Читать книгу Борух Баклажанов. В поиске равновесия - Александр Викторович Левченко - Страница 11

«Дипломат» есть слово многозначное. По своей сути оно даже может поспорить с самим словом «слово», которое «может убить, может спасти, может полки за собой повести»[7]. Недаром слово «дипломат» произошло от более краткого слова «диплом», потому как чтобы быть дипломатом – надо иметь диплом – диплом официальный, а лучше диплом «по жизни», ибо официальным дипломом по жизни не всегда надаешь народу по сусалам. Ну а если носишь дипломат в руке – то тут уж ты просто туз.

Борис Борисович Баклажанов еще со студенческих лет ходил с дипломатом, и дипломов в нем разных мастей было в достатке. Иногда Боруху даже казалось, что отец с ним родился. Не исключено, что при рождении ему вручили дипломат в руки акушеры и сначала он носил его на лямках в школу в виде ранца, а уже потом взял в руку и продолжил твердую поступь. С ним Баклажанов-старший ходил на официальные встречи, неизменно ездил на курорты, где, даже находясь в панамке и плавках, редко с ним расставался. Скорее бы уж выпустил из рук «ядерный чемоданчик» морской офицер, который вечно следовал за Верховным главнокомандующим, чем Борис Борисович своего брата-дипломата. История вообще доказала, что таскать за кем-то чужие портфели и зонты было куда судьбоноснее, но отец сдуру упорно продолжал носить свои. В общем, на протяжении всей жизни дипломат проходил красной нитью по всей его судьбе.

Был у Баклажанова-старшего товарищ детства, с которым они приехали в Ленинград поступать в институт. Это был сухощавый тонкий человек с не менее тонким чувством юмора и широкой эрудицией. Он никогда не унывал и заражал всех вокруг своим фирменным задором и энергией. Борис Борисович тоже любил пошутить, только шутил он по-своему. Товарищ его был ему полным антиподом и по образу мысли, и по телосложению, и по тяге к «зеленому змию», а, как известно, антиподы притягиваются. Их институтская группа всегда была дружна, и все поддерживали теплые отношения даже многие годы спустя после окончания вуза. Годы шли, время брало свое, и люди начали «уходить». «Ушел» и их одногруппник Юрий Кудинов, о чем «Антиподу» сообщил по телефону один из сокурсников. Дело в том, что в тот конкретный момент «Антипод» вернулся с какого-то банкета, на котором, видимо, несколько не рассчитал силы и пребывал в состоянии человека, понимавшего в этой жизни абсолютно все и даже имевшего некоторые претензии на мировое господство. В группе у них было два Юрия. Вторым был Грудич. Учитывая состояние и приняв еще горячительного для закрепления банкетного эффекта, он не придал значения фамилии, сконцентрировавшись лишь на имени, и начал обзванивать одногруппников со словами:

– Грудич умер!

– Как? И Грудич тоже? – получал он один и тот же ответ на каждый свой звонок.

Через некоторое время в стане однокурсников возник конфуз, и все разом начали набирать Грудича. Тот, будучи человеком скромным и не привыкшим к излишнему к себе вниманию, несколько удивился такому интересу к своей персоне, а главное, тому, что он живой.

– Да как же, ребята? Мне нельзя, у меня трое детей и ипотека, – отвечал он всем, понимая, что был обречен на бессмертие.

Вершил «Антипод» людские судьбы и задолго до того, начиная еще со студенческой скамьи. Давным-давно они сидели втроем вместе с тем же Грудичем в комнате институтского общежития и по мере сил готовились к последней летней сессии. Настроение было крайне нерабочее – за окном стоял ленинградский зной, и шум пролетавших по проспекту троллейбусов абсолютно не давал сосредоточиться на конспектах. Неожиданно в дверь постучали, и вошел их товарищ из параллельной группы, живший этажом выше. Это был Тима Генделев. Он был офицерским сыном и, как водится, судьба помытарила его по разным городам и весям, в итоге приведя в Ленинград, где он и поступил в тот же институт. Парнем он был цельным и напористым и не чуждым авантюр.

– Парни, я побуду тут с вами недолго, к соседу родня приехала – в комнате сидят все друг на друге, – сказал он, присев на угол скрипучей общажной койки.

Тимофей сидел, задумавшись, и, чувствовалось, что был чем-то не на шутку озадачен.

– Сдается мне, Тима, что-то тебя гнетет. Расскажи, может, чего и придумаем! – сказал Грудич, внимательно изучавший его все это время.

– В двух словах или как?

– Ну, у тебя есть два варианта: либо все расскажи, либо все в подробностях, – подключился «Антипод», явно учуяв интригу.

– Мда, вариантов вы мне немного намерили. Tertium non datur[8], – отшутился Генделев.

– «Наливай», мы не торопимся! – сказал Грудич.

– Да нравится мне девчонка одна, – начал Тима, – курсом младше учится. Не знаю, как познакомиться, а она и без того вниманием не обделена. Чувствую, если сейчас институт закончу, – потеряю ее.

– Ну, тут расклад простой, – сказал «Антипод», – надо на второй год остаться. Все элементарно!

– Книжки тебе по целеполаганию писать надо, стратег! – саркастично парировал Генделев. – Что на второй год остаться надо – и лосю понятно, но как это сделать?

В комнате повисла пауза. Начался мозговой штурм. Каждый из членов квартета пытался явить свету свой вариант, сидя в испарине и в без того душной комнате.

– А давай, тебе руку сломаем, – вдруг неожиданно включился юный Боря, резко подняв глаза на Генделева и махнув пышными кудрями. – А что, возьмешь «академку», а на следующий год с барышней в одной группе окажешься, а там уж сам банкуй – все в твоих руках.

Все переглянулись, несколько оторопев от нахрапа решения.

– Легко тебе говорить, – сказал Тима, – кости не твои!

– Ну и жена будущая, знаешь ли, не моя тоже! – резюмировал Баклажанов тоном, не оставлявшим вариантов.

– Надо плацдарм организовать и анестезию, – подключился «Антипод», поставив прикроватную тумбочку в центр комнаты и, достав оттуда початую бутылку «Пшеничной», налил Генделеву полстакана.

Тима был уже и сам не рад, что зашел, но отступать было поздно, а уронить себя в глазах заговорщиков и вовсе недопустимо. Он поднял стакан и, пробурчав себе под нос какой-то самотост, выпил в три глотка.

– Теплая, зараза! – сказал он через некоторое время по прибытию эффекта.

– Извини, не подготовились! – бросил Баклажанов.

Затем усилием воли покорившись судьбе, Генделев с понятной неохотой присел, положив руку на тумбочку.

– Тимофей, ты вроде серьезный человек, – академично начал Грудич, поправив на носу очки, – без пяти минут технический вуз закончил, а ума как у гуманитария. Правую руку клади! – уже несколько распаляясь, прикрикнул он на Генделева, положившего на тумбочку левую руку.

– Спасибо, Юра. Извини, не сообразил – видать, развезло с полстакана, – с благодарностью сказал Генделев, поняв, что после левой пришлось бы ломать и правую.

– Чем бить будем? – спросил «Антипод».

– Давайте доской чертежной приложим, – предложил Баклажанов, глянув на доску Грудича, которую тот перед сессией приволок из института.

– Доска казенная, мне ее возвращать – а проблемы мне не нужны! – ультимативно заявил Юра.

– Мелочный ты, Грудич, но продуманный – видать, проживешь долго! – хмыкнул «Антипод».

Весь квартет опять замолчал, размышляя над орудием операции. Внезапно в коридоре послышались шаги и смех шумной студенческой компании, на что трое отвлеклись. Не отвлекся лишь «Антипод». Он схватил полный конспектов дипломат Баклажанова и со всей дури опустил его на руку Генделева.

Через пару минут мат утих.

– На совесть сделано! – сказал «Антипод» то ли про результат содеянного, то ли про качество индийского дипломата.

– Так, ну что, – начал Баклажанов, хлопнув себя по коленкам и резко встав со стула, – полагаю, планы на сегодня несколько меняются. Вроде в чебуречную собирались, а надо в «травму» ехать – результаты проделанной работы предъявить и бумажки нарисовать нужные!

– Да уж, тем более коллега теперь чебуреки только с одной руки употреблять сможет, – шкодно заметил «Антипод», глянув на Генделева, который общую бодрость духа разделял едва ли.

– Могли бы вообще его с рук кормить, кабы обе сломали! – бросил Грудич с легким флером, как бы невзначай обозначив себя.

– Низкий поклон хоть на том! – буркнул Тима, начав постепенно приходить в себя.

Так оно все и получилось. Генделев остался на второй год, попав в группу к той барышне, а через пару лет они сыграли свадьбу в той самой чебуречной, где он уже ел с обеих рук. А все баклажановский дипломат.

У каждого в жизни были, есть или обязательно будут события, которые покажутся важными и с которыми будут связаны какие-то мысли, воспоминания и вещи. У каждого они будут свои. Это могут быть предметы гардероба, монеты или элементы быта.

– Сколько стоят они? – спросите вы.

– Они бесценны!

Мы обретаем их на разных этапах жизненного пути, и они что-то в себе хранят, наполняя нас этим. Это вещи-маяки, на которые мы оглядываемся назад, обладаем сейчас или высматриваем в будущем. Мы – часть этих вещей, и они определяют многое, а бывает, и судьбы людские вершат.

* * *

Уже приехав обратно в Союз, жизнь Баклажанова пошла дальше своим чередом. Занятия в школе сменялись встречами с друзьями, новыми знакомствами и событиями. Как-то в одно из воскресений, идя по улице со своим товарищем, Борух встретил их школьную учительницу русского языка. Душевной организации она была хрупкой, одевалась элегантно и носила кольца с огромными камнями причудливой формы, которые так обожают изъеденные молью театралши. Она безумно любила поэзию и всегда держала у кровати томик Анны Ахматовой. По собственному признанию, перед сном она читала стихи и иначе заснуть не могла, посему, скорее всего, по две смены в забое никогда не стояла.

– Здравствуйте, ребята! – сказала Рина Менделевна Корец, видимо, направляясь куда-то в магазин.

– День добрый, Рина Менделевна! – ответили они в голос.

– Завтра же какая-то контрольная работа по русскому языку планируется, – начал его товарищ, – что это будет: диктант, сочинение или изложение?

Рина Менделевна на миг задумалась, словно пытаясь подобрать название предстоящей работе.

– Хммм, скорее это будет маленький литературный этюд! – наконец ответила она.

– Рина Менделевна не Корец – Рина Менделевна курит! – хмыкнул тогда товарищ Боруха, когда они уже попрощались с ней.

Курила ли Рина Менделевна, было известно ей одной, но понедельник настал.

– Всем доброе утро, – сказала она, начиная первый урок, – сегодня у нас сочинение по произведению Владимира Тендрякова «Пара гнедых», я бы даже сказала, легкий литературный этюд, – добавила она, с улыбкой взглянув на Баклажанова.

В то время на волне «Перестройки» быстро набирали популярность писатели, имевшие свое видение на проблемы коллективизации и развитие села, и Тендряков был как раз одним из них.

Этюд давался Боруху тяжело, и легким, как обнадеживала Корец, ни разу не казался. Писал он всегда грамотно, но на тот момент не обладал необходимым стилем и пониманием схемы и структуры, на базе которых должна строиться работа. Он пыхтел, в жутких муках являя свету предложение за предложением, словно заемщик, отдающий деньги кредитору, и даже в мыслях моля о помощи самого Тендрякова, но автор был непреклонен.

Уже потом в выпускном классе школы, когда Баклажанов планировал поступать на филологический факультет, он как-то поделился с Корец своими планами.

– Вы не поступите, Баклажанов, – ультимативно сказала ему Рина Менделевна, – Вы даже ту работу по Тендрякову смогли написать лишь на три балла.

Борух посмотрел на нее и промолчал.

Решение поступать на филфак было довольно логичным. Оно было принято методом исключения, ибо в технических дисциплинах Баклажанов был, мягко говоря, не силен. Конец 80-х немного приоткрыл страну, и знание языков, как казалось Баклажановым, могло быть перспективным, но такими стратегами были далеко не они одни. Конкурс на поступление в языковые вузы был огромен, и надо было «подтянуть» знания дисциплин, необходимых для вступительных экзаменов. Аль Монахов, вот о ком вспомнил в тот момент Баклажанов, и они встретились вновь.

Алик Васильевич на тот момент преподавал на кафедре и параллельно работал над диссертацией, будучи без пяти минут Доктором Филологии. Человеком он всегда был очень увлеченным, легких путей по жизни никогда не искал, что несколько роднило его с Баклажановым-старшим, и для докторской выбрал тему «Понимание души русского человека через его язык на примере Красносельского района города». В то время он активно нарабатывал материал, постоянно толкаясь у регистратур поликлиник и в паспортных столах, а также беседуя с грузчиками универсамов, но понимание давалось с трудом. Тогда он решил расширить границы изысканий и поработать с молодежью, ибо она всегда являлась тем оазисом современной речи, необходимым для полноты картины. Звонок Баклажанова тогда был как раз кстати, и ранней весной 91-го года они снова пересеклись на судьбоносном для каждого из них этапе пути.

Борух написал порядка 30-и сочинений по всем мыслимым темам на базе классиков русской литературы. Впоследствии он передавал их знакомым, и с этой пачкой поступали в вузы уже они. Монахов был беспощаден, но поэтапно придавал тот стиль, которым Борух до того не обладал. Это было сродни строительству дома, начиная с фундамента и далее этаж за этажом, те верандные рамы и преодоление, необходимое для прогресса, но Баклажанов писал и ходил на занятия с еще большей решимостью, пританцовывая вновь.

– Алик Васильевич, можно один вопрос? – спросил как-то он у Монахова во время одного из занятий.

– Излагайте, Борух! – ответил тот, отложив в сторону томик Флоренского.

– Вы же сейчас работаете на кафедре и знаете многих, может быть, Вы окажете мне протекцию? – начал Баклажанов издалека.

– Скажите, Баклажанов, а зачем я учился? Может быть, я и могу как-то посодействовать Вам, но тем самым умножу себя на ноль, – отрезал Монахов. – А пока поработайте вот над этим абзацем, – добавил он, ткнув пальцем в очередное сочинение, над которым они корпели.

Затем он опять открыл Флоренского и унесся в ту, ведомую лишь ему, нирвану.

Спустя годы Борух часто оглядывался назад, вспоминая те времена. Это был этап пути, который они прошли вместе в одной лодке, как гребец и загребной, будучи единым экипажем. Баклажанов учился, а Монахов учил, и каждый отдавал всего себя, чтобы в итоге где-то появился этот литературный этюд.