Читать книгу Султан Мехмед Фатих - Алексей Чернов - Страница 7

Эдирне. Студеный февраль 1451 года.

Зимний ветер выл в печных трубах дворца, словно сотни скорбящих душ, не нашедших покоя. Султан Мурад II обрел вечный сон в Бурсе, рядом с любимым сыном Алааддином, как и завещал. Погребальные молитвы стихли, плакальщицы утерли слезы, но на смену скорби пришло иное чувство.

Липкое, тягучее, холодное. Страх.

В главных покоях – Has Oda – горели свечи, отбрасывая длинные пляшущие тени на расписные стены. Мехмед сидел за низким столом. Перед ним лежала не карта желанного Константинополя, а чистый лист пергамента, желтоватый, как старая кость.

В пальцах молодой Падишах сжимал калам, но чернила на его кончике давно высохли

Он был Султаном. Он озолотил янычар, чтобы купить их верность. Он заставил склонить голову всемогущего Великого визиря Халила-пашу. Казалось бы, власть в его руках.

Но Мехмед знал правду. Он не был в безопасности. Трон под ним качался, как палуба корабля в шторм.

Тяжелая дубовая дверь отворилась почти бесшумно, впуская сквозняк и верного соратника. Заганос-паша вошел, ступая мягко, как хищник. Его лицо было мрачнее грозовой тучи, нависшей над Эдирне.

– Мой Повелитель, – произнес он глухо, не смея поднять глаз. – Послы императора Константина прибыли. Они требуют аудиенции немедленно. И они… позволяют себе дерзость намекать.

Мехмед медленно поднял взгляд. В его глазах не было юношеского задора, лишь ледяная сталь.

– На что именно, паша?

– На шехзаде Орхана, мой Султан. Они жалуются, что содержание османского принца в Константинополе обходится казне ромеев слишком дорого. – Заганос сделал паузу, словно слова давались ему с трудом. – Они требуют увеличить выплаты вдвое. Иначе…

– Иначе они выпустят сокола из клетки? – губы Мехмеда искривились в горькой усмешке. – Дадут ему войско и отправят сюда, чтобы он заявил права на мой трон, пока я еще не окреп?

– Именно так, Повелитель. Шантаж. Грязный и неприкрытый. Но и это не все.

Заганос сделал шаг вперед, понизив голос до едва слышного шепота, предназначенного лишь для ушей правителя:

– Дворец полнится слухами, мой Падишах. Халил-паша смирился внешне, но не сломлен внутри. Мои люди докладывают, что доверенные лица визиря зачастили в гарем.

– Куда именно?

– В покои Хатидже Халиме-хатун.

Мехмед замер, словно его ударили хлыстом. Хатидже Халиме. Последняя любимая жена покойного отца. Дочь знатного бея Исфендияр-оглу. Женщина с амбициями тигрицы.

И мать маленького шехзаде Ахмеда. Его брата. Младенца, которому едва исполнилось восемь месяцев.

– Что они говорят? – голос Мехмеда стал тихим и опасным.

– Они шепчут, что вы молоды и горячи. Что ваша одержимость Красным Яблоком погубит Империю. А Ахмед… он чист. Он младенец. Если вы… внезапно покинете этот мир… Халил-паша станет регентом при малолетнем Султане. Власть вернется к старой знати, а о походах можно будет забыть.

Мехмед медленно встал и подошел к окну. Сквозь узорчатую решетку он видел заснеженный сад. Там, несмотря на холод, играли дети слуг, их звонкий смех казался кощунством в этой атмосфере заговоров.

В памяти всплыло слово, которое преследовало его с детства. Фетрет. Междуцарствие.

Он читал об этом в хрониках. Он слышал это от наставников. Когда умирал султан, страна превращалась в бойню. Брат шел на брата, сын на отца. Тысячи невинных гибли, города превращались в пепел, а враги – Византия, Венеция, Венгрия – радостно потирали руки, разрывая ослабевшего льва на куски.

Если он проявит милосердие сейчас, Халил-паша использует младенца как знамя. Византийцы используют его. Любой недовольный янычарский ага поднимет бунт во имя "истинного наследника".

Империя снова рухнет в хаос. И Константинополь никогда не падет к ногам ислама.

– Низам-ы-Алем, – прошептал Мехмед. Порядок Мира.

Ради Порядка, ради спокойствия миллионов, иногда нужно пожертвовать одним. Даже если этот один – твоя плоть и кровь. Даже если он – ангел, не ведающий греха.

Это была страшная арифметика власти. Жестокая математика, где единица равна нулю, если она угрожает бесконечности государства.

– Заганос, – произнес Мехмед, не оборачиваясь. Спина его была прямой, как натянутая струна. – Призови ко мне Эвренос-бея.

Заганос вздрогнул всем телом. Эвренос-бей. Начальник бостанджи. Тот, кто выполняет самые темные поручения.

– Мой Султан… – начал было паша, но осекся, увидев профиль своего господина.

В этом профиле не было жестокости тирана. Там была мука. Такая глубокая и древняя, что Заганос, прошедший десятки битв и видевший смерть в лицо, опустил глаза. Он понял: решение принято. И оно тяжелее любой горной вершины.

– Иди.

***

Ночь опустилась на дворец тяжелым бархатным пологом, скрывая тайны и грехи.

В гареме царила неестественная тишина. Лишь изредка слышалось шуршание одежд евнухов или треск догорающих свечей.

Хатидже Халиме-хатун сидела у резной колыбели из орехового дерева. Она не спала. Материнское сердце чувствовало беду, как птица чувствует приближение лесного пожара. Тревога холодными пальцами сжимала горло.

Она смотрела на своего сына, маленького Ахмеда. Малыш мирно посапывал, сжав крошечный кулачок. Он был так похож на отца – тот же разрез глаз, тот же благородный изгиб бровей.

«Спи, мой львенок, спи…»

Половица в коридоре скрипнула. Едва слышно, но для матери этот звук прозвучал как удар грома.

Дверь отворилась.

Халиме-хатун резко обернулась, закрывая собой колыбель, словно львица, защищающая единственного детеныша. Ее глаза расширились от ужаса.

На пороге стоял Али-бей, сын Эвреноса. Огромный, немой гигант. Он не был воином поля брани. Он не носил меча. Его оружием были его руки – огромные, сильные, способные гнуть подковы.

В руках он держал шелковый шнурок. Тонкий, изящный, смертельный.

За его спиной в полумраке коридора мелькнула тень. Тень человека в султанском кафтане, который не нашел в себе сил переступить порог, но обязан был присутствовать.

– Нет… – одними губами прошептала Халиме. Воздух в комнате стал ледяным. – Нет! Умоляю! Он же младенец! Он брат вашего Султана!

Али-бей не ответил. Он не мог говорить, да и слова здесь были лишними. Он сделал шаг вперед. В его глазах не было злобы или ненависти. Только тупое, бездумное повиновение приказу. Он был инструментом, молотом в чьих-то руках.

Халиме бросилась к нему в ноги, путаясь в подоле своего платья. Она целовала его сапоги, срывала с себя ожерелья, кольца, протягивая их палачу дрожащими руками.

– Возьми всё! Золото, алмазы! Забери мою жизнь, только не трогай его! Аллах проклянет тебя! Мехмед! – она закричала в пустоту коридора. – Мехмед, ты слышишь меня?! Не бери этот грех на душу! Он твой брат!

Тень в коридоре дрогнула, но осталась неподвижной, словно статуя.

Али-бей мягко, но непреодолимо отстранил женщину. Одной рукой он отбросил её в сторону, на груду расшитых подушек. Она попыталась встать, но ноги не слушались.

Гигант склонился над колыбелью.

Маленький Ахмед проснулся от шума. Он увидел незнакомое лицо и, не ведая страха, улыбнулся беззубым ртом, протягивая пухлые ручки к блестящей серьге в ухе пришельца.

Это длилось всего мгновение. Мгновение абсолютной невинности перед лицом вечной тьмы.

Шелковый шнурок взвился в воздухе.

Крик матери, полный нечеловеческого отчаяния, разорвал тишину гарема. Казалось, от этого звука должны треснуть стены дворца. Но крик тут же захлебнулся, заглушённый толстыми коврами и животным страхом тех, кто слышал его, но побоялся выйти из своих комнат.

Мехмед стоял в коридоре, прижавшись лбом к холодному камню стены. Камень холодил кожу, но внутри него бушевал пожар.

Он слышал всё. Каждую мольбу. Каждый шорох. И тот последний, короткий звук, после которого наступила оглушительная тишина.

По его щеке скатилась одинокая слеза. Горячая, как лава. Она обожгла кожу, оставляя след, который, казалось, не смоется никогда.

Он вытер её тыльной стороной ладони. Жестко. Гневно. Словно презирая себя за эту слабость.

Дверь открылась. Вышел Али-бей. На его руках лежало маленькое тело, завернутое в золотую парчу. Лицо младенца было спокойным, словно он просто уснул глубоким сном. Только едва заметная полоса на шее говорила о цене этого покоя.

Мехмед посмотрел на брата. Сердце пропустило удар.

«Прости меня, Ахмед. Твой уход – это фундамент моего государства. Твоя невинная душа спасет тысячи других жизней от огня гражданской войны. Я беру этот груз на свои плечи. И я буду нести его до Судного Дня».

Он коротко кивнул. Али-бей понес тело прочь, в сторону тронного зала, где уже готовили погребальные носилки.

Мехмед остался один в полумраке коридора.

Внутри него что-то умерло в эту ночь. Та часть души, которая еще оставалась мальчиком, мечтающим о подвигах, героях и справедливости.

Теперь он был только Правителем. Одиноким пастырем волчьей стаи.

Он вернулся в Has Oda. Там его ждал верный Шахабеттин-паша, старый лала.

– Всё кончено? – тихо спросил евнух, глядя на бледное лицо воспитанника.

– Всё только начинается, – голос Мехмеда был глухим и безжизненным, как удар земли о крышку гроба.

Он сел за стол, снова взял калам и макнул его в чернильницу.

– Пиши, Шахабеттин. Пиши закон. Чтобы мои потомки не мучились так, как я сегодня. Чтобы они знали: это не жестокость. Это высший долг.

Шахабеттин дрожащими руками развернул свиток.

– «И кому из моих сыновей достанется султанат, во имя всеобщего блага, ради Порядка Мира, допустимо лишение жизни родных братьев. И большинство улемов одобрило это. Да будет так».

Мехмед поставил свою тугру – сложную подпись султана. Красные чернила на белом пергаменте напоминали то, что навсегда связало его с этой ночью.

– А теперь, – Султан поднялся во весь рост. В его глазах высохли слезы, и там снова зажегся холодный, расчетливый огонь власти. – Позовите Халила-пашу.

– Сейчас? Ночь, Повелитель…

– Немедленно.

Когда заспанный и встревоженный Великий Визирь вошел в покои, он увидел Султана, стоящего у открытого окна и вдыхающего морозный воздух.

– Хатидже Халиме-хатун завтра же отправляется в Бурсу, – сказал Мехмед ровным тоном, не оборачиваясь. – Я выдаю её замуж за Исхак-пашу, бейлербея Анатолии. Она будет жить в почете и достатке, подобающем матери принца.

– А… шехзаде Ахмед? – осторожно спросил Халил. Голос старика дрогнул, он почувствовал, как по спине пробежал холодок.

Мехмед медленно повернулся. Его взгляд был тяжелым, пронизывающим насквозь.

– Шехзаде Ахмед сегодня ночью воссоединился с нашим отцом в садах Рая. Внезапная болезнь. Дети так хрупки, паша.

Халил-паша побледнел так, что стал похож на мертвеца. Он понял. Он всё понял. Перед ним больше не было того импульсивного мальчика, которого можно было обмануть, запугать или дергать за ниточки.

Перед ним стоял хищник. Человек, способный переступить через собственную кровь ради абсолютной власти.

– У тебя больше нет запасного варианта, Лала, – тихо, почти ласково сказал Мехмед, подходя к визирю вплотную. Он навис над стариком, подавляя его своей волей. – У тебя больше нет марионетки. Есть только я.

Он положил тяжелую руку на плечо визиря. Халил едва устоял на ногах.

– И есть Орхан в Константинополе, – напомнил Султан.

– Да, Повелитель… – прошептал Халил, склоняя голову.

– Завтра ты напишешь императору Константину. Скажи ему, что я… миролюбив. Что я слаб. Что я неопытен и боюсь его гнева. Соглашайся на все его унизительные условия. Плати ему дань за Орхана. Удвой её, если он попросит.

– Удвоить? – искренне удивился визирь, на миг забыв страх. – Но казна опустеет!

– Плевать на казну! – глаза Мехмеда сверкнули дьявольским огнем. – Усыпи его бдительность, Халил. Пусть он думает, что я глупец, который платит за свой страх золотом. Пусть он думает, что я – твоя послушная кукла, а ты – истинный правитель. Пусть он ест, пьет и веселится на наши деньги.

Мехмед улыбнулся, и эта улыбка была страшнее любой открытой угрозы.

– Потому что, пока он будет пересчитывать мои монеты, я буду лить пушки. Я буду строить корабли, которых еще не видел свет. Я перережу ему горло, когда он будет спать сладким сном.

– Слушаюсь, мой Султан, – Халил-паша поклонился до самой земли. Теперь он боялся этого юношу по-настоящему, до дрожи в коленях.

Когда дверь за визирем закрылась, Мехмед снова остался один.

Цена была заплачена. Страшная, невыносимая цена. Тень брата теперь всегда будет стоять за его плечом.

«Теперь у меня нет пути назад, – подумал он, глядя на пламя свечи. – Я должен взять этот Город. Я обязан. Иначе эта жертва будет напрасной. Иначе я буду просто убийцей, а не Фатихом».

Он подошел к стене, где висела старая карта. Провел пальцем по очертаниям Босфора и остановился на точке, обозначающей Святую Софию. Сдул с пергамента пылинку.

Дорога к Красному Яблоку была открыта. И она была залита не чернилами, а чем-то куда более дорогим.