Читать книгу Апология дворянства - Александр Никитич Севастьянов - Страница 7

Вначале необходимо напомнить, что вообще-то для российской историографии не новость антидворянский пафос ни историков новейшего националистического склада, ни их обезьяны – профессора Хомякова. У истоков дворянофобской традиции (если не считать невербальную критику топором и «красным петухом») стоит, пожалуй, еще Александр Радищев. Напомню только одну из его выразительных инвектив, отбросившую длинную тень на русскую историю: «О, если бы рабы, тяжкими узами отягченные, ярясь в отчаянье своем, разбили железом, препятствующим их вольности, главы наши, главы бесчеловечных господ своих и кровью нашею обагрили нивы свои! Что бы тем потеряло государство?»5. Эти слова, принятые близко к сердцу поколениями революционеров, развернулись после 1917 года в тотальное избиение и изгнание русской элиты.

Острые стрелы посылали в собственное сословие также Новиков и Фонвизин, Сумароков и Княжнин, декабристы и Пушкин. Немалое количество критики по адресу русского дворянства можно найти как у дореволюционных историков и политиков славянофильского, революционно-демократического, народническо-эсеровского6, евразийского, марксистского и анархистского толка, так и у авторов советской, особенно ранне-большевистской формации. Больше всех усердствовали в обличениях, естественно, последние.

Небольшой обзор наиболее характерных высказываний послереволюционных обличителей дворянства приводит профессор истфака МГУ А. И. Вдовин в монографии «Подлинная история русских. ХХ век» (2010). Главная особенность их в том, что критика дворянства предстает лишь поводом и обоснованием, а основной мишенью является традиционный патриотизм, чувство любви к вечной России, почитания исторической Родины, преданности ей. Эта связь с тех пор стала неотъемлемым кодом всего дискурса.

Для большевиков, осуществлявших тотальную ревизию всего российского прошлого и утверждавших собственную «правду» на его руинах, это было совершенно неизбежной необходимостью. Логика Гражданской войны, временно (и далеко не вполне) перешедшей из вооруженной фазы в словесную, подсказывала: нельзя обосновать концепцию Советской России, не разрушив «до основанья» все обаяние тысячелетней русской державы, не напоминая ежедневно об антагонизме «двух наций внутри каждой нации» (Ленин) и о необходимости решительно покончить с одной из этих «наций». Что и выполнялось на деле. Со стороны может показаться, что таким образом выковывалась единая и нераздельная нация. Но на самом деле, как мы помним, большевики мечтали распрощаться вообще с нациями как таковыми, надеясь построить всемирный коммунизм, в коем не будет ни классов, ни наций. И для начала взялись искоренять русскую нацию под прикрытием классовой борьбы.

И вот, как пишет Вдовин: «Считалось, что время героического понимания истории безвозвратно ушло. У всех героев (начиная с былинных богатырей) и творцов культуры прошлого всегда находили одни и те же изъяны: они или представляли эксплуататорские классы, или служили им»7. Это, конечно, совершеннейшая правда, но взятая под низким углом зрения, взглядом Терсита, но не Одиссея; с высоты птичьего… нет, не полета, а помета. И вела эта низкая правда к подлым выводам, решительно отказаться от которых в недалеком будущем заставила большевиков только Великая Отечественная война.

Именно в таком контексте вел пропаганду, к примеру, нарком просвещения Анатолий Луначарский: «Конечно, идея патриотизма – идея насквозь лживая… Задача патриотизма заключалась в том, чтобы внушить крестьянскому парнишке или молодому рабочему любовь к „родине“, заставить его любить свои хищников»8. Мысль, как видим, вполне современная, созвучная Хомякову со товарищи и его протагонистам, духовным отцам – Соловью и Сергееву, в творчестве которых воскрес Анатолий Васильевич9 с присными.

Кстати, о присных. Вдовин, продолжая, обобщает:

«Образчиком такого понимания дореволюционной культуры и ее творцов может служить выступление Вс. Вишневского на одной из армейских партконференций в июле 1921 года. „Старая культура, – внушал он красноармейцам, – была фактически насквозь пропитана буржуазным духом“. И пояснил это на конкретных примерах. Взять Пушкина. Он был камер-юнкером его величества царя и гордился своим дворянством. Не признавал никаких революций – следовательно, был контрреволюционером. Лермонтов был аристократом в полном смысле этого слова. Некрасов – из помещиков. Лев Толстой – граф. Писать-то он писал хорошо, но народ в „Войне и мире“ является лишь фоном, а главное разыгрывается между немногими аристократами, для которых слово „мужик“ было бранным, почти неприличным. Чехов – происхождением из мещан и, безусловно, также один из последних представителей упадочничества. Его герои бесятся от жира в провинции, скучают от безделья, ноют без конца. Кольцов считался народным поэтом, но на самом деле это типичный представитель кулачества. Горький, правда, в значительной степени близок к народу, но и у него встречается немало высказываний далеко не пролетарской идеологии. В музыке – то же самое. Глинка – помещик; достаточно сказать, что у его отца был собственный оркестр из крепостных. Римский-Корсаков – придворный капельмейстер, писал лженародные оперы, непонятные крестьянину. Музыка Чайковского – яркий образец безысходного упадочничества и пессимизма, чуждого рабочему классу. Все эти симфонии, сонаты, балеты совершенно непонятные народу. Что касается балерин, певиц в опере, оперетте, то все или почти все они фактически работали в роли привилегированных проституток и зарабатывали неплохо. Трамплином же у них, конечно, была кровать дирижера или какого-нибудь князя» (Литературная Россия. 1995. 7 июля)»10.

В словах Луначарского или Вишневского мы, пусть в утрированном до шаржа виде, отчетливо видим то же принципиальное отношение к дворянству и вообще верхним классам, которым сегодня как некоей новостью щеголяют отдельные мыслители, причисляющие себя к лагерю русских националистов. На деле они – именно младобольшевики, только без их веры в безнациональное будущее человечества. Их ничем не мотивированная убежденность в том, что нация есть непременно нечто социально однородное (в то время, как она есть органическое единство богатых и бедных, знатных и простолюдинов, связанных общим этническим происхождением), сталкиваясь с реальной картиной «двух наций» (Ленин), невольно делает из них защитников революции. Якобы уничтожившей социальные и культурные различия в соответствии с представлением большевиков о благе общества и тем самым, наконец-то, создавшей из русских единую нацию.

Я мысленно представляю себе огромных размеров надпись, в 1920-е годы «украшавшую» стену монастыря, возведенного на Бородинском поле на месте гибели героя Отечественной войны 1812 года генерал-майора А. А. Тучкова: «Довольно хранить остатки рабского прошлого»11. Мне не хочется думать, что Валерий Соловей или Сергей Сергеев, вдумчивые и тонкие, глубоко эрудированные историки, могли бы поставить свою подпись под нею. Но написанное ими объективно приводит рядового читателя, мыслящего просто и прямолинейно (типа профессора Хомякова и его аудитории), именно к такому заключению.

В чем корень их ошибочных представлений?

Общества без эксплуатации не бывает (за исключением утопии или первобытной общины, которую кое-кто на этом основании относит к золотому веку человечества, не предлагая, однако, в него вернуться). Эксплуатация, с тех пор как появилась возможность давать минимальное содержание рабам и проводить в жизнь разделение труда, была, есть и будет всегда. Даже, как мы знаем и помним по собственному опыту, при социализме. Соответственно, в обществе всегда будут эксплуатируемые и эксплуататоры. Именно в этом, кстати, коренится главный фактор прогресса: за последние примерно семь тысяч лет те народы, которые научились эксплуатации человека человеком, продвинулись до космических высот, а те, что не научились, остались в каменном веке.

Но нация – и в этом все дело! – не может состоять только из эксплуатируемых классов, как и ни одна биологическая популяция не может состоять только из омега-особей, а непременно включает в себя и альфа-, и бета-, и гамма-особей. Взгляд, согласно которому нация-де должна быть социально и культурно гомогенна, не выдерживает критики: ведь под этот критерий в действительности не подходил даже разрекламированный в таком качестве советский народ, имевший свой господствующий класс – номенклатуру12. А других примеров мир и вовсе не знает: никто такой гомогенной нации никогда не видел, разве что в мечтах.

Точно так же фальшиво и ничем не обосновано утверждение, будто низшие общественные классы – это и есть золотой фонд (и генофонд) нации и ее основа, ее лучший цвет, как нам твердила советская пропаганда. Можно подумать, рабочие и крестьяне – только это и есть народ, нация в целом.

Однако никакая, даже предположительно лучшая и большая, часть не может претендовать на звание целого. Разумеется, нация не сводится, не может сводиться только к ее высшим классам, но и без них она тоже – не нация. Нация – это все вместе, бедные и богатые, сильные и слабые, знатные и простые.

Пример культурных героев любой нации, как правило, принадлежащих к классу эксплуататоров или примыкающей к нему части интеллигенции, ярко это подтверждает. История искусства вплоть до ХХ века – эпохи «восстания масс», по Ортеге-и Гассету, – есть история вкусов верхнего, эксплуататорского слоя общества, и только. Однако, разве может быть полноценная нация без национальной культуры в ее высших проявлениях? Таким образом, конституирующая роль верхних классов в процессе нациеобразования совершенно неоспорима.

Тем более в принципе несостоятельно представление о нации как о некоем этноклассе (это какой-то «слонопотам» политологии), заимствованное в новейшей отечественной традиции с Запада. В авторитете, как обычно, т.н. марксисты и лично Эрнст Геллнер, поставивший на поток производство популярных, но предельно сомнительных, а то и прямо нелепых тезисов: «Только когда классу удается в той или иной степени стать нацией, он превращается из „класса в себе“ в „класс для себя“ или „нацию для себя“. Ни классы, ни нации не являются политическими катализаторами, ими являются лишь „нации-классы“ или „классы-нации“»13. Эти вполне бессмысленные, высосанные из пальца вариации английского еврея-псевдомарксиста не только отчасти обнаруживаются в трудах экзотического «англичанина» Теодора Шанина14, но проросли, увы, и на отечественной почве в трудах Валерия Соловья15.

Теория Соловья о русских как эксплуатируемом этноклассе наиболее своеобразно интерпретирует эту точку зрения. Бестрепетно вычеркнув из состава народа верхние слои (не эксплуатируемые, а эксплуатирующие или к эксплуататорам примыкающие), можно, конечно, ставить вопрос и так. Но если нация, как полагают очень многие и я в том числе, – это весь разросшийся и обретший свое государство этнос, с богатыми и бедными, культурными и некультурными, эксплуататорами и эксплуатируемыми, тогда никаким «этноклассом» она не может быть по определению. Слонопотамы в природе не встречаются, а только в детских книжках.

Столь же несостоятельно и представление об утопическом обществе, в котором вообще исключена эксплуатация человека человеком, как о некоей противоположности «одноклассовой нации». Нам, жившим в «государстве рабочих и крестьян», нам, которых всячески пытались превратить в «советский народ – общество социальной однородности», нам, которым, вопреки суровой очевидности, внушали мысль об отсутствии эксплуатации в социалистическом государстве, не нужно объяснять искусственность и нежизнеспособность такой модели «нации». Ведь мы знаем об этом непосредственно, из трудного опыта нашей Родины, где главный производитель прибавочной стоимости и двигатель прогресса – интеллигенция – был полностью лишен справедливой доли в произведенном богатстве. А крестьянство на несколько десятилетий было повторно прикреплено к земле, закрепощено в колхозах.

И Соловей, и Сергеев смело проводят открытую апологию большевизма и Октября. Хотя при этом избегают опираться на труды или высказывания Покровского, Луначарского, Вишневского и иже с ними идейных большевиков (имя им легион). Возможно, стесняются такого духовного родства. Тяга к респектабельности, понимаемой в наши дни не так, как еще только треть века тому назад, определяет для них иные предпочтения в традиции мысли, как отечественной, так и зарубежной. В частности, среди своих предшественников они числят славянофилов и западных советологов/русологов.

Например, Соловей, ссылаясь на труд Веры Тольц16, отмечает: «С подачи славянофилов крестьянство стало представляться квинтэссенцией русскости. В национальном литературоцентричном дискурсе эта позиция окончательно возобладала усилиями великой русской литературы, в которой со второй половины 40-х годов XIX в. важное место заняли фигуры олицетворявших „народ“ крестьянина и „маленького человека“, противопоставленных вестернизированной элите»17.

Что касается Сергеева, то он посвятил свою кандидатскую диссертацию, выполненную с блеском, именно славянофилам.

Правомерно предположить, что как Соловей, так и Сергеев попали в плен характерных славянофильских представлений, заразились ими. Рассуждения Соловья о русских как этноклассе, антиэлитаризм и эгалитаризм Сергеева об этом ярко свидетельствуют. Их выводы и оценки – развитие именно славянофильской концепции народолюбия, доведение ее до закономерного, заложенного в ней абсурда.

При этом Сергееву свойственно ссылаться на Соловья как на прямого идейного предшественника, на авторитет. В своей книге «Пришествие нациии?» он сочувственно пересказывает концепцию В.Д., чтобы далее исходить из нее:

«Соловей дает краткий очерк русской истории… Главной причиной кризиса 1917 года явилось культурное и этническое отчуждение элиты от народа, начавшееся с петровских реформ. Большевики сумели использовать в своих интересах „национально-освободительную борьбу русского народа“ и оседлали „качели русской истории“, „культивируя на стадии прихода к власти анархические настроения масс… В фазисе удержания и упрочения власти они обратились к не менее мощному государственническому началу русского народа“»18.

Сам же Соловей, хоть и ссылается порой на того же Сергеева, предпочитает опираться на западных ученых: Уолтера Лакера, Доминика Ливена, Люсьена Пая, Веру Тольц, Ричарда Уортмана, Лию Гринфельд или Джеффри Хоскинга. Он особенно выделяет мысль последнего о том, например, что в России «противостояли друг другу групповые идентичности: элита воплощала имперскую идентичность, а крестьянство – русскую этническую. „Для дворянства Россия определялась прежде всего империей, элитными школами, гвардейскими полками и царским двором“»19.

Здесь уместно небольшое отступление о наших методических расхождениях.

По ходу изложения я не раз подчеркну зависимость наших авторов от иностранных толкователей русской истории. В былые времена не избежать бы им упрека в низкопоклонстве перед Западом, но в наши дни приходится лишь констатировать, что такой избыточный пиетет перед рассудочными схемами западных русологов приводит к серьезным деформациям смыслов и роковым концептуальным аберрациям.

Как пример можно привести опорную для Соловья и Сергеева мысль Д. Ливена: «Низкий уровень грамотности углублял культурную пропасть между элитой и массами: он являлся дополнительной причиной, по которой в 1914 году русское общество было сильнее разделено и меньше походило на нацию, чем в 1550-м»20. Но тут уж, как говорится, Ливен соврал – недорого взял; его идея о том, что культурная пропасть между сословно-классовыми фракциями нации якобы уничтожает нацию как феномен, – глубоко ложна. К чему же подобный избыточный пиетет перед западным исследователем? Что за рецидив низкопоклонства? Не следовало допускать его по ряду причин.

Во-первых, никем и никогда не был обоснован тезис, что нация обязательно должна отличаться еще и культурной однородностью. Возможно, при коммунизме (если он когда-либо состоится) крестьянин и городской интеллигент потеряют всякие различия в образованности и менталитете. Но ожидать этого от русского общества начала ХХ века, 86% населения в котором было занято крестьянством, несколько странно.

Во-вторых, начало ХХ века как раз отличалось тем, что культурный уровень низов российского общества неуклонно повышался, к моменту революций 1917 года грамотным было уже примерно 30% населения и процесс шел по нарастающей. Да, в 1550 г. сословно-культурного различия в русском обществе было мало, но такое положение держалось не на высоком общем культурном уровне, коего не было и в помине, а на низком культурном развитии дворянства, которое было едва ли не наиболее серым слоем населения. Но в конце XIX века, по сравнению с его началом, «культурная пропасть» быстро и решительно уменьшалась, а не «углублялась», и видеть в этом катализатор классовой вражды и революций нет никаких оснований.

В-третьих, если бы от Петра Первого и далее дворянство не приняло бы на себя роль локомотива российской модернизации, не стало руководящей и направляющей силой нашего культурного развития, тогда Россия была бы обречена на безнадежное отставание, никогда не смогла бы подняться до роли сверхдержавы, а скорее всего, ее уже давно просто не было бы.

На что же сетует Сергеев? Совершенно не зная истории российской образовательной системы XVIII в., он полагает, что российское правительство – читай: дворянская империя – специально препятствовало росту образованности народных масс. Он обвиняет: «Здесь именно не недосмотр, а сознательная политика формирования огромного человеческого массива, предназначенного для того, чтобы безропотно обслуживать романовский династически-имперский проект и его непосредственного исполнителя – дворянство, быть его пушечным мясом… Ни о какой „большой“ общенародной нации при такой постановке вопроса, конечно, не могло быть и речи, и вся крестьянская политика самодержавия решительно ясна и понятна: не допустить крестьянство (а впрочем, и купечество, и духовенство тоже) на арену общественной жизни как самостоятельного субъекта»21.

В этой короткой инвективе манифестированы как минимум сразу три заблуждения:

1) никем не доказано и ниоткуда не следует, что условием формирования «общенародной нации» является общий средний уровень образованности. Послушать Сергеева, так все нации мира появились не раньше Французской революции, впервые установившей обязательность образования для всех;

2) как будет показано ниже, «пушечным мясом» всей России (крестьян в том числе) было как раз-таки дворянство, а не крестьянство;

3) правительство, начиная с Анны Иоанновны, установившей всероссийскую систему семинарского образования для детей священников, и Екатерины Второй, проведшей образовательную реформу для свободных низших сословий, в том числе черносошных крестьян, посадских и дворовых людей, разночинцев и бедного дворянства, предпринимало посильные программы народного образования, а вовсе не вело «сознательной политики» отстранения народа от начатков просвещения. Не говорю уж про реформы в сфере образования при Александре Втором.

Наконец, нельзя не заметить, что именно массовое допущение крестьянства на арену общественной жизни как самостоятельного субъекта (через его преобразование в рабочий класс и интеллигенцию) ничем хорошим не кончилось. Так что правительство, если допустить, что Сергеев обвиняет его не облыжно, было не так уж неправо.

Нужно быть очень необъективным, зашоренным или малосведущим человеком, чтобы утверждать, что в России имела место политика нарочитого недопущения народа к грамоте и просвещению, а образование использовалось как рычаг осознанной социальной стратификации (такая точка зрения была свойственна марксистам и т.н. анархистам-махаевцам, считавшим образование инструментом эксплуатации и причислявшим интеллигенцию к классовым врагам пролетариата, но нам-то сегодня зачем ее реплицировать?). Просто в России всегда приходилось туговато с ресурсами, вот где-то и не хватало земских учителей, школ и проч. А планомерное централизованное образование крепостных крестьян не входило – и это совершенно разумно – в число государственных приоритетов. Изображать это обстоятельство как некий антинародный заговор верхов – наивно, чтобы не сказать хуже.

Настоящая беда была совсем в другом, противоположном: уже во времена Александра Третьего образованных людей оказалось произведено больше, чем могла переварить российская экономика. Если уж искать причину революционизации общества, то скорее в этом, а не в культурном разрыве между стратами. Циркуляр о «кухаркиных детях», ограничивший доступ простонародья к широкому, универсальному и гуманитарному гимназическому образованию (на фоне роста и расширения профтехобразования) был совершенно необходимой и разумной мерой. О том, каким грандиозным разрушительным эффектом для СССР обернулось неосторожное введение всеобщего обязательного десятилетнего образования при Брежневе, к какому тлетворному кризису перепроизводства интеллигенции это привело, мне не раз приходилось писать. (Подобный кризис в мировой истории возникал многократно и всегда приводил к сокрушительным для общества последствиям.) Пусть это покажется кому-то парадоксальным, но к катастрофе 1917 года Россию привела не недостаточная, а избыточная грамотность и образованность, обогнавшая реальные потребности страны и режима, не справившегося со стремительным и бурным раскрестьяниванием и урбанизацией.

Идея Ливена о том, что культурная пропасть между сословно-классовыми фракциями нации якобы уничтожает нацию как феномен, – глубоко ложна. Но ее ядовитое воздействие на наши лучшие умы уже произошло, и противодействовать ему теперь нелегко, не задевая коллег, которые не так уж и виноваты.

Или взять, к примеру, весьма сочувственно цитируемую Сергеевым мысль Георгия Мейера о нерусскости (если не антирусскости) Российской империи: «Кем же преимущественно строилась она? Коренным русским племенем? Нет! Превознесшая до небес русское имя и создавшая русскую славу и русское величие, старая Империя… считала себя призванной, и действительно была призвана, это племя оевропеить. Во многих отношениях она была прямым отрицанием племенных великорусских черт, была борьбой с ними. Вообще она была живым отрицанием темного этнизма и ветхого московского терема. Для нее принадлежность к русскому племени сама по себе не означала ничего. Мерилом была лишь служба Империи»22.

Тут немец явно заврался. Со времен летописных племен именно предки современных русских вели колонизацию будущих земель Империи23. А кто затем осваивал Поморье, Урал, Поволжье, Сибирь, Дальний Восток? Разве не коренное русское племя? Кем были терские, гребенские, кубанские, яицкие, гурьевские, семиреченские (и т.д.) казаки? Кто брал штыком, а после колонизировал Кубань, Новороссию, Крым (и т.д.)? А разве не живое национальное чувство русских дворян заставило их свергнуть Брауншвейгскую династию и свернуть шеи двум императорам-германофилам, Петру Третьему и Павлу Первому? Как минимум с 1741 по 1825 гг. Россия была именно русской (и никакой другой) дворянской империей. Между тем, вот на такого рода резких, эпатажных суждениях иностранцев и инородцев основывают наши уважаемые русские историки ошибочный взгляд на противоречие между российской империей и русской этничностью.

По сложившемуся за мою жизнь убеждению, западный историк России, за редчайшим исключением, – плохой специалист и сомнительный источник, порой владеющий некоторой фактурой, изучивший отдельный аспект, но не обладающий полнотой понимания нас. Судить о русской жизни в принципе нельзя, обладая английским или французским взглядом на жизнь, менталитетом, кругозором. Мы росли на разных книжках, на разных идейно-нравственных постулатах, на разных традициях, в том числе научных и нравственно-религиозных, мы по-разному смотрим на вещи, у нас другая шкала ценностей, лестница приоритетов. Адекватнее воспринимают нас немецкие ученые (например, Андреас Каппелер), но и тут надо соблюдать осторожность, не слишком ими увлекаться, фильтровать их посылки и выводы.

Подход напрашивется один. Нельзя доверять безоглядно иностранцам, пишущим о России. Будь они хоть семи пядей во лбу, но ни знать как следует, ни понимать как следует, интегрально, нашу страну и наш народ им просто не дано. Пользоваться их наработками, их фактурой можно и нужно, а вот их «размышлизмы» следует воспринимать крайне осторожно и критически. Оба наших историка пишут вполне содержательно и интересно, но перекос в сторону иностранных авторитетов не украшает, а портит впечатление от их книг, снижает их достоверность.

Но сколь бы авторитетными ни представлялись в трудах Соловья и Сергеева идеологи славянофильства или зарубежные специалисты по русской истории, а прямая преемственность просматривается у наших авторов, конечно же, прежде всего – с большевиками, чья апология Октября и всех последующих социальных инженерий так близка обоим. Тезис о национально-освободительной борьбе русских против нерусской власти и, следовательно, о «справедливой», «правомерной», а главное – национально «русской» революции близок и Соловью, и Сергееву. Соловей пропел его чуть раньше, Сергеев чуть позже. Есть и иные нюансы, но это не меняет сути дела.

Оставляя пока в стороне подробности, констатирую: в их лице мы имеем дело с весьма своеобразным и неожиданным явлением в постсоветской России: младобольшевизмом.