Читать книгу Человечность - Александр Левинтов - Страница 8

Мне так и не удалось установить этимологию этого слова – миф. И Фасмер, и Webster, и энциклопедия Britanica и все другие отсылают к греческому mythos, за которым – тишина незнания, непонимания, недоумения и растерянности: без начального, а потому истинного смысла слова понятие всегда будет зыбким и неустойчивым.

Смыслов же это слово имеет множество. Вот некоторые из них:

– традиционная история о якобы исторических событиях, объясняющих мир, верования или природные феномены

– притча

– аллегория

– сами верования или традиция по поводу чего-либо или кого либо, некоего идеала, например, обычная Americandream или миф об американском индивидуализме

– некто или нечто, имеющее лишь невероятное и воображаемое существование

– какая-либо жуткая или анекдотическая история, циркулирующая как истинная, имеющая свидетелей и очевидцев, таковы, например, городские легенды о привидениях, барабашках, домовых, полтергейстах и прочих аномалиях реальности

– символический рассказ, обычно анонимный и связанный с религиозными верованиями, оправдывающий и объясняющий символическое поведение (культы, обряды, ритуалы, церемонии), как, например, вполне светская история любовницы английского короля, ставшая основанием для учреждения ордена подвязки

– философская или религиозная версия космогенеза, происхождения человека, например, рассуждения Сократа в «Кратиле» Платона.

Древнейшими считаются шумерские мифы, а также мифы, изложенные в Ведах. Миф как жанр возник задолго до письменности, в устной традиции и до сих пор сохранил этот жанровый аромат: индивидуальности рассказчика мифа, его персонального вклада в миф своими подробностями, интерпретациями и пониманием.

На мифах держится вся античность, крупнейшими фрагментами которой являются «Илиада» и «Одиссея» Гомера и «Энеида» Вергилия. Древнеегипетские верования дошли до нас лишь в форме мифов, собранием мифов является во многом Ветхий Завет.

Порой миф преображает то или иное событие до неузнаваемости: в ветхозаветной традиции временное замедление вращения Земли (геологически вполне допустимый факт) описан как остановка Солнца мечом Иисуса Навина во время битвы с филистимлянами на поле Армагеддон, а в греческой мифологии – как отказ Гелиоса идти обычным путем из-за преступления, свершенного неистовым в ярости и мести Атреем.

Точно также, Всемирный Потоп в разных мифологиях описывается и объясняется совершенно по-разному: у иудеев этот миф связан с Ноем и ковчегом, у греков – с Атлантидой. Есть даже такое предположение, что это был вовсе не потоп, а нашествие гуттиев, потрясшее все страны и народы Средиземноморья.

Миф, независимо от того, касается он старины или современности, всегда несет в себе моральный заряд, даже, если это миф о природе, природной катастрофе или явлении. Объясняя моральную подоплеку мира, миф, таким образом, придает течению жизни и истории определенную сюжетность.

Миф и мифология могут имеет злонамеренный характер. Это особенно заметно в современных политтехнологиях, в пропаганде и сотворении культа личности всяких мерзавцев: Ленина, Сталина, Мао-дзедуна, Гитлера, Ким-Ир-Сена и его сынка и нынешнего внучонка, Путина и им подобных. Часто мифы запускаются, чтобы скрыть правду. Своеобразной мифологией было покрыто сознание советского общества: чтобы скрыть нищету и неприглядность настоящего им монтировалась картина светлого и скорого будущего. Эта мощная мифология подкреплялась великими стройками коммунизма, на которые тратилась значительная часть и без того скромных достижений плановой подневольной экономики.

Миф является хроническим явлением нашего, изначально аутичного сознания, собственно, и породившего нас как человеков. Наш мир гораздо более мифологичен, чем реален. У меня даже есть подозрение, что он вовсе не реален, а только мифологичен, если считать миф интерпретацией (чаще всего, моральной интерпретацией) реальности: деревенский батюшка объясняет своим прихожанам градобитие их грехами и непослушанием, как будто силам небесным и атмосферным есть дело до мелкого воровства и плутовства в деревне Затеряевке и они именно для наказания этих несчастных особо сильно замутили циклон в далеком от Затеряевки Карибском море.

В своей реальной и нормальной жизни мы живем в пространстве, изнывая от этой плоскости унылого существования. Мы постоянно пытаемся построить некоторую вертикаль своей жизни, понимаемую нами как вертикаль времени. От глубин до сегодняшнего момента настоящего времени мы пребываем в мифах, перпендикулярно горизонтальному миру пространства, а от сегодняшнего дня ввысь до вершин будущего – в утопиях («Утопия» Томаса Мора так и переводится как «Без места», то есть вне пространства, только на вертикали времени).

Мы привыкли обращать свои мифы в утопии: в основании онтологии практически всех проектов лежат давно забытые мифы и чаяния: самолеты пестрыми коврами летали по сказкам Шехерезады, ракеты возносили Магомета к Аллаху, в самодвижущейся печке угадывается паровоз Ползунова, а Южсиб видится как шайтан-арба.

Миф, обращенный к детям и детскому восприятию, предназначенный для воспитания детей, называется сказкой.

Миф чаще всего несет в себе информацию, нами не понимаемую, неугадываемую, непознаваемую – и именно поэтому мифы так притягательны для нас.

А, если честно, то миф, как сказал мне знаменитый Вяч. Иванов из Лос-Анджелеса, это «рассказ об истинном»…

…В пещере охотников-троглодитов куском мягкой охры была нарисована схема охоты. Охотники – прирожденные художники, ведь и тем и другим нужны зоркий глаз и твердая рука: неважно, что зажато в ней – дротик, копье, палка, камень или податливая цветная глина.

Сцена охоты понадобилась опытному охотнику, чтобы объяснить молодым охотникам правила и законы этого занятия, позиции и действия ее участников, слов-то явно не хватало в том рыкающем говоре опытного троглодита. Потом, после охоты, он на том же рисунке объяснит, кто из новичков какие совершил ошибки, и как надо было действовать правильно. Те согласно и с чувством вины покивают, постепенно прозревая в своей опасной, сложной и интеллектуально насыщенной (для троглодита) деятельности.

Рисунок потом много раз будет дополняться и исправляться, в нем появятся другие звери и другие декорации охоты, но он продолжит служить наглядным пособием в школе юного троглодита.

А потом троглодиты кончились.

По разным причинам: то ли их истребили другие троглодиты, то ли хищники, то ли они стали жертвой стихий, то ли просто потому, что Ф. Энгельс закончил писать первую главу своего бессмертного труда «Происхождение всего подряд» о периоде дикости и варварства.

И пещера долгое время пустовала, и ничей костер более не освещал своими колышущимися отсветами наскальные изображения, утонувшие в вековом мраке и молчании.

Но пришли другие люди, совсем другие. От присутствия троглодитов не осталось никаких следов, кроме рисунков.

И эти рисунки привели новых людей в священный трепет, потому что они еще не успели прочитать знаменитый труд Ф. Энгельса, они вообще еще не научились читать по-немецки.

Рисункам был придан статус священных и написанных богами символов, например, тотемов. К иконическим, точнее, иконизированным изображениям обращались с молитвой и за советом, как к более опытным и уже много пожившим на этом свете существам.

Следующая волна заселения и обнаружения пещеры с наскальными изображениями придает ей статус места обитания неких богов, пещера становится духовно заселенной, неся на себе печать добра или зла, она табуируется либо превращается в место поклонения и паломничества.

Наконец, появляются ученые, которые все объясняют, датируют, хронологизируют и относят это явление к определенной эпохе, типу и роду, вставляют в рамки истории и культуры. Круг замыкается.

Почти.

Потому что за учеными и их сенсационными публикациями тянутся туристы, представители познавательного туризма, а в их аръергарде – рерихнутые, рериховатые, медитанты, новоязычники и сатанисты.

И колесо покатилось по новому кругу.

Следующая история совсем коротенькая.

Одна из героинь романа В. Шишкова «Венерин волос» вспоминает, как она маленькой девочкой впервые попала на кладбище и была очень удивлена крестами над могилами, которые она восприняла как огромные знаки +. Далее, по моему предположению (этого в романе нет), она могла найти среди своих сверстниц понимание и единомыслие по поводу этого символа позитива и сложения добра\блага и создание детьми мифа о тайном объединении всех мертвых в некий союз: то ли с целью помощи живым, то ли в отмщении им и борьбе против них. Такая группа детей вполне могла бы дойти до идеи группового суицида с целью проникновения в союз мертвых.

Эти две истории позволяют построить некую общую схему построения мифа:

Некоторому акту (действию) придается знаковая форма, поскольку непоименованное и необозначенное а) незначимо, б) имеет потенциальную энергию к опубликованию и превращению в тему или предмет коммуникации и в) сомнительно вообще в своем статусе бытийности (номиналистский подход). При этом понятно, что знак может быть похож на свой денотат, как в случае с наскальной живописью) а может быть и весьма отдален от него по чисто внешним признакам (крест над мертвым христианином или, как еще более яркий пример, буква и слово «я» и я сам как денотат этого знака).

Наша действительность – месиво актов, свершаемых нами, над нами, с нами и вокруг нас. Ежедневно, ежечасно и ежеминутно мы участвуем или наблюдаем множество различных и разнообразных актов. Лишь очень немногим из них удается стать фактом.

Этот переход от денотата к знаку можно рассматривать как переход от акта к факту, ведь факт – это не любой акт, а только тот, который приобрел знаковую форму, стал значим и вошел в коммуникацию. При этом, по поводу практически любого акта деятельности может быть создано множество различных фактов. Классический пример – легенда о трех строителях Кельнского собора, совершавших один и тот же акт, но представлявших его как три разных факта: факт толкания тачки с кирпичами, факт зарабатывания денег и факт созидания Храма.

Этот переход от акта к факту, от денотата к знаку есть процесс фиксации, фикции, но не в том негативном контексте, к которому нас приучили, а в безоценочной произвольности, придуманности этого знака (то, что в английском языке называется fiction – «художественная литература»).

У знака существует альтернатива либо так и остаться знаком, либо, с вероятностью гораздо большей, чем простая фикция, в процессе универсализации достичь статуса символа, концепта, понятия, собирающего в себе совокупность накопившихся смыслов знака. Символ при соотнесении с первичным актом (денотатом) описывает этот акт, но никак его не объясняет. Тут необходимо восстановить изначальный смысл «символа»: этим словом древние греки называли описание некоего продукта, превращавшегося за счет этого описания в товар. В простейшем случае таким описанием являлась цена, которая, описывая товар, ничего в нем не объясняла. Дословный смысл «символа» – «половина». Именно поэтому Платон в «Пире» использует слово «символ» в мифе-тосте Сократа о любви: любовь – это поиски человеком своей половины, своего символа, делающего человека непобедимым и богоравным.

Символ, конечно, может так и остаться символом, но гораздо вероятней превращение его в мифологический денотат. Этот переход осуществляется в процессе событийности: символ начинает нам глаголить, вещать, сообщать, объяснять мир и происходящее в нем. Так появляются знамения времени, общие поветрия и прочие массовые стихийные явления: о пещере с изображениями ползут слухи и суеверия, дети видят тайный, подземный союз мертвецов и тому подобное.

Вероятность превращения мифологического денотата в миф происходит почти мгновенно и с почти 100%-ной вероятностью, отчего мифологический денотат и миф слабо различимы. Различие, однако, не просто существенно – оно огромно. Миф всегда описывает начало как причину – чего угодно: от мироздания до вчерашнего проигрыша футбольной команды. Миф есть сказание о силах, управляющих реальным миром, миф одухотворяет и одушевляет мир и придает ему могущественный смысл повелений Бога или богов. Именно в процессе осуществления, то есть придания сущностных характеристик, истинности происходящего или произошедшего и осуществляется Богоявление – епифания: во всем проявляется присутствие Бога и Его промысла – говорит верующий, и тем, с одной стороны, обожествляет окружающий его мир, а с другой, снимает с себя всякую ответственность и за происходящее и за этот мир. Эта защищенная и безопасная безответственность заставляет людей цепляться за порождаемые ими же мифы с гораздо большим ожесточением, чем за факты, символы и собственные действия. Круг замыкается: миф замещает собой реальность акта и вообще реальность.

Круг замыкается, но движение может быть продолжено и продолжается: миф превращается в мифический факт, мифический факт – в мифический символ и так далее – так обеспечивается воспроизводственность мифов и мифологии, так вся реальность замещается или замощается мифами. Если пристально и трезво вглядеться в нашу общественную жизнь, то обнаруживается, что, кроме мифов, ничего другого и не существует. Может быть, именно затем нас и лишают трезвости взгляда и мышления?

Да, миф всегда версиален: одно и то же явление может иметь несколько мифических (но только одно научное) объяснений. Так, геологический акт замедления вращения Земли зафиксировано и в греческой мифологии как протест Гелиоса против бесчинств Атрея, и в библейской – как остановка солнца мечом Иисусом Навином при истреблении филистимлян на поле Армагеддон.

Это не мешает мифу, за счет сакрализации и обожествления действующих сил, делать мифологизируемое неприкосновенным для критики.

Мифология, воспроизводясь, расширяет границы захвата реальности. Мифология Сталина с необходимостью обрастала мифологией о счастливой жизни в СССР, где Сталин – адекватный этой мифической стране и жизни лидер и вождь. Нынешнее обожествление и мифологизация президента страны (прошлого, нынешнего и всех последующих) строится в лесах мифа под названием «спецнарод», с которым президент общается, к которому ходит в гости и на вопросы которого мудро и полновесно отвечает раз в год.

Нынешняя мифология гораздо сложнее сталинской: Сталину не надо было иметь двойную мифологию для «одной отдельно взятой страны», отгороженной от мира железным занавесом. Современная Россия должна демонстрировать свою открытость, даже распахнутость миру. Поэтому мифологии по типу сталинской, мифологии внутреннего потребления уже недостаточно. Так возник и устойчиво существует миф для Запада: власть мимикрирует под политику.

Власть удерживает имеющийся порядок вещей (это ее имманентная функция), но в то же время создает политическую партию власти из послушного бюрократического сонма, конкурируя с другими политическими силами и партиями за передел этого порядка, даже проводит «реформы», демонстрируя свою «политичность» (вот почему ни одна реформа так и не совершилась – они все демонстрации мифологии).

Миф о власти как политике имеет функцию, направленную не только вовне, но и на внутренний рынок: она стремится вызвать у людей отвращение к политике, а, следовательно, к изменению существующего порядка вещей и к их личному участию в политике. Для власти и государства мы гораздо важней и полезней как налогоплательщики, нежели как избиратели.

Ноябрь 2006, Москва