Читать книгу Варенье из падалицы - Алексей Алёхин - Страница 30
1995
ОглавлениеБыть поэтом, банкиром, спортсменом – все нелепо. Пассажир – вот призвание для человека.
Во рту с утра такой привкус, точно начитался дрянных стихов.
У обитающих в Москве популяций странных людей временами проявляются необъяснимые привязанности к тому или иному месту. Взять хоть подземный переход у Киевского вокзала. Всю прошлую зиму там каждый день собирались какие-то смуглые в чалмах. Теперь его вдруг облюбовали глухонемые.
Сидит за пишущей машинкой и вытягивает из себя роман, как паук паутину.
В Приказных палатах псковского кремля, если верить записям, изводили по два ведра чернил в год.
Декрет о переводе петухов на летнее время.
Вода источника имела столь безупречный вкус, что ее следовало бы подавать в крутобоких графинах и потягивать за беседой из запотевшего стекла, как вино.
На расписных подносах были разложены неведомые восточные сладости гаремного типа.
За время его отсутствия в городе все будто немного покосилось – так бывает в квартире с картинами, когда надолго уезжаешь: начинают криво висеть.
Дирижер то плавательными движениями разводил руками, то делал фехтовальный выпад. Со спины он был похож на выгребающего против течения пловца.
Бабочка благодарно облетела вокруг меня и запорхала дальше по своим делам.
По саду потянулся декадентский запах каприфолей.
Кое-что про Петербург
Всякий раз вернувшись в номер, обнаруживаешь на коврике под дверью россыпь разноцветных билетиков и визиток с предложением интимных слуг. И потом еще полночи вкрадчивые женские голоса обольщают по телефону.
Петербуржцы по типу, в сущности, русские англичане. Если вообразить себе обедневших англичан.
Нева слишком широка, и не собирает город в целое, а разъединяет его. Несоразмерность реки домам вдоль набережных создает ощущение громадного пустыря.
Иное дело – каналы.
И почувствовал себя несчастным, как женщина без зеркальца.
Вошла в своем дремучем свитере.
В клетке сидело звероподобное человекообразное.
Арбатская музыка
Кришнаиты в розовом расположились на потертом коврике перед магазином «Консервы». Грубоватые лица бритоголовых музыкантов странно сочетаются с нежными лепестками их одежд.
Один – с маленькими дзинькающими тарелками. Другой – с длинным гортанно выговаривающим барабаном. И третий – с какой-то сложной фисгармонией, мехи которой он сдвигает и раздвигает босой ногой. Он еще и поет в микрофон, укрепленный на бритой голове тонким металлическим обручем.
Заунывная, прозрачная, бесконечная и одинаковая, как текущая вода, мелодия, выводимая неожиданно чистым голосом при невидящем взгляде широко расставленных глаз. Она необъяснимо завораживает и не дает уйти.
Больше, чем покушение на оживающую в кармане и норовящую выпорхнуть на вытертый коврик пятисотрублевку. Нечто вроде плывущей по небу вереницы облаков, когда засмотришься. Понимаешь, что надо сделать усилие и отойти, и не хочешь, чтобы эта однообразно ветвящаяся музыка прекращалась.
Подзинькивают тарелки, постукивает барабанчик, обвивает, как лиана, фисгармония с ослепшим голосом. Где мой колокольчик. Дайте мне розовую одежду. Обрейте голову. Дзинь-дзинь-тук-дзинь…
На мое счастье, на том углу, где «Макдоналдс», грянул диксиленд. Они в эту пору всегда там собираются, старые лабухи, поседелые, пузатые, краснорожие обноски 60-х.
Фальшивящий на каждой ноте, повизгивающий джаз.
Непередаваемо пошлый в соседстве с заунывной небесной гармонией в розовом. Чудесно земной и плотский, мгновенно забивший ее жизнерадостными вскриками сакса.
Я облегченно вздохнул и спасся – или окончательно погиб, бросил повеселевшую денежную бумажку джазистам на пиво и отправился дальше по своим делам.
– Вы что-то сказали?
– Нет, рыгнул.
Память памятью, а о людях напоминают вещи. Бабушкины часы с боем. Отцовский механический карандаш. Теткина серебряная ложка.
А с годами и они куда-то исчезают, будто растворяются во времени, как сахар тает во рту.
Каркающая французская речь.
Обводя взглядом комнату, задумался, вычисляя возможное местонахождение кошки.
И жили тогда на двух- и трехпалубных дачах.
Не то с банджо, не то с теннисной ракеткой в чехле.
Ее только немного портил длинный змеящийся рот.
Тот предзакатный час, когда кладоискатели со своими лопатами высыпают на позлащенные косыми лучами картофельные поля.
Маленький сухой листок, вися на невидимой паутине, быстро-быстро вертелся на ветерке – точно прял воздух.
Небо было пусто, и только по горизонту тонкая вереница облаков складывалась в далекие пирамиды, сфинксы и бредущий по сахарному песку верблюжий караван.
Вокзальная готика Праги.
Шел переулками еврейского квартала, где и живут, и говорят картаво.
Над крышами выползла раздавленная оранжевая луна, точно там грузовик проехался по апельсину.
В сильные холода городская река все-таки замерзает, и тогда по ней пускают маленький ледокол, чтобы у детей и пьяниц не возникло соблазна пройтись на тот берег по ненадежному, подтачиваемому с изнанки теплыми городскими стоками льду.