Читать книгу Моя правда! Серия «Русская доля» - Алексей Иванович Чепанов, Алив Чепанов - Страница 8

В лето 1907 года на заливных общественных лугах выросла особенно густая и сочная трава. Погода удалась на редкость теплая. Поднялась высокая и плотная трава, усеянная разнообразными ароматными цветами. Предстоял сенокос и старики традиционно заблаговременно стали готовиться: поправлять, отбивать и точить косы, а после того как садилось солнце, собирались по два-три человека и с особым удовольствием уточняли время, когда следовало бы начинать сенокос. Попутно решали, кто конкретно и от какого двора выйдет на сенокос, и как-то так, между прочим, демократично прощупывали кому можно доверить первую косьбу.

Выделенная помещиком-графом ещё в прошлом веке, земля для крестьянской общины Селезневки, делилась на пахотную и луговую. В свою очередь пахотная земля делилась на три поля в соответствии с трехпольной системой обработки. После яровых культур: овес, просо, картофель, на следующий год пашня засеивалась озимой, преимущественно рожью, а уже на третий год земля ничем не засеивалась вообще. Земле предоставлялся отдых. Для того чтобы данный порядок соблюдался, каждое поле разбивалось на делянки, а делянки закреплялись за дворами. Кто и как ухаживал за землей, было хорошо видно по прорастанию, созреванию и урожаю. По пословице, что посеешь, то и пожнешь. К не пахотным угодьям относились только заливные луга. Они являлись общественным владением, их было невозможно и не разумно делить по дворам. Луга были в нескольких местах, весьма отличающихся по качеству трав, трудности уборки и охраны. Делить их между дворами значило посеять семя раздора между односельчанами. В некоторых районах, раздор между односельчанами иногда мог быть причиной последующей гибели всей деревни. Враждующие стороны жгли друг другу сначала стога сена, затем сараи, убивали скот и в заключении поджигали дома, иногда вместе с их жителями.

Луга были общим владением всей общины, что объединяло и укрепляло её. Коллектив сообща охранял луга не только от соседей, но и от своих нерадивых односельчан. По сенокосным угодьям, в период роста травы, не разрешалось ходить не только взрослым, но и даже детям. Казалось никого вокруг нет, не видно, но стоит только ребятишкам свернуть с тропинки и сорвать на лугу цветок или ягодку, как вечером его ждало строгое взыскание от деда, отца или матери. Трава охранялась от потравы и различных повреждений так, что управляющий графа с целым взводом наемных и вооруженных сторожей и сворой собак не смог бы обеспечить охрану вверенного ему сада, огражденному к тому же по всему периметру ещё и колючей проволокой. Поэтому на общественных лугах вырастали чудесные, доселе невиданные травы. Трудно описать, как красив и заманчив заливной луг. Он дурманил и опьянял широко раскинувшимся ароматным букетом всевозможных цветов. То там, то здесь кружили, взлетали и вновь спускались изящные, пестрокрылые бабочки, проносились как пули пчёлы, свистели суслики и висели над лугом жаворонки. Находясь в этом райском месте, люди забывали зло, не помнили обид, любили весь мир и радовались жизни. Жизнь казалось вечной и безоблачной, как окружающая божественная природа.

На косьбу и уборку сена выходили всем обществом не как на трудовую повинность, а как на большой долгожданный праздник.

Сено косили в средине лета, в период созревания трав, с учётом погодных условий. В это время луга обычно были покрыты не помятой пышной травой, раскрашенной разноцветными цветами и ягодами. Воздух, пропитанный разнообразными ароматами, дурманил головы не только парням и девчонкам, но и старикам. Особенно усиливался запах трав после их среза и укладки в грядах и копнах. Скошенную траву наскоро просушивали, насколько позволяла погода, и зачастую в тот же день копнили и распределяли по жребию. Это было самое демократичное и самое справедливое распределение результатов совместного труда, какого не было больше ни где. Ни «от каждого по способностям, каждому по труду или по потребностям», а от каждого по способностям – всем поровну. Никакой коммунизм и социализм не сравнится с этим реально справедливым распределением плодов общественного труда. После жеребьевки каждая копна приобретала своего хозяина, что можно было заметить по дальнейшему особому к ней вниманию хозяина. Копны в тот же день обычно перевозились к дому, досушивались и убирались на сеновал. При таком способе, ни какие погодные условия не могли помешать уборке. При таком распределении не существовало и посредников между работником и плодами его труда, которые при любом строе паразитируют на простых работниках – непосредственных производителей. Именно они – труженики и являются – основой всего, основой, без которой не может существовать ни одно общество и ни одно государство.

Приближался день выхода на сенокос. Обычно сенокос превращался в праздник, это первый день сбора даров природы, как бы получение аванса за затраченный крестьянами труд. Все, даже старики, одевались в самое лучшее, опрятное и чистое, чтобы было не совестно показаться на людях. Это не был мещанский торгашеский показ мод, это была демонстрация опрятности и чистоты. Самыми изобретательными при этом были женщины молодухи и девушки на выданье. Они одевались просто, чтобы не прослыть кривляками или бездельницами, однако все же так, чтобы не остаться незамеченными мужчинами и парнями. Нужно было умело сочетать красоту тела, о чем женщины всегда помнят, с простотой одежды. Только один раз в году деревенской девушке предоставлялась возможность обнажить себя при большом скоплении народа, разумеется до определенных пределов и как бы нечаянно. Девушки должны были покорить мужчин не только красотой, но и трудолюбием, чтобы будущие свёкры не могли бы их забраковать. Когда старому хрычу, а к ним девчата относили всех, кому было за сорок, девушка на выданье, задрав немного выше положенного юбку как бы по работе, показывала розовые икры или случайно открывшиеся круглые белоснежные плечи, то он мог подумать, что все эти соблазнительные картинки направлены именно на него. Конечно же после такого театра хрыч, ни за что не позабудет такую девчонку и обязательно посоветует именно её своему сыну в жены. Девушки уже слышали от старших, что ни одна свадьба начиналась на сенокосе и вели себя в этот день особенно благочинно, но всё же не забывая, где это допустимо, демонстрировать кое-какие свои достоинства.

Еще накануне сенокоса мужчины в свободное от работы время собираются произвольными группами и определяют, намечают время сенокоса, а также связанные с покосом детали и в особенности всех интересует вопрос, кто пойдет первым, кто возглавит столь торжественную церемонию. От первого косаря зависит многое: начало и окончание косьбы, время обеденного перерыва и многое другое. Малоопытный косарь может сразу же загнать молодежь, старый и дряхлый затянет сенокос, а погода в период сенокоса, как правило, всегда стоит неустойчивая. Вот все эти вопросы и обсуждаются косарями заблаговременно, чтобы прийти всем обществом к одной какой-нибудь кандидатуре.

В назначенный день, к восходу солнца на условленном месте, как раз на склоне горы у дома Михаила Ивановича, собрались нарядно и просто одетые косари. Еще накануне сосед намекнул Михаилу Ивановичу, что его собираются выставить первым косарем на что он, все еще не доверяя соседу, промычал что-то неопределенное, но явно не отказался, а наоборот выказал себя польщенным этим известием. После того как народ собрался в полном вооружении, группа старших обратилась с просьбой к Михаилу Ивановичу возглавить покос. Немного для приличия и из скромности, он пытался отказаться, хотя его выдавало выражение лица – он был весьма польщен. После официального утверждения первого косаря, вся процессия двинулась за речку. На значительном расстоянии за мужчинами шли женщины.

Пока переходили в брод речку, Михаил Иванович сосредоточенно обдумывал сои дальнейшие действия, как полководец обдумывает план предстоящего сражения. Он хорошо помнил восточную мудрость, услышанную им в Сибири, что сражение нужно выиграть ещё до его начала, то есть у себя в голове. На первом косаре лежит большая ответственность, он должен оправдать доверие, оказанное ему обществом. Если многие останутся позади, старики осудят, не сейчас, потом, как-нибудь, к слову. Наконец мужчины вышли на бровку и расположились в один длинный ряд. Торжественный и степенный вид представляла собой, ломанная в соответствии с луговой бровкой, шеренга косарей, в основном мужчин среднего возраста вперемешку с молодыми и совсем юными парнями. Большое значение всегда имело расположение косарей, кто с кем идет рядом. Молодые и еще неопытные ребята, горячие, должны были идти вблизи старших, опытных, могущих подсказать и помочь советом, иначе можно было загнать молодежь. Одной физической силы тут было недостаточно. Одним из таких молодых и неопытных был сын Михаила Ивановича – Андрей. Тогда он шел в строю косарей в первый раз.

В то время как Михаил Иванович, будучи первым косарем, еще раз обдумывал возложенную на него почётную миссию и определял какой темп лучше взять в первом заходе, все косари выстроились в ряд и сосредоточились, как будто бы перед ними стояла не трава, а неприятельская рать. Принято было чтобы косари не растягивались, косарь от косаря далеко не отставал. Косари должны были идти ровно, чтобы никому пятки «не подрезать», а это опять-таки зависело от ведущего – первого косаря.

Когда молодой и сильный парень, срезав не одну кочку, и тем самым затупив косу, горячился и отставал, над ним начинали насмехаться девицы и молодухи:

– Что это за мужчина? От старика отстает. С ним с голоду умрешь, а не то что…

А ведь мало ли что может случиться. Чуть загляделся и зацепил косой за землю. Нет, одной силой здесь не возьмешь. Первая коса размахиваясь сохраняет ширину ряда, направление и умеренную скорость. Всё это теперь зависело от Михаила Ивановича.

Прошел благополучно полдень, солнце вдоволь натешилось и слегка прикрылось сизым облачком, трава подсохла, косить стало трудней. Наступало время отдыха, что опять зависело от первого косаря. Принесшие на сенокос обед, обычно подростки или жены, ждали под ракитами. Там же суетился трактирщик Степан Матвеев – зажиточный ушлый мужик из верхней слободы. Видать было, что хочет купить сено. Принято было продавать сено с одной делянке, самое худшее, которое неприятно бы было получить кому-либо при жеребьевке. Сено продавалось за водку, которая распивалась там же за обедом всем обществом. Обычно водку выпивали мужчины, поочередно подходя к ведерку и черпая из него чашкой или кружкой. Женщинам выпивать не возбранялось, но ни одна из них даже не могла и подумать об этом, не положено. Женщины довольствались тем, что мужчины выпив, становились веселей и общительней.

Так вот и Андрей, младший сын Михаила Ивановича, впервые участвующий на общественном сенокосе, не умеючи хлебнул чашку противной на вкус водки. Андрей сразу покраснел, закашлялся и скоро заметно повеселел. Он заметил отошедшую в сторону девушку Полю, которая постоянно крутилась возле него, подошел к ней и на глазах народа сунул ей за пазуху лягушонка, так традиционно подшучивали парни над девчатами. Полина была девушка на выданье, невысокая блондинка, с тонким вздернутым носиком, слегка припудренном мелкими веснушками и с синими искрящимися глазками-пуговками. Она так звонко и искренне взвизгнула, и одновременно обожгла Андрея взглядом, от которого ему уже не было спасенья.

Недолго думая к осени сыграли свадьбу, а на следующий год у них родился сынок Ваня – Иван Андреевич Животов.

Ване не было и двух лет и мать еще продолжала кормить его грудью, когда его отца Андрея вместе с братом Виктором забрали в солдаты. Проводы отмечались очень ярко. Ваня в последствии, когда ему было уже пять лет, был уверен, что хорошо помнил проводы отца. Он всегда вмешивался в разговор старших, когда они вспоминали сцену проводов. Мать его всегда останавливала:

– Ты то чего вмешиваешься, ведь ничего не помнишь, а только от кого-то наслушался.

– Нет, помню! – уверял Ваня. – И никто мне не рассказывал.

– Это мы сейчас проверим, – спокойно говорила мама. – Ну ка, рассказывай, что помнишь?

И Ваня, делая загадочный вид как-будто он напрягает память, рассказывал:

– Я лежал в чулане и как обычно смотрел как бабушка вертелась около печи. Она шуровала кочергой не сгоревшую солому и вдруг, ничего не сказав, ушла от печки. Я услышал оживленный разговор деда, бабки, ваш и незнакомых людей, доносившийся из-за перегородки. Мне захотелось увидеть всех кто разговаривает, но как я не пытался повернуть голову, увидеть ничего не смог. Тогда я заплакал. Мне было обидно, что со мной никто не занимается. Вскоре подошла ты, мама, приласкала и поцеловала меня. Потом я успокоился и притих, мне стало как-то легко и весело, но ты, сунув мне в рот пустышку, опять ушла. Это меня огорчило еще больше и я заплакал еще сильней и громче. Затем подошел папа, приласкал, развернул какую-то книжку, показал красивую картинку закрепил её передо мной и потом тоже ушел. А я увлеченный яркой красочной картинкой загляделся и замолчал на какое-то время.

– Все правильно! – подтвердила бабушка.

– Но от кого-то ты всё-таки это слышал, – не сдавалась мама.

– Нет, ни от кого кроме вас я ничего не мог слышать, а вы мне этого не рассказывали. Я просто хорошо запоминал в то время то, что было для меня необычным и привлекало моё внимание. Кроме того, меня тогда сильно обидели, все собрались, о чем-то оживленно говорили, а меня оставили одного. Такое бывало и раньше, но тогда дома никого не было. В результате все это врезалось в память, к тому же еще ничем не загруженную, а теперь, когда я научился говорить, память воспроизвела эти сценки прошлого, и я теперь могу о них рассказать. Я вам расскажу еще больше чем знаете вы. Вероятно все вы вышли на улицу чтобы проводить папу. Меня кто-то, вероятно тётя Софа, взяла на руки и поднесла к окну. Тётя Софа потерла окно и показала мне повозку, на которой должен был ехать папа. Это был рыдван. Справа сидел дед и держал вожжи, рядом с ним дядя Витя. Через некоторое время дед махнул вожжами, что-то гикнул лошади и рыдван медленно покатился по двору. Папа догнал рыдван почти на выезде на дорогу и прыгнул в него уже на ходу. Вы были все на улице и не видели того, что я смотрел в окно. А я все это видел и хорошо запомнил, однако рассказать смог только сейчас. Вот так. – закончил свои воспоминания пятилетний Ваня.