Читать книгу Апология дворянства - Александр Никитич Севастьянов - Страница 9

Прежде чем критиковать, надо отметить, что иногда наблюдения Соловья бывают замечательно метки и верны, так что под ними готов подписаться и я.

Например, он выделяет в ситуации начала ХХ века демографический фактор, который, конечно же, был решающим исторически, о чем мало кто у нас пишет. Вообще, обращение к биологическим аспектам проблемы – сильная сторона ученого, который прозорливо и точно указывает, например: «Биология бросила вызов стабильности не только в России или в Британии… Есть серьезные основания полагать, что демография послужила если не причиной, то основой Великой Французской революции, наполеоновских войн, а впоследствии – глобальных катаклизмов первой половины XX в. Резко ускорившийся со второй половины XVIII в. демографический рост в Европе сполна обеспечил жертвами Молоха войн и революций».

Соловей констатирует: «Русские же и в начале XX в. оставались мировым рекордсменом по части естественного прироста населения». Сказанное позволяет ему подчеркнуть, ссылаясь на отечественную статистику: «Начну с указания на чрезвычайную важность биологической подоплеки Великой русской революции начала XX в. Именно русский демографический рост послужил ее «мальтузианской» основой. Вкратце отмечу лишь некоторые из социальных и социокультурных последствий рекордной русской рождаемости. Во-первых, резкое обострение земельного голода в Европейской России. Переселение в Сибирь и на другие свободные земли не смогло решить этой проблемы, вызывавшей растущее социальное напряжение. Во-вторых, аграрное перенаселение, совпавшее со стремительным развитием железнодорожной сети в России, резко интенсифицировало миграционные процессы, создав новую ситуацию в селе и городе. Ее новизна, в частности, состояла в формировании больших групп городских и сельских маргиналов, накоплении модернизационных стрессов и психотизации общественной ситуации. В-третьих, значительный рост доли молодежи в стране в любом случае должен был иметь серьезное дестабилизирующее воздействие, ведь молодость, как известно, – состояние психической и социальной неустойчивости. Между тем в конце XIX – начале XX в. приблизительно половину населения европейской части России составляли люди в возрасте до 20 лет. Для будущей революции горючего материала было в избытке.

Пережитое Россией фактическое удвоение населения в течение 75 лет было грузом, способным переломить хребет любой государственной системе»40.

Здесь все отмечено настолько верно и вывод настолько бесспорен, что остается только удивляться, почему Соловей не углубился в исследование этой действительно фундаментальной зависимости. И зачем ему, при таком верном понимании причин и следствий, понадобилось вдруг создание экзотической теории о нерусской элите русской нации. Для меня тут загадка.

Мало того. Порою у Соловья можно обнаружить идеи, вступающие в противоречие с основной концепцией. Например, он совершенно верно, на мой взгляд, отмечает, что между государством и народом «наряду с институциональными и культурными скрепами имелись еще и глубинные ментальные связи – не столь заметные, зато очень действенные, обнаруживающие себя в духе национальной истории».

Автор абсолютно правильно указывает на важнейшее для нашей темы обстоятельство: «Если не может устоять дом, разделившийся в себе самом, то каким образом в ситуации вечного противостояния власти и народа была создана огромная и довольно эффективная империя, а Россия стала успешной (в рамках Большого времени) страной? Эти исторические достижения нельзя объяснить давлением власти на народ, ведь русский народ был отнюдь не по-христиански смирен, безропотен и покорен власти, а, наоборот – язычески буен, своенравен и мятежен. И все же Россия, природа и история которой в избытке предоставляли возможности для сепаратизма, никогда не сталкивалась с массовым, низовым великорусским сепаратизмом.

Вновь и вновь я подчеркиваю существование бессознательной этнической связи русских, объединявшей их поверх социальных и культурных различий, и обнаруживающейся в целом ряде основополагающих явлений отечественной истории»41.

Замечательно сказано! И сказано, в сущности, именно о том, что русская нация как единое целое, как организм, имела место быть в течение столетий и обеспечивала самим фактом своего существования успешное развитие и бытие всей России как Русского государства. Что и требовалось (на мой взгляд) доказать.

Если бы Соловей поставил на этом смысловую точку, мне бы и в голову не пришло браться за критическое перо. Почему, зачем он все свои книги в целом посвятил выдвижению и отстаиванию прямо противоположных тезисов, прямо противоположной концепции?! Загадка, воистину.

Но и это еще не все. Предваряя собственные (и Сергеева) сугубые ламентации по поводу ужасов крепостного угнетения русских русскими и нерусскими в нашей стране, и даже противореча им весьма радикально, Соловей взвешенно отмечает, ссылаясь при этом, что отрадно, на отечественный источник:

«Л. В. Милов обнаружил в крепостничестве не только жестокую форму эксплуатации, но и систему выживания российского общества в неблагоприятных условиях жизни. Крепостничество – беда и позор русской жизни – в то же время являлось функциональным институтом, сочетавшим интересы крестьянства, знати и российского государства в целях выживания общества и государства. Не будь у всех этих сторон, в первую очередь у крестьянства, глубинного, интуитивного ощущения общей заинтересованности, то вряд ли такой жестокий (хотя исторически необходимый) институт отечественного бытия мог состояться и функционировать. С точки зрения крестьянства, его моральное оправдание составляла идея служения всех слоев и классов российского общества: тягла не мог избежать ни мужик, ни дворянин – всяк служил на своем месте»42.

Опять-таки совершенно верно! И опять-таки в корне противоречит по смыслу всей книге (книгам) Соловья в целом! А заодно и Сергеева. Уму непостижимый парадокс!

Наконец, Соловей создает специальный текст, призванный разъяснить усомнившимся его «радикально иную» позицию:

«Фиксируя раскол власти и общества, имперского государства и русского народа, я не склонен его абсолютизировать. У русской истории была и другая сторона. За расколом обнаруживается глубинное единство той же власти и того же народа, их конструктивное и успешное взаимодействие. В этом-то и состояла диалектика русской истории – в странном, внешне нерациональном сочетании раскола и взаимодействия. Россия вибрировала от социального и политического напряжения между двумя этими полюсами, но ее не только не разорвало, а наоборот, она поступательно и успешно развивалась в течение сотен лет. Между тем как (повторю еще раз эту мысль) отстраненно-абстрактный взгляд на отечественную историю однозначно свидетельствует: по всем объективным условиям наша страна не имела шансов стать одним из ведущих государств современного ей мира, ее вообще не должно было возникнуть. И если она состоялась и оставалась, вплоть до последнего времени, успешной страной, значит, этому существует объяснение – но кроющееся не вовне, не во внешних обстоятельствах, а внутри нас, русских. Удерживала корабль „Россия“ на плаву объединяющая русских бессознательная этническая связь…»43.

Поразительно, как, понимая и даже манифестируя все это с безупречной логикой и оправданным пафосом (смущает разве что акцент на «бессознательной связи» – ведь она была и сознательной), Соловей весь остальной объем своих работ посвятил именно тому, что ниже будет мною критически анализироваться. Впечатление такое, что предвидя умственным взором появление на горизонте ужаснейшего зоила в моем лице, Соловей заранее мудро страховался и стелил соломку. Впрочем, у меня нет права судить об искренности автора, я лишь смею отметить противоречивость его позиции.

Увы, увы. Многие ли заметят эту премудрую самоохранительную оговорку Соловья в общем контексте его трудов? Вряд ли: слишком ярко, громко и определенно он заявил о роковом противопостоянии русской нации (которую он, раскрывая свои убеждения впоследствии до конца, даже редуцировал до этнокласса наших дней44) и чужой, чуждой, отчужденной «нерусской русской элиты», а также о Российской империи, якобы экзистенциально чуждой, если не враждебной, «русской этничности».

Раскрывая существо данных парадоксальных формулировок, в равной мере и с равным упорством продвигаемых Соловьем и Сергеевым, я буду обращаться к трудам обоих. Аргументация авторами ведется по следующим основным линиям: культурный разрыв дворян с народом и культурная дискриминация; крестьянофобия, социальный расизм дворян; социальная дискриминация крестьян, отсутствие социальных лифтов; ужасная эксплуатация крестьян и вытекающий из нее классовый антагонизм; нерусское происхождение большинства дворян; дворяне спровоцировали революцию. Все это так или иначе можно объединить под одним заголовком: обвиняется дворянство.

Раздел моей критики, так и озаглавленный, расположен ниже. Прежде чем приступить к нему, необходимо сделать несколько отступлений.

Quasi una fantasia на тему эксплуатации

По ходу чтения у меня сложилось представление о непреклонном предубеждении авторов против такого естественно-исторического феномена, как эксплуатация человека человеком. Несмотря на признание его «исторически необходимым». Как всякое предубеждение, оно ничем, кроме скрытых сознательных установок и бессознательных табу не мотивировано. Чувствуется, что авторы не только никогда сами никого не эксплуатировали, но и не представляют, как и зачем это делается в мире последние лет этак тысяч семь. Они не бывали в шкуре рабовладельца, помещика, плантатора, кулака или владельца фабрики, и даже мысленно не примеряли эту шкуру на себя. (Недаром Сергеев любит подчеркнуть наличие у него крестьянских корней.) Что заметно обедняет их исследование в методике и выводах. Практически всегда, как только речь касается сюжетов, связанных с темой эксплуатации, авторы не обнаруживают взвешенного, диалектического подхода, уходят в сторону от глубокого понимания сути дела. Что влечет за собой вольное и невольное искажение исторических реалий.

Вот несколько особенно кричащих примеров.

Соловей: «Это явление – намеренное отчуждение от русскости – хорошо объясняется теорией социальной идентификации. Чтобы эксплуатировать русский народ, элите надо было порвать с ним культурно и экзистенциально; имперская власть в России должна была приобрести нерусский и даже антирусский облик»45.

Преувеличение слишком велико, чтобы не броситься в глаза. Во-первых, отлично эксплуатировали и до Петра, бытуя вполне по-народному и нисколько не смущаясь и не комплексуя. Да и после – подавляющее большинство русских дворян продолжало жить по своим деревням вполне по русским свычаям и обычаям, что отнюдь не мешало гонять крестьян на барщину и брать с них оброк, а посессионных работяг гробить на рудниках и мануфактурах. Во-вторых, уж как советская-то власть эксплуатировала! (О чем сам Соловей пишет великолепно.) Но притом с конца 1930-х и вплоть до конца 1980-х годов исполнители-проводники эксплуатационной политики были почти сплошь своей национальности, плоть от плоти народа своего, обликом в том числе. Грузины в Грузии, украинцы на Украине, узбеки в Узбекистане, туркмены в Туркмении, русские в РСФСР…

Никак не убеждают и другие пассажи на ту же тему: «Со времени петровских реформ этническое отчуждение от управляемого большинства составляло сознательную стратегию российского правящего сословия. Имперская элита идентифицировала себя с иностранцами и стремилась выглядеть как иностранцы, что стимулировалось большой долей нерусских в ее рядах»46.

Возражения лежат на ладони.

Во-первых, к внешней вестернизации русская элита не сама стремилась, а ее принуждал к тому грубой силой Петр Первый: рубил бороды, резал ферязи и кафтаны, заставлял курить, посещать ассамблеи и пр. Уж это-то хорошо известно.

Во-вторых, никогда (!) русская элита не идентифицировала себя с иностранцами, напротив, всегда против них протестовала (см. дело царевича Алексея или кабинет-министра Артемия Волынского) и восставала, свергая или убивая мирволивших иностранцам монархов: и в 1741, и в 1762, и в 1801 (успешно), и в 1825 году (неуспешно). Каждый раз, как новое поколение русских дворян достигало зрелости, не в меру «вестернизированных» монархов, заигравшихся в антирусские игры, ждал безвременный конец. Сам Петр избегнул его только потому, что на тот момент дворянство и монархия выступали как союзники против мощных феодальных сословий уходящей эпохи: церкви и боярства. Но и при Петре размах дворянской оппозиции, не принимавшей вестернизацию, был таков, что сам Петр, столкнувшийся с этим в деле царевича Алексея, ужаснулся.

В-третьих, демонстрируя глубинное непонимание и недооценку всей целесообразности эксплуатации человека человеком, Соловей, как и Сергеев, глядит в прошлое взглядом человека XXI столетия, зашоренного либеральными предрассудками. И, естественно, гипотезирует: «Вестернизм был способом выделиться из русской „варварской“ массы и легитимацией колонизаторского отношения к ней»47. Но вряд ли кто-то из русских дворян XVII—XIX вв. всерьез озабочивался проблемой «легитимации» своих прав на душевладение: они и так были в том с рожденья убеждены48.

Да и русские крестьяне, между прочим, тоже. Характерный для западных крестьянских движений вопрос «кто был господином, когда Адам пахал, а Ева пряла?» никогда не звучал в русских бунтах. Русский раб хотел сам стать господином (Пугачев недаром прозывался царем и жаловал приближенным высокие титулы), идеал «мужицкого царя» стоял высоко – это дело другое, понятное, но как таковой институт господства и эксплуатации при этом пересмотреть никто не пытался. Русский народ, в отличие от, скажем, поляков или украинцев, – народ иерархический. Это результат тяжелейших испытаний, выпавших на его долю за четверть тысячелетия татарского ига, закрепившийся в виде архетипа. Навязчивое приписывание естественно-иерархическому мышлению русского человека эгалитаристских комплексов в феодальную эпоху – означает лишь демонстрацию авторами собственной нечаянной вестернизации, зашедшей черезчур далеко. Анахронизм чистейшей воды.

Соловей пытается расшифровать свой тезис, растолковать его более внятно, но лишь хуже запутывается в силках собственного модернизированного и вестернизированного воображения: «В этом случае элита могла смотреть на русских не просто свысока, но именно как на другой народ, причем стоящий значительно ниже по уровню развития и нуждающийся в руководстве и цивилизаторском воздействии»49.

Но ведь это отчасти и вправду было так. Русская элита и простонародье были одной крови, принадлежали к единой нации. Но простой народ стоял-таки ниже по уровню развития и нуждался-таки в руководстве и цивилизаторстве. Усомнится в этом только тот, кто никогда с народом не сталкивался лично и воображает, что кухарка и впрямь может управлять государством. На деле перед нами – форма заботы дворян именно о своем (не о «другом»! ) народе, а вовсе не противостояние ему и не «колонизаторское отношение». Это как раз-таки показатель высокого уровня самосознания дворянства, последовательно и толково выполнявшего нелегкую миссию культурного локомотива России и исторического колонновожатого русского народа. Коль скоро такая миссия выпала на долю русских дворян по объективным причинам.

Сам «простой народ», кстати, прекрасно понимал свою цивилизационную мизерабельность. Попробовали бы вы вернуть дворового холопа, вкусившего начатков цивилизации, в деревню! Он воспринял бы это как наказание: сие было ясно и понятно любому дворянину. Но назовем ли мы из-за этого дворовых «вестернизированными крепостными»? Не стоит провоцировать абсурд, иначе он сам спровоцирует нас на неадекватное понимание истории.

Впрочем, в оправдание наших авторов следует вспомнить об их предшественниках, хотя бы потому, что они и сами о них вспоминают: «К слову, на колонизаторство „русских европейцев“ в отношении собственного народа первыми обратили внимание славянофилы – дворяне и основоположники русского националистического дискурса»50.

На данный источник чистейшего идеализма и христианского абстрактного гуманизма, напитавший (и отравивший) многих, мне уже приходилось указывать. Что именно славянофилы намудрили и напортили нам всем в деле умственного постижения народа и русской жизни вообще, преподали нам извращенный и предвзятый взгляд на вещи, заразив этим взглядом Соловья и Сергеева, – это все, увы, правда. И вот уже Соловей, проникнутый экзистенциальным отчаянием по поводу отношений верхнего и нижнего классов русского народа, вопрошает нас риторически: «Что же удивительного, если народ отвечал колонизаторам взаимностью, то есть держал их за врагов и оккупантов?».

Увы, перед нами вновь ужасное преувеличение плюс забвение постулатов исторического материализма. Но ведь классовую вражду и классовую борьбу не Маркс придумал – и не Соловью с Сергеевым ее отменять. Классовая вражда была, есть и будет всегда, а по временам она обращается в классовую борьбу, это факт. Но при чем тут оккупация? Это слово всегда подразумевает инородческое вторжение, а им-то и не пахло.

Соловей пытается обосновать оккупационный момент. Ему для этого оказалась необходима ссылка на С. Лурье: «Именно так русская низовая масса воспринимала имперское государство: „Крестьяне старались избегать любых встреч с представителями государственной власти, как огня боялись попасть в суд, хотя бы в качестве свидетелей, государственным учреждениям не доверяли, в их легитимности сомневались, а при появлении представителя власти в деревне прятались по избам“»51.

Для каждого, кто когда-либо жил в нашей стране, это явление – не новость и не аргумент. И сейчас в России люди власть не любят и от нее прячутся, и всегда так было и, видимо, будет. А что, от чисто русских опричников не прятались при Иване Грозном, не убегали куда глаза глядят? Или от чисто русских колхозных и милицейских советских властей? Или и это все тоже была оккупация? Да нет, не нужно выдумывать: «своя же сигуранца проклятая», а никакие не оккупанты, не интервенты.