Читать книгу Аккорд - Александр Солин - Страница 7

И вот в подол травы зеленой летит на землю ранний плод!

Не могу удержаться и не воскликнуть: что за чУдное слово «Итак»! Возможно, вы удивитесь: что чудного в этом строгом, подбористом, очкастом существе? Сопровождаемое угрожающим поблескиванием стекол и стуком указки, оно ничего, кроме оцепенелого ожидания не вызывает. Ведь за ним может последовать все что угодно – и любовь, и смертная казнь, и помилование. Оно как взметнувшийся над пустой сценой занавес, что призывает на публику забывшего текст актера. Оно требует ответа, притом что заранее его знает, оно наслаждается нашим страхом и не торопится помочь.

Все так, но мне известна одна его уязвимая тайна, что открылась мне в том наивном возрасте, когда я только-только привыкал к шелесту страниц. Как палач в свободное от работы время собирает полевые цветы и, поддерживая их головки, спешит поставить их в вазу, так и это слово-гильотина имеет свое болезненное пристрастие. Вернувшись с работы, натянув стеганый халат и расположившись в кресле, оно достает с полки букву «а», цепляет его к своему короткому составу и чудесным образом превращается в небольшой, уютный остров.

Итака, земной рай. Душисто-влажный, как моя Натали после купания.

Чудное слово – Итак! Каждый раз, когда я его произношу, я не знаю, во что оно превратится. Может, в домашнее Ионическое море или в ушлого Одиссея, а может, в бутафорское яблоко раздора – Трою. Или в Гомера – красноречивого и призрачного анонима, Шекспира древности. Или меня вдруг окружат пронырливые венецианцы, или возьмут в плен распоясавшиеся пираты, а мимо тяжелой поступью проследует проходимец Наполеон…

Я закрываю глаза и заклинаю: «Натали-и-и…» (чем она, в конце концов, хуже Н.Н.Гончаровой?!), и она откликается цветущим деревом ссылок, каждая из которых сочна и весома, как тропический плод.

Часто бывая у меня дома, Натали сумела понравиться моим родителям. Все мои паскудные мысли на ее счет испарились, и когда мы закрывались в моей комнате и садились на диван, я не давал ей ни малейшего повода к смущению. Нам всегда хватало тем для общения, и томительные паузы, возникнув, тут же свергались очередным приступом моего красноречия. Мы могли бы уединиться на моей даче, что находилась в десяти километрах от города, и там, в полном одиночестве я был бы просто вынужден ее поцеловать и бог знает, что еще себе позволить. Вот потому я ее туда и не приглашал.

Моя деликатность подкреплялась ее сдержанностью. Смеясь, она не хватала меня за руку с тем, чтобы забыть на ней свою, не склонялась ко мне порывистой головой, подставляя ее гладкий русый шелк моим смущенным губам. Не бросала на меня томные взгляды и, сидя рядом, не искушала расчетливыми прикосновениями. Неловко качнувшись, искала опору на стороне, а не хваталась за меня. Словом, не пользовалась теми проверенными ужимками, что есть в арсенале каждой женщины, и тот единственный раз, когда я прижал ее к груди, остался во мне романтичным, негаснущим воспоминанием.

Возможно, таково одно из многочисленных свойств любви, но я тонко чувствовал ее настроение. А менялось оно у нее довольно часто и без видимых причин. Случалось, в разгар нашего оживленного разговора она вдруг затихала, и лицо ее гасло. Я спрашивал, в чем дело, но она отводила глаза и молчала.

«Опять с матерью поссорилась?» – подсказывал я.

«Да!» – охотно хваталась она за брошенный канат.

Иногда, внезапно к ней повернувшись, я перехватывал ее серьезный, глубокий взгляд, который она по причине его гипнотической сосредоточенности не успевала отвести, и я читал в нем взрослую материнскую печаль. Как будто она уже знала наше будущее и жалела нас. Что поделаешь: Кассандра живет даже в женщине-ребенке, и все женщины, как одна считают нужным предсказывать только несчастья. Мало-помалу я пришел к мысли, что она носит в себе занозу неизвестной, чуждой мне породы, которая исподволь беспокоит ее и томит. Поначалу я думал, что здесь замешаны ее отношения с родителями. Ну, как же: мать пьет, отец бьет. Не оттого ли она всегда уходила от меня с большой неохотой? Оказалось, что мать и в самом деле пьет и придирается, а отец хоть и попивает, но любит ее и всегда защищает. Чем я мог ей помочь? И с моей легкой руки она почти все вечера стала проводить у меня. Делала вместе со мной свои бухгалтерские уроки, ужинала с нами, смотрела телевизор и о чем-то шепталась с матерью.

Однажды в конце ноября я пришел за ней и, как обычно, ждал ее на лестничной площадке между этажами, когда до меня вдруг донеслись глухие, косноязычные раскаты крепнущей ссоры. Внезапно дверь ее квартиры с треском распахнулась, и на площадку вылетела Натали. Ее догнал звенящий визг:

«Ну, погоди! Лешка вернется, я все ему расскажу!»

«Дура! – согнувшись, сжав побелевшие кулаки и тряся скрюченными руками, забилась в истерике Натали. – Пьяная дура, дура, дура, дура, дура, чтоб ты сдохла!..»

И скатилась по лестнице прямо в мои объятия. Несколько минут ее сотрясали рыдания, и когда от них остались лишь детские всхлипывания, я обнял ее за плечи и повел на улицу. Пока мы шли ко мне, она не обронила ни слова и потом сидела на диване, сложив на коленях руки и смахивая слезы с глаз. Наконец она затвердевшим голосом сказала:

«Ладно, все нормально…»

И тогда я спросил:

«Кто такой Лешка?»

Она отвернула лицо и долго не отвечала.

«Сосед, – наконец сказала она, все так же не глядя на меня. – В армии сейчас…»

«И что?» – спросил я.

«Понимаешь, – повернула она ко мне возбужденное лицо, – эта пьяная дура с его мамашкой решили нас поженить! Нет, ну ты представляешь, а?»

«А как они могут вас поженить без твоего согласия? Ведь ты же не хочешь с ним жениться?»

«Конечно, не хочу! – воскликнула она. – Я что, дура что ли?!»

«Ну, и хорошо! – широко улыбнулся я. – Дождись лучше меня! Я скоро вырасту и женюсь на тебе! А пока пойдем пить чай!»

Когда мы вернулись в комнату, она сказала:

«Сыграй мой любимый вальс, пожалуйста!»

Я заиграл вальс № 7 Шопена. Она подошла, встала у меня за спиной, положила руки мне на плечи и так стояла, пока я играл. Я закончил играть и вдруг почувствовал, как теплое облако ее дыхания опустилось на мой затылок. Скрестив на груди руки, я накрыл пальцы Натали и так сидел, не смея пошевелиться. Когда мягкий напор ее губ иссяк, я повернулся к ней и посмотрел на нее снизу вверх. Она снова положила мне руки на плечи и, надвинувшись на меня, крепко и протяжно поцеловала набухшим, слегка приоткрытым ртом.

Потом мы сидели на диване, и она прятала голову у меня на груди, а я гладил ее и говорил:

«Не бойся, я никому не позволю тебя обижать…»

«Можно, я переночую у тебя?» – пробормотала она с моей гулкой груди.

«Конечно!» – ответила гулкая грудь и велела губам поцеловать ее голову.

Мать уложила ее на мою кровать, и я зашел пожелать ей спокойной ночи. Она лежала в розовой тени ночника, натянув одеяло до подбородка и разметав по подушке потемневшие волосы. Я осторожно присел на краешек кровати, и она, выпростав из-под одеяла руку, отдала ее мне.

«Спокойной ночи!» – сказал я и впервые поцеловал женщине руку. В ту пору рецепторы моих губ не были еще оскорблены крепкими напитками и обуглены грешной страстью, а потому задохнулись от весеннего вкуса Натальиной кожи.

«Спокойной ночи!» – ответила она и, оторвав голову от подушки, потянулась ко мне губами. Я припал к ним и ощутил их мягкую, пунцовую податливость. Она забросила руку мне за шею и долго не отпускала, а когда отпустила, сказала, сияя влажными глазами:

«Юрочка, какой ты хороший!»

В гостиной я добрался до дивана, залез под одеяло, и только тут до меня дошло, что меня сегодня впервые поцеловали, как взрослого! «Твой поцелуй в тот день мне довелось узнать…» Пусть поздний поцелуй, зато какой! Я попробовал оживить впечатление, и губы охотно откликнулись, вернув мне ощущение чего-то заоблачно-небесного. Наверное, такова была на вкус ангельская карамель.

Счастливые события роднят нас с прошлым, несчастливые – отделяют от него. Это значит, что две мои любви соединились в одну, и Натали стала законной наследницей Нины. Отныне то, что не успела Нина, должна завершить Натали. И еще: целовать – значит, доверять.

На следующий день я сказал матери:

«Мам, Наташе нужен свитер и шерстяные колготки»

«Это она сама так сказала?»

«Еще чего! Сама она никогда так не скажет! Но я же вижу, что она мерзнет!»

«Но у нее ведь родители есть!»

«Ну, мам! Ну, я же тебе говорил, какие у нее родители! Слушая, давай не будем покупать мне новый костюм, а купим Наташе какую-нибудь одежду!»

«Ты о ней так заботишься… Она что, нравится тебе?»

«Очень! После школы мы поженимся!»

«Иди уроки делай, жених! – замахнулась на меня полотенцем мать и добавила: – Наташе много чего нужно… Ладно, что-нибудь придумаем…»

Через несколько дней мать принесла домой ворох вещей, которые собрали ее знакомые. Там были кофточки, два свитера, две юбки, платье и всякая мелочь.

«Ушьем! – сказала мать про юбки и платье. – На каждый день сгодится! А вот и на выход!»

И достала из шкафа новый черный свитер и шерстяные колготки.

«Обязательно носи колготки, Наташенька! – сказала мать, понизив голос. – Нам девушкам, наши места беречь надо…»

Я хоть и был в другом конце комнаты, но про места услышал, понял и покраснел.

Моя жизнь в одночасье обрела взрослый смысл. В девятом классе я добавил к баскетболу гимнастику, и за год заметно подрос и раздался в плечах. С музыкальной школой я расстался, и у меня прибавилось времени. Наталья приходила вечером, словно молодая жена после работы, и если я задерживался на тренировке, помогала матери и делала в моей комнате уроки. Я прибегал, ужинал, садился с ней за один стол, и мы молча и сосредоточенно спешили покончить с уроками, чтобы перебраться на диван и предаться новому, упоительному занятию. Впрочем, воровать поцелуи я начинал уже за столом. Скосив глаза, я любовался ее склоненным над тетрадью лицом с нахмуренной, непокорной переносицей, ее угловато вздернутыми, напряженными плечиками, заметной грудью, острыми локотками и порхающей от книжки к тетрадке и обратно рукой, пока не сосредотачивался на ее пухлых, шевелящихся губах, которыми она шептала ученые заклинания. Внезапно она вскидывала голову и ловила мой нерасторопный взгляд. Лицо ее озарялось понимающей улыбкой, и она, оглянувшись на дверь, закрывала глаза и подставляла мне губы.

Я не понимаю тех богов, что подражая людям, предаются обжорству и оргиям. Пища богов – это поцелуи, а мораль – целомудренно сжатые колени. Я понимаю Гошу, но не представляю Натали в расстегнутом халате, с раздвинутыми ногами, поглупевшим лицом и мокрыми трусами. Это не Натали, это Валька. Натали – это пылающие щеки и одурманенный нежностью взгляд. Это сомкнутые ресницы и тихий вздох у меня на плече. Натали – это своенравная досада и капризная мольба: «Не хочу уходить!». Натали – это я, только в тысячу раз лучше…

Новый год мы встречали у нас. Мать приготовила пакет и сказала:

«Это для Наташи…»

Я потянулся посмотреть, что там, но она шлепнула меня по руке и сказала:

«Тебе еще рано на это смотреть!»

Как я потом узнал, там были две комбинации, пара трусиков и чулки.

Если три последующих месяца наших отношений представить в виде райского дерева, усеянного бесчисленными соцветиями поцелуев, среди которых попадались весьма яркие и жгучие, то дерево это определенно изнывало в ожидании затянувшегося опыления. Заметьте, что я, Юрий Алексеевич Васильев, разведенный банкир и по совместительству грустный клоун, далек от обобщений и вместе с тем уверен, что многие, находясь на моем месте, захотели бы ускорить события. Однако в их случае это была бы уже не любовь.

«Поцелуями сыт не будешь» – нашептывал мне змей-искуситель, но имея свои представления о любовном голоде, я крепился, как мог. Три обстоятельства поддерживали меня в этом. Во-первых, мое сформировавшееся любовное чувство, находившее мои тайные плотские поползновения оскорбительными для моей будущей жены. Во-вторых, хроническая сдержанность Натали, чьи закрытые платья в отличие от расхристанных Валькиных халатов удерживали меня от нескромных изысканий. В ответ на мои судорожные, на грани фортиссимо поцелуи она пряталась у меня на груди и просила: «Расскажи что-нибудь…» И в-третьих, внезапное косноязычие обычно болтливого Гоши, ранее возбуждавшего меня откровенными подробностями своих с Валькой шашней. Он вдруг засекретил детали их отношений, а упоминая о Вальке, мечтательно и смущенно улыбался. Я заметил, что они теперь и говорили, и смотрели друг на друга с одним и тем же мечтательным смущением. В ответ на мой настойчивый интерес он нехотя признался:

«Эх, чувак! Любовь прошибла нас, как слеза…»

«Так вы что, уже?» – выразительно посмотрел я на него.

«Да, чувак, уже… Никогда не думал, что все будет так серьезно» – вот и все что счел возможным сообщить мне мой закадычный наперсник юных и не только лет.

В начале апреля, когда нетерпение школьной вольницы было в самом разгаре, Натали спросила:

«Ты сможешь быть завтра дома часа в два?»

Я подумал и ответил, что смогу.

Назавтра она появилась у нас пятнадцать минут третьего и, поцеловав меня, спросила, точно ли мои родители будут на даче дотемна. Я подтвердил, и тогда она, с порывистой решимостью взяв меня за руку, подвела к моей комнате.

«Побудь здесь пять минут, а потом заходи…» – сказала она и скрылась за дверью, унеся с собой таинственный блеск глаз. Я машинально взглянул на часы и озадаченно закружил по гостиной. Выждав семь минут, я толкнул дверь и ступил на порог.

Первое, что я увидел, была ее брошенная на диван одежда. Картина, надо признаться, сама по себе фантастическая, и все же летучее собрание кофты, блузки, юбки и чулок можно было бы объяснить необъяснимой прихотью их хозяйки, если бы не председательство смятой комбинации, лифчика и скомканных трусов. Именно они оказались той подсказкой, что озарила мое немое изумление сумасшедшей догадкой, подтверждение которой лежало в это время в моей кровати, натянув до подбородка одеяло и глядя на меня потемневшими глазами. Отказываясь верить в происходящее, я обнажился до трусов и, не чуя под собой ног, подошел к кровати. Устремив на меня шалый взгляд, Натали откинула одеяло. Полнолунный блеск ее наготы ослепил меня, и я поспешил отвести глаза, унося с собой негаснущее изображение розовых сосков и черной метки подбрюшья.

«Не смотри» – покраснел я, и она закрыла глаза.

Я снял трусы, лег рядом и укрыл нас одеялом. Она тут же обняла меня, прижалась, и мой взведенный тугой курок коснулся ее бедер. В стыдливом порыве я отставил зад и замер, ощущая ее горячее дыхание и тесное прикосновение мягкой груди. Легкими руками она принялась оглаживать меня, и я, следуя ее примеру, робко завозил ладонями по гладкой, узкой спине. Познакомившись с равнинной частью ее тонкокожей страны, я осмелел, спустился к пояснице, откуда взобрался на крутые холмы и расплющил их. Ее бедра подались к моим, и мой подрагивающий от натуги затвор оказался зажат между нашими животами. Закрыв глаза, она потянулась ко мне, и я жадными губами раздавил сочную ягоду ее рта, после чего принялся судорожно тискать покорное тело, ощущая мою полную власть над ним и чувствуя, как меня накрывает мутное, повелительное желание завладеть им сполна. Крепко обхватив меня и не отнимая губ, Натали перекатилась вместе со мной на спину. Наверное, ей тяжело, мелькнуло у меня, и я, оторвавшись от нее, предпринял попытку опереться на локти, но она силой своих рук вернула меня и мои губы на место. Ноги ее незаметно распались, и мой истомленный затворник вдруг оказался один на один с чем-то мягким и непроницаемым. Помню, как смятение перехватило мое дыхание, и я, скрючившись и плохо представляя, что и как нужно делать, неловкими, слепыми движениями принялся искать подсказку и не находил, и во мне возникло что-то похожее на отчаяние, и тогда Натали, просунув между нами руку и чуть выгнувшись, помогла мне, и от ее интимной, откровенной хватки мне стало душно и стыдно, и с этим удушливым стыдом я протиснулся в нее и, подчиняясь ритмичным усилиям ее перебравшихся на мои ягодицы рук, что-то делал, пока меня не стали пытать короткими ударами электрического тока. И так до тех пор, пока Натали не прижала к груди мою до крайности смущенную голову и не пробормотала: «Юрочка мой любимый…»

Женский инстинкт в отличие от мужского более осмыслен, более рационален.

Возможно, все было именно так или приблизительно так: волнение и остановившееся на эти несколько минут время могли существенно исказить мои ощущения. Одно я помню точно: остывая в объятиях моей возлюбленной и впервые уткнувшись губами в прозрачный барельеф ее груди, я испытывал не пустоту, не животное и моральное удовлетворение, не сытое чувство победы и уж тем более не отвращение к поруганной самке, которое возникает у некоторых мужчин, а все то же любовное чувство, сгустившееся теперь до слезливого умиления. Как будто его заключили в золотую, украшенную бриллиантами раму.

Какова, однако, сила любовной иллюзии, если мы, обнаружив у бездны дно, все равно полагаем ее бездонной!

Между прочим, кроме своей потрясающей персональной новизны, событие это в отвлеченном виде знаменательно вот еще чем. Мужчина становится мужчиной не потому что побывал в женщине, а потому что преодолев однорукое самопознание, получил возможность узнать себя через внешние сношения (к женщине все сказанное относится в еще большей степени). Непонятно? Ну, вот, смотрите: язык, до того как в его изучение вмешались неязыковые средства (математика, например) занимался самопознанием. Любовь, не опаленная ответной любовью, ограничена и обречена на прозябание. Человеческий разум заключен в узкие рамки своих возможностей и в таком виде не может выйти за них в принципе: то есть, занимается самоудовлетворением. Нужен некий внешний фактор, который бы проник в нас и эти рамки раздвинул. Первый половой акт дает разуму надежду, что рано или поздно такой фактор объявится, и что когда-нибудь он будет познан и познает сам. Таков, мне кажется, расширительный смысл потери невинности.