Читать книгу Аккорд - Александр Солин - Страница 13

Чем дальше углубляюсь я в дебри моих любовных переживаний, тем тверже мое убеждение, что любовь – вещь нелюдимая и самодостаточная. Ее, как правду или болезнь не интересуют нравы, режимы, состояние умов, технический прогресс, солнечная активность, времена года, расписание электричек и тому подобные примеси, красители и катализаторы жизни, что норовят вмешаться в ее алхимию. Она относится к ним, как общий знаменатель к ничтожным дробям. Ее не интересует ни имя, ни биография вашей будущей возлюбленной. Она просто указывает на нее и говорит: «Вот она! Бери ее, владей и никому не отдавай!» И в этом есть что-то пугающее: таким же бесцеремонным и безнравственным образом мы выбираем себе одежду и прочие вещи личного потребления.

Итак, я по-прежнему пытаюсь проникнуть в онтогенез любви и если отвлекаюсь, то только затем, чтобы ввести в прицел моего интереса поправки на взросление.

То трудовое лето восьмидесятого обогатило меня двумя достижениями. Во-первых, я научился играть на гитаре. Уникальная, скажу я вам, вещь! В руках опытного музыканта она становится чем-то вроде шестиструнного психотропного манипулятора. Вдохновенный факир, заклинатель собутыльников, гитарист участвует в пьянках и, дергая за струны, как за ниточки, помогает компании разблокировать запоры бессознательного, добраться до сокровенного и сформулировать его.

По правде говоря, научился играть – слишком громко сказано: скорее, освоил три аккорда, которых с лихвой хватает, чтобы подыграть злому любовному разочарованию или зайтись в милой русскому сердцу кочевой цыганской тоске, которая, так же как и блюз, есть один из сленгов тоски универсальной. Ибо истоки их одни и те же: несвобода с видом на горизонт. К основным аккордам я со временем добавил еще парочку и с этим арсеналом приобрел прочную репутацию компанейского парня, позволяющую мне сегодня поделиться с начинающими скоморохами главным скоморошьим секретом: в нашем деле главное не аккорды, а чувство.

Во-вторых: познав после расставания с Люси целебную силу злорадного скепсиса, я вступил в пору разумного и регулируемого любовного помешательства, если можно так выразиться. Отныне я был влюблен во всех девушек и ни в одну из них персонально. Я нуждался в этом замирающем приподнятом состоянии и был подобен пауку, что слившись с напряженной паутиной, ждет верные признаки ее трепета.

Когда в конце второго курса я впервые увидел в спортзале Ирен, то не ощутил сигналов сердечной тревоги. Возможно, оттого что красивая, бойкая четверокурсница не могла вызвать у меня, неспелого второкурсника, ничего, кроме почтительного уважения. Ведь нас разделяли (страшно сказать!) тысячи часов непрочитанных лекций и сотни будущих семинаров, тома ненаписанных конспектов, тротиловые россыпи несданных курсовых и рефератов, минные поля зачетов и экзаменов, киловольты нервного напряжения и мегаватты прилежности! Словом, все то, что давало ей право смотреть на меня рассеянно и снисходительно.

Другое дело – осень, когда к успешной сессии и летней трудовой доблести добавился мой статус полноправного игрока факультетской сборной. Мое самомнение достигло суверенных размеров и было готово общаться с Ирен на равных.

Играя за один факультет, мы были обречены на знакомство. «Привет, мальчики!», «Привет, девчонки!», «Пока, мальчики!», «Пока, девчонки!», «Молодцы, девчонки!», «Молодцы, мальчики!», «Не расстраивайтесь, бывает!» – вот базовый вокабюляр, которым каждый из нас был волен ограничиться, либо расширить до мегасимпатии.

C некоторых пор я обнаружил, что присутствие на трибуне Ирен вызывает у меня хорошо знакомое мне по прежним счастливым временам всесокрушающее и всепобеждающее вдохновение. На ее глазах я творил чудеса, и мне чудилось, что среди хора возбужденных голосов я отчетливо различаю ее звонкий, взволнованный призыв: «Давай, Юра, давай!». Сотворив очередной подвиг и возвращаясь на свою половину, я косился на трибуну, пытаясь оценить степень ее ликования.

Все звали ее Ирен, но вовсе не в угоду студенческому снобизму, а как бы признавая за ней некий невыразимый шарм, который в короткое имя Ира никак не укладывался. А вот протяжное, чужестранное «Ире-е-ен…» было самым подходящим для безродной провинциалки из далекого Новосибирска. Спорт в тех дозах, в которых мы его потребляли, не вредил ее женственности, а лишь пестовал ее гибкую, кошачью грацию. Так воздушно и невесомо, как ходила она, не ходил никто. Не признавая каблуков, она не наступала на стопу, а перекатывалась на ней, чуть выворачивая носки и двигаясь плавно, бесшумно и вкрадчиво. И если женская походка есть разновидность песенного жанра, то самой подходящей для нее песней была «Mack The Knife».

Строение ее лица подчинялось одной замечательной жизненной норме, которая по причине необъяснимости всегда вызывала у меня почтительное удивление: как из совокупности далеких от совершенства черт складывается положительный баланс волнующей любовной прибыли?! Вот и у нее: может быть, чуть-чуть длинноват тонкий нос, зато большие, точно посаженные по отношению к нему глаза. Может, недостаточно полные губы, зато красивый лоб, высокие и неширокие скулы, гладкие щеки и точеный подбородок. Иначе говоря, отклонения от идеала вполне укладывались в требования моего неокрепшего вкуса. Но главное, в ее глазах и губах таилось спокойное, снисходительное знание. Смотрела и говорила она так, словно ей все было ведомо, в том числе и любовные забавы. Мне, только что покончившему с тягостным и добровольным в пользу Люси воздержанием, как никогда нужны были женские ласки, и чем скорее, тем лучше.

Когда она играла, я не мог оторвать от нее глаз. Обманчиво неторопливая и взрывоопасная, стремительная и изворотливая, она ловко пользовалась своим невысоким для баскетбола ростом (метр семьдесят два), чтобы проскользнуть туда, куда путь ее рослым подругам был закрыт. Вколачивая в земной шар звенящий мяч, она белокурой пантерой подкрадывалась к цели, чтобы вдруг взметнуться и, словно потягиваясь после сна, зависнуть с мячом над всем миром. Ее полет так и стоит у меня перед глазами: откинутая голова прицеливается, чуткие весы рук взвешивают мяч, белокурый хвост волос наслаждается невесомым парением, на окрепшей шее напряглась косая мышца, живот втянут, грудь вздернута, голенастые, стройные, не обремененные излишками мускулатуры ноги в ожидании приземления, распяленный рот готов разразиться победным кличем, либо исторгнуть стон разочарования.

«Давай, Ира, давай!» – орал я, испытывая крайний восторг. И то сказать: где и когда еще я мог так безнаказанно громко прокричать на весь мир имя моей новой возлюбленной! Да, да, возлюбленной, ибо сомнений не было: я снова влюбился, и мне было ровным счетом наплевать на нашу разницу в возрасте.

Кого ей хватало в избытке, так это провожатых. Она была, что называется, нарасхват, и рядом с ней всегда кто-то был – либо парни, либо подруги. Парни были старше меня, а значит, больше знали. Однако у меня перед ними имелись два козыря – выдающаяся игра и мой тянувший на джокера квартет.

Встречая меня в коридорах института, она стала меня узнавать и в ответ на мои приветствия улыбаться и кивать головой. Эту ее рассеянную улыбку я хранил в памяти до следующей встречи.

Однажды в начале ноября она подошла ко мне после игры и ласково сказала:

«Молодец! Ты сегодня был просто в ударе!»

«Это потому что я играл для тебя!» – глядя на нее в упор, прикрылся я шутливым тоном.

«В самом деле?» – ничуть не смутилась она.

«Да, я всегда играю только для тебя!»

«Вот как?! А я думала, для факультета!» – улыбалась она.

«Можно, я тебя провожу?» – дерзнул я и замер.

«Можно, но не сегодня» – ничем не выдав своего удивления, ответила она и, покинув меня, присоединилась к некой веселой компании.

Через два дня вечером, придя на тренировку, я столкнулся с ней в дверях зала. Она направлялась в раздевалку и выглядела необычайно соблазнительно: голые, отдающие банной влажностью руки и ноги, обвисшая, мокрая у горла футболка навыпуск, короткие черные трусики. Розовая испарина и выражение приятной усталости делали ее похожей на Натали, какой она бывала после наших энергичных упражнений. Без малейшей тени того смущения, которое должна, кажется, испытывать рядом с одетым мужчиной неглижированная девушка, она деловито поинтересовалась:

«О! Привет! Ну что, провожать не раздумал?»

«Не раздумал!»

«Тогда жди меня здесь после вашей тренировки»

Я дождался, и мы пешком направились к общежитию. По пути я содержательно сообщил ей, кто я такой есть и, не спеша выкидывать джокер, как мог, ответил на ее деловитые вопросы. Взамен я узнал, что она из Новосибирска.

«Ну что, пойдем пить чай?» – спросила она, когда мы пришли.

«А не поздно?» – поглядел я на часы. Было девять вечера.

«Кому – тебе или мне?» – улыбнулась она.

В комнате вместе с ней жили еще две девчонки, и она представила меня:

«Знакомьтесь, девочки: это Юрочка Васильев, мой новый поклонник, молодой и способный баскетболист! Все свои победы посвящает мне!»

Мы пили чай, и я, стараясь казаться старше и умнее, чем был, развлекал хозяек, как мог. При расставании я спросил Ирен, когда мы увидимся.

«Я скажу» – был ее невозмутимый ответ.

Казалось бы, теперь я мог провожать ее каждый день, но нет: я словно стоял в какой-то невидимой очереди и своего номера не знал. Как правило, мой номер выпадал на дни тренировок, но бывало, что Ирен вдруг появлялась возле аудитории, где у меня была очередная пара и деловито интересовалась на ходу: «Сегодня можешь?» Разумеется, я мог. Я провожал ее до общежития, мы поднимались к ней и пили чай с чудным изюмовым кексом и конфетами «Белочка». Так продолжалось до декабря, когда однажды вечером я спросил, не желает ли она меня проводить.

«Как? – удивилась она. – Ведь ты же живешь… Погоди, где ты у нас живешь?»

«В Подольске! – улыбнулся я. – Но я предлагаю проводить меня до конференц-зала. Здесь, в институте» – и повел ее на репетицию квартета.

Да, конечно, я рассчитывал произвести впечатление, но не в такой степени. Эффект, что называется, превзошел все ожидания. Ирен была далека от серьезной музыки, а тем более от джаза, и потому моя музыкальная ипостась вызвала у нее такое же почтительное восхищение, как если бы я на ее глазах из пастуха превратился в принца. Когда в перерыве я спустился к ней со сцены в полутемный зал, она, глядя на меня широко открытыми, блестящими глазами, с ревнивым изумлением пропела:

«Ничего себе! Что же ты раньше молчал?»

Безусловно, с точки зрения чистого опыта мой сюрприз иначе как запрещенным приемом не назовешь. Однако с точки зрения любви коварства в нем не больше, чем в декольтированной груди. Как бы то ни было, событие это добавило нашим отношениям вес и гладкую шаровидность, отчего они быстро и решительно покатились в нужную сторону. На меня перестали смотреть, как на юного пажа, и я из провожатого был возведен в ранг сопровождающего лица. До Нового год а мы успели несколько раз сходить в кино и трижды посетить кафе-мороженое. Сданный зачет – самый подходящий для этого повод. Сюда же следует добавить несколько затяжных прогулок по городу и обстоятельный поход в ГУМ.

За это время я не раз оказывался с ней в лишенном посторонних глаз уединении, достаточно продолжительном, чтобы попробовать ее поцеловать. И, жмурясь, не спеша, чтоб легче пьяным стать, с губ поцелуй-цветок я начинаю рвать! И лишь ее подчеркнуто деловой, поблескивающий иронией тон останавливал меня. Как я узнал позже, сама Ирен в то время отчаянно боролась с тем же самым желанием.

Должен заметить, что тогдашние нравы даже в нашей среде были не в пример нынешним сдержанные, и я бы сказал, возвышенные. Причиной ли тому обстоятельность эпохи или официальное ханжество, но мужское смущение и женское целомудрие были для нас не пустые слова. По этой причине отношения симпатизирующих друг другу особей часто выглядели, как вялотекущий флирт, где внешняя сдержанность скрывала вихрь одолевавших их чувств.

«Где ты собираешься встречать Новый год?» – спросила она меня за неделю до праздника.

«Где ты, там и я. Если не возражаешь, конечно…»

В тот раз она промолчала, а за два дня до Нового года сказала:

«Купи две бутылки шампанского и торт и приходи ко мне тридцать первого часам к десяти вечера…»

Я явился в назначенный час. Меня встретила непривычно высокая, затянутая в узкое черное платье хозяйка – обворожительная и лучезарная, как дорогой, одинокий бриллиант. Посреди комнаты, втянув под себя два стула и прикрыв подолом скатерти тощие ноги, стоял ощетинившийся свечами праздничный стол, а у окна на тумбочке – полуметровая, увешанная шарами елка. Гирлянды снежинок со свисающими конфетти перепоясывали плоскую грудь потолка. Пахло хвоей и апельсинами. Покачиваясь на каблуках, Ирен подошла к двери и звучными поворотами ключа заперла ее.

«Все! Здесь до утра никого нет!» – посмотрела она на меня и заметно покраснела. Мое гулкое сердце откликнулось хмельной паузой: ближайшее будущее было слишком очевидным, чтобы я мог в него поверить.

«Зажигай свечи, туши свет!» – распорядилась Ирен. Я повиновался, и к запаху апельсинов добавился едкий запах серы и чадящее дыхание стеарина.

Мы уселись за стол, и Ирен велела открыть шампанское. Я наполнил узкие, изящные, как ее бедра бокалы, и мы выпили за старый год. Ощутив вдруг голод, я набросился на еду. Сидя напротив и поставив локти на стол, Ирен удерживала бокал пониже глаз и смотрела на меня с тонкой улыбкой – один из многих ее снимков, который на всю жизнь запечатлела моя внутренняя camera obscura.

«До чего же вкусно! – наконец откинулся я. – Кто готовил?»

«Я» – глядело на меня поверх бокала пляшущее пламя ее глаз.

«Черт возьми! – вдруг спохватился я. – Надо было поцеловать ее прямо у двери! А теперь что? Как быть теперь? Встать и поцеловать? Да это же какая пошлость: выпил, поел и полез целоваться! Твою мать, твою мать!.. Нет, нет, это невозможно! Надо сделать что-то благопристойное, придумать какую-то паузу! Может, потанцевать?» – метались мои мысли.

«Извини, с утра ничего не ел…» – виновато сообщил я.

«Бедненький! – вежливо пожалела она меня. – Ешь, ешь, не торопись!»

Я добавил шампанское себе и ей и сказал:

«Давай выпьем за нас!»

«Давай!» – с немигающим любопытством глядели на меня ее темные глаза.

Ах, эти минуты, эти томительные, стеснительные, драгоценные и неповторимые минуты накануне капитуляции, когда любящий (именно любящий!) мужчина отказывается верить в происходящее, а женщина последний раз спрашивает себя, правильно ли она поступает! Ради них, этих минут, я останавливаюсь на подробностях, которые мог бы опустить, ради них заставляю биться мое охваченное воспоминаниями сердце! Особое, ни с чем несравнимое состояние бытия, которое хочется одновременно продлить и преодолеть, потому что дальше будет еще лучше, но ТАК уже не будет!

Мы выпили, и я спросил:

«Почему ты не ешь?»

«Не хочу. Нахваталась, пока готовила. А ты ешь. Потом еще горячее будет…» – прищурилась она с особым, острым смыслом.

Шампанское подействовало, и я ощутил головокружительное вдохновение.

«Ирочка, – ведомый любовным инстинктом, начал я, – мне страшно неудобно!»

«Почему?» – удивилась Ирен.

«Я столько раз представлял, как мы окажемся одни, и я скажу, что я… Ну, в общем, скажу, что я страшно рад быть с тобой наедине… А вместо этого я, как голодная овчарка, набросился на еду!»

«Ну, что ты! Это же нормальная мужская реакция!»

«Нет, не нормальная! И мне стыдно! Извини!»

«Глупости!»

«Нет, не глупости, потому что я тебя… люблю! Ирочка, можно, я тебя поцелую?» – вскочил я.

Она улыбнулась и медленно встала:

«Ну, иди, целуй…»

Я кинулся к ней, мы вцепились друг в друга и через пять минут оказались в ее постели.