Читать книгу Варенье из падалицы - Алексей Алёхин - Страница 29

Старые московские дома расселяют. Прежние жильцы вывозят свои обшарпанные пианино. Въезжают другие, с новенькими двухкамерными холодильниками.

Человек, скалывающий лед, вытер лицо ушанкой и плюнул с ненавистью:

– Да хоть бы весь мир поскользнулся!..

Усомнился в таблице умножения и пересчитал ее всю. Сошлось.

В ванной над мраморным умывальником уставился из стены пучеглазый кран с никелированным хоботком, похожий на гигантское насекомое.

Настоящая история

От тянувшейся полтора десятка лет семейной жизни художник наконец сбежал, переселившись в мастерскую. К тому моменту у него осталась только одна потребность – в одиночестве.

От сомнительного положения «мазилы-левака» не убежишь.

Развеска картин на групповой выставке – запланированное избиение младенцев. «Комиссия» явилась в зал на Беговой, возглавляемая бой-бабой из Управления, настоящим комиссаром в юбке. В окружении холуев она крупным шагом бежала вдоль картин, то и дело гремя высоким властным голосом: «А это что за мазня? Убрать!»

Герой наш затаился в своей выгородке и решил: «Слово скажет – пошлю. Открытым текстом».

Что случилось, понять нельзя. Наверное, она все ж имела свои отношения с живописью, и что-то ее тут зацепило. Влетев в выгородку и еще не видя его, она остановилась, обведя глазами, и вдруг совсем другим тоном: «Может, эту расширить?» – Это значит – за счет других. – «Не надо…» Посмотрела на него внимательно: «Жаль, раньше не знала вас. В мастерской бы посмотреть».

А ее во все мастерские правдами и неправдами заманивают.

Выставка открылась и закрылась.

Примерно через месяц в его клетушке-мастерской на Патриках посиделка с выпивкой. Дверь незапертая распахивается, и является – она. Как только разыскала в этой мансарде?

Подсаживается за стол. Стакан водки в руку. Ест что есть. Хвалит картины. А когда все разошлись: «Я у тебя останусь».

Баба фактуристая, но только этой ему не хватало. Да и ощущение, что его – насильно.

– Я домой. (Не должен был, но поедет, раз так, на Бутырский к матери.)

– А я?! Я ж не могу за руль!

– Такси возьми.

– Не хочу.

– Тогда – запру.

И запирает, и уезжает.

Утром находит ее в бешенстве. С ней так никто, никогда! Судя по виду, даже не прилегла, не разулась.

Накидывает плащ, подхватывает сумочку, и за дверь. Он вообще молчит.

Но через пару недель, при тех же обстоятельствах, снова на пороге. Как ни в чем не бывало. Глазом стол окинула:

– Ну, у вас уж и нет ничего. Поехали ко мне продолжать.

Приятели тактично отказываются. Он – едет.

Роскошная квартира. Холодильник битком. Коньяк французский. Даже камин, хотя электрический.

Он остается у нее.

Наутро, в пеньюаре на голое тело, секретарше в телефон:

– Оформи мне отпуск сегодняшним днем. На неделю. Такому-то то-то передай, такому-то – то-то (дает указания).

И сразу, пока не перехватили, пока не принялись звонить, – распихивать вещи по сумкам. Гастроном, другой гастроном. Рынок. С продавцами – начальничьим голосом, да те и так чуют, сносят купленное в багажник, на заднее сиденье.

К вечеру – на даче. Берег Волги. Особнячки будь здоров, чуть не Зыкина с Кобзоном в соседях. Два этажа. Камин настоящий. Сауна, бильярд.

Река – пейзаж – птички…

В ее женских повадках что-то провинциальное: разом властность и желание ощутить себя беззащитной.

На другое же утро вызван прораб: перестраивать чердак под студию: «Она большая должна быть. Ты сам не понимаешь, те картины свои – забудь. Ты должен громадные холсты писать. Для залов, холлов. Для дворца ЮНЕСКО в Париже».

А он и сам про большие думал. Она смыслит в живописи. И про успех понимает правильно. Ему и лестно, и противно.

И снова: река, лес, птички. И властность, и жажда беззащитности.

Мастерская оборудована и остеклена в полторы недели.

Она уезжает одна и возвращается через день. С грунтованными холстами высшего сорта, на таких он ни разу в жизни не писал. С импортными кистями, красками.

«Ты будешь жить здесь».

Она уезжает в Москву в понедельник вечером и возвращается в пятницу. С полной машиной съестных припасов, с какой-то специальной «робой художника» с итальянским ярлыком.

Три дня реки, лесных прогулок и любовных, похожих на родовые, схваток, во время которых она в голос визжит по-кошачьи, а после только стонет тоненько. Временами в спальне, временами в каминной, на лестнице, в мастерской, прямо в лесу. Потом: «Работай и будь хозяином. Еда в холодильнике». И уезжает.

В ее отсутствие: прогулки, колка дров для камина, сидение перед пустым холстом.

На третью неделю он разрабатывает план побега и бежит. Это непросто: «поселок» в стороне, автобус сюда не ходит. До попутки добирался с местным пасечником, в телеге.

В Москве он прячется у матери и старается как можно скорей исчезнуть из города. Подворачивается горящая путевка в дом творчества.

Клетушка, столовка, одиночество. Уфф…

На пятый день она его находит.

Переводит в номер-люкс.

Привозит холсты и краски.

Устраивает пир.

И принимается приезжать через день.

И тут начало новой сюжетной линии.

Она (она!) – молодая художница, лет на двадцать его моложе.

Из старой искусствоведческой семьи, и сама уже известна: ее книжные иллюстрации взяли призы в Италии. Молодой муж, на одном курсе учились. Вместе работают, берут заказы на пару. Вот и теперь он уехал представлять их последнюю книжку на выставке.

Что их сводит, кто объяснит. Талантливый наш герой немолод. Умен, но мужиковат – как многие, кто себе сам пробивал дорогу. Если интеллигент, то разве что в первом поколении. А у нее род восходит к мирискусникам: полный шкаф книг с именами предков на обложках. Да и по виду: институтка…

Но их дороги пересекаются на этюдах. Потом они вместе ужинают в столовой. Потом вместе молча гуляют по берегу, на который положил последние коричневые мазки закат. И утром просыпаются в ее комнатенке (в свой «люкс» он бы не смог ее привести).

Та приезжает вечером. Пир в «люксе». Но когда она начинает расстегивать молнию на платье, он говорит: «Спи здесь, а я…»

Пьяную истерику брошенной бабы – с угрозами, с матом, с битьем посуды – все, кто тогда там был, запомнили. Не говоря об обслуге.

Они бегут.

Они в его мансарде на Патриках.

Еще одна ночь.

Он находит в себе силы. Он говорит: «Уходи. Я старый для тебя. У меня ничего нет. У тебя – семья, дом. Я себе не прощу, ты себе не простишь».

Она уходит.

И возвращается через неделю.

Ночует и уходит снова.

А еще через две недели возвращается уже совсем: «Я ему все сказала…»

С тех пор они уже десять лет вместе.

* * *

Синие в сумерках кусты малины.

Вместе с розовым плюшевым мишкой, по оплошности оставленным в электричке, уехало его детство, неизвестно куда.

По ночам черноту сада облетала по дуге какая-то скрипучая птица.

Дорос до тех лет, когда мужчина уже понимает, что женщина с ребенком прекрасней женщины без ребенка.

На лице у ведущего юбилейный вечер застыло то тупое и потерянное выражение, какое бывает у автомобилиста, когда тот накачивает спустивший баллон.

Еще там был небогатый банкир в ботинках «прощай молодость», приехавший на стареньком «мерседесе».

Почувствовал себя одиноко, как потерявшаяся из улья пчела.

Вспыхнули прожектора, и на сцену выдвинулось джаз-бандформирование в черной кожаной униформе.