставит мама каждый вечер

Валенки

мои

на печь.

Под горна крик, под барабана бой —

Наследников, и подвигов, и веры —

Нас списком, а еще точней, гурьбой

В апреле принимали в пионеры.

И ветеран, что видел Ильича,

Забывший где, когда – поскольку старый,

Стянул мне горло цветом кумача,

Дыша в лицо вчерашним перегаром.

Мне новый галстук говорить мешал,

Но говорить в ту пору было рано…

И я с восторгом отсалютовал

Удушью своему и ветерану.

И был готов, услышав:

– Будь готов! —

Наследовать и подвиги, и веру.

Теперь – другое…

Только жалко то,

Что больше я не буду пионером.

Что больше не поверю ни за что,

Так запросто чужому откровенью…

Во мне сомненья червь всегда готов

Подвергнуть все готовое сомненью.

Поезд мчит.

Пульсирует под нами,

Гонке в такт,

Стальное полотно.

Кто-то машет поезду

Руками.

Кто-то камнем

Норовит в окно.

Старики в больничном коридоре.

Дед и бабка…

Кто ведет кого?

Он ли для нее теперь опора

Иль она – опора для него?

Пригляделся.

Мне понятно стало,

Что вопросы неуместны тут:

Жизнь так крепко двух людей спаяла,

Расцепи – и оба упадут.

Пахло печеной картошкой

В воздухе теплом осеннем.

Вечер стелил за окошком

Деревьев длинные тени.

Люди молчали, стеснялись

Свои показывать чувства.

Тени все удлинялись…

Сверкнула звездная люстра —

Робко. Потом в полнеба.

Вселенная вся качнулась…

Люди простились нелепо.

Лишь на вокзалах очнулись.

Нашла душа приют, чем не последний?

Двух пихт стволы создали надо мной

Подобие шатра…

Под купол этот

Слетелся певчий хор окрестных птах.

А за спиною – дом, а перед взором —

Лужайка и тропа наискосок.

И замкнутый мирок раздвинут хором

Моих пичуг

до самой вышины,

Что подарила мне отдохновенье

От горьких дум…

Надолго ли?..

Мой храм качает ветер

Вслед земли вращенью.

И хор поет. И тихо по тропе

Бредет старушка в сторону заката…

А там, за мной, в родительском дому,

Меня оберегая, дремлет мама.

Еще не смея бросить одного

И долее терпеть уже не в силах

Вращенье мира и болезней бремя.

А хор поет псалом моей весне,

Что только нынче обручилась с летом.

И я готов быть вечным здесь поэтом,

Покуда за спиною —

мама, дом,

И надо мною – свод веселой хвои

Венчает миг надеждою зеленой.

Нашла душа нечаянный приют…

Два запаха родных: полынь и хвоя

В душе не зря судьбою сведены.

Отечество степное и лесное —

Хребет мой личный и хребет страны.

Неся свой крест твердыни и оплота,

Ты не горазд на громкие слова,

Меня терпенью учишь и работе,

Которая одна всегда права.

Которая останется со мною

До снега первого, до седины…

Два запаха родных: полынь и хвоя

В душе не зря судьбою сведены.

Юрию Демину

Чуть забрезжило утро,

А там, за деревней,

Словно гвозди вгоняя

В осеннюю тишь,

Бьют двустволки,

Пристрастьем разбужены

Древним,

И легавые лаем

Пугают камыш.

И, почти что не целясь,

Не выбирая,

Хлещут дробью в упор —

В раж вошли «номера»…

И домашние гуси

В соседском сарае,

Словно дикие, мечутся

Нынче с утра.

Павлу Симонову

Меня окружает совхозная проза:

Кудахтанье кур да мычанье телят,

И всепобеждающий запах навоза

И все удобряющий, как говорят.

И вдоволь удобренный, я вырастаю

Из глупых привычек своих городских.

Меня окружает деревня святая —

Прибежище нашей российской тоски.

На грани отчаянья и отчужденья

От прежних, почти позабытых, идей

Испытанным средством считаю терпенье

В кругу добродушных и грубых людей.

Пытаюсь понять их простые заботы

И, пусть даже этот порыв мой нелеп,

Единственным действом зову я работу,

Которая непреходяща, как хлеб.

День так себе. Ни плох и ни хорош.

Обычный день, каких бывает много.

Когда живешь и словно не живешь.

И умер бы… Да не умрешь до срока.

Когда напрасный труд пенять судьбе,

Что непосилен сердцу крест тяжелый.

И время растворяется в тебе

Неспешно, как таблетка валидола…

Ухожу в пургу —

Не видать ни зги.

За душой печаль беспечальная.

Может быть, вот так —

Из самой пурги —

И возникла жизнь изначальная?

Без движения

Наша жизнь – тоска!

Без пурги тоска – дело случая…

Успокоимся – значит,

Смерть близка.

Хладнокровная, неминучая.

Быть собою нам,

Боже, помоги,

Долей награди непохожею…

Ухожу в пургу —

Не видать ни зги.

Ни знакомого, ни прохожего.

Три желанья моих обещали исполнить

Степь, полночное небо, речная вода…

Попросил я любви, чтобы верить и помнить,

Той, единственной самой, что раз – навсегда.

Степь ответила мне, ковылями качая:

– Я любовь тебе дам, но храни ее сам!

От тревог и невзгод свое счастье спасая,

Каждый миг для нее совершай чудеса.

Я для мамы моей попросил долголетья.

Заискрился тогда надо мной Млечный Путь:

– Будет жить сотню лет твоя мама на свете,

Только ты ее сам не покинь, не забудь.

Я у речки просил, наклоняясь к теченью:

– Дай счастливой судьбы для потомков моих.

– Будут счастливы десять твоих поколений,

Если ты это счастье заслужишь для них…

Старуха отворила ставни,

И пес перебежал дорогу…

– Спасибо, – скажем утром ранним

За то, что живы мы, ей-богу.

За то, что мы, ей-богу, зрячи.

За то, что мы пока что в силах

Смотреть на долгий бег собачий

В окне, что вечность отворила.

Яркая, как бабочка,

Промелькнула девочка.

Затаив дыхание,

Смотрят ей вослед

Мамочка и папочка,

Бабушка и дедушка

И какой-то мальчик

Тридцати трех лет…

Как хорошо, что мы на «ты»

Не переходим с поцелуем.

И фамильярность суеты

В порыве наших чувств минуем.

Ведь то, что нам сейчас дано,

Так неугаданно и сложно,

Что ближе быть – уже смешно,

А дальше – просто невозможно.

Я тебе распахнула бы сердце

И была бы нежна, мягка…

У мужчины, чтоб опереться,

Быть пожестче должна рука.

Я бы простынью белой-белой

Застелила тебе кровать…

У мужчины должно быть дело,

Чтоб к нему его ревновать.

Все обиды бы я простила

И от счастья бы – без ума…

Быть должна у мужчины сила

Чуть добрее, чем я сама.

Я всегда бы была терпимой

И довольной своей судьбой…

Быть мужчина должен любимым,

Чтоб могла я остаться собой.

Артуру Фолленвейдеру

Женщины влюбляются в поэтов,

Им прощая гонор и грехи.

Что-то есть волнующее в этом —

Вдохновлять поэтов на стихи.

Чтобы луч божественного света

Вдруг коснулся самых грустных лиц…

Женщины влюбляются в поэтов,

Ну, а выбирают их убийц.

По сердца горестным заметам

Гадая, словно по судьбе,

На стыке осени и лета

Не доверяю сам себе.

И пусть еще теплом согрета

Дней золотая благодать,

На стыке осени и лета

Тебе мне страшно доверять.

Уже зимы дыханье где-то

Маячит холодом в дому…

На стыке осени и лета

Легко не верить никому.