Читать книгу Искатели сокровищ - Алик Затируха - Страница 14

Эх, как нахмурены лица всех действительных членов могучего ордена советских продавцов! Эх, и суров взращенный самым справедливым общественным строем работник прилавка. Везде он одинаково неулыбчив, какой участок торговли не поручи ему великая страна – ковры, селедку или самые распотешные игрушки. От Курил до Бреста, подходя к нему, покупатель втягивает голову в плечи, ожидая окрика: «Стой, кто идет!» Знает покупатель: неприятелем идет.

«Отторгни его!» – вот девиз, который регламентирует отношения членов ордена с обитателями пустого и никчемного мира по ту сторону прилавка. Поэтому первые, а чаще всего и последние профессиональные навыки, которыми овладевает каждый советский продавец, – это три стадии отторжения: «Нет», «Откуда я знаю?» и «Чего вы ко мне пристали!» Высший профессионализм – так ошпарить взглядом подходящего покупателя, чтобы тот повернул оглобли еще до первой стадия отторжения.

…Горький. В книжный магазин на улице Свердлова входит, опираясь на палку, пожилой мужчина. Взгляд его маленьких глаз очень недобр. Будто он заранее понимает, что уйдет отсюда несолоно хлебавши.

Заметив его, девушка-продавец сразу отвернулась так, как может отвернуться работник прилавка уже с каким-никаким опытом, – навсегда. Но старина не хотел замечать этих маневров.

– А сегодня книги Иосифа Виссарионовича Сталина у вас есть?

– И сегодня нет, – не поворачивая к нему головы, ответила барышня.

– А почему у вас никогда не бывает трудов товарища Сталина? – глаза ветеранушки наливались все большей злобой.

– Откуда я знаю?

Девушка стала так внимательно рассматривать свои ногти, будто впервые обнаружила их существование на своих пальцах, – что и рекомендует делать устав ордена продавцов во второй стадии отторжения.

Что ей труды товарища Сталина? Спроси у нее про труды товарищей Навуходоносора, Чингисхана или товарища Соловья-Разбойника, – и тогда даже малой искорки интереса не появится в ее глазах к этим трудам, к товарищам, их написавшим, и к покупателям, желающим их почитать.

– А кто должен знать? – набычился старик. – Пушкин, что ли?

– Чего вы ко мне пристали, гражданин! Я, что ли, книги печатаю?

– Позовите тогда вашего завмага!

– Она тоже их не печатает, – девушка пыталась самостоятельно отторгнуть назойливого старикашку.

– Позовите сейчас же завмага, я вам говорю! – пристукнул клюкой об пол старик.

Только после неудачи в третьей стадии отторжения устав ордена позволяет рядовому продавцу звать на помощь завмагов.

… – Зинаида Николаевна, там опять этот старый дуралей припёрся…

– Опять нагрубила, Таня?

– Ничего я не грубила. Рожу, что ли, я ему труды товарища Сталина?

Зинаида Николаевна посмотрела на себя в зеркальце, поправила крашеный локон и вышла, в торговый зал с тем выражением лица, с каким выходят в подобных ситуациях все завмаги СССР: «Я буду строга, но справедлива к обеим сторонам конфликта».

– В чем дело, гражданин?

– Почему у вас в магазине никогда не бывает книг Иосифа Виссарионовича Сталина?

Свой отпор Зинаида Николаевна начала смело:

– А в других магазинах что – там бывают труды Иосифа Виссарионовича Сталина?.. Вы как будто с луны свалились. Не знаете, что со сталинизмом покончено?

– Это кто с ним покончил? Вы, что ли, покончили со сталинизмом? – возмущенно спросил старик.

– Партия и правительство, – строго сказала Зинаида Николаевна. – Вас интересует военная тематика? Возьмите книги других авторов. У нас – большой раздел книг о войне.

– «Большой раздел»! – передразнил ее старик. – О какой войне ваш большой раздел? Не было никакой войны без великого Сталина! Пусть у вас ни одной книги больше о нем не появится, а народ все равно не забудет… Покончено! Посмотрим еще, с кем будет покончено, когда народ во всем разберется! – старина красноречиво посмотрел на заведующую.

И так нехорошо стало Зинаиде Николаевне от этого многообещающего взгляда. Как знать, вдруг и вправду придется когда-нибудь держать ответ перед разобравшимся во всем народом и вот такими его предводителями.

– Успокойтесь, пожалуйста, гражданин. Ну что вы от нас хотите? Разве мы определяем издательскую политику? Что печатают, то и продаем.

– Печатать должны то, что народ требует! А вы замалчиваете!

– Почему же замалчиваем? Возьмите «Книгу жалоб и предложений» и напишите ваши пожелания.

– И напишу! Думаете, испугаюсь?

– Пожалуйста, пишите что хотите.

Зинаида Николаевна сама поднесла ему «Книгу жалоб и предложений». Пусть народ в судный день учтет, что она не замалчивала его требований.

Старик совсем не ожидал, что ему с такой готовностью позволят вмешаться в издательскую политику партии и правительства. Мысли путались, никак не складываясь в убедительные слова.

Тогда он прочитал последнюю запись в книге: «Наконец-то можно что-то противопоставить нашему вековому, поголовному и позорному сексуальному невежеству. „Введение в сексологию“ доктора Коона – это, не побоюсь этого слова, драгоценный подарок каждому культурному человеку. Большое спасибо за него всему коллективу вашего магазина! Благодарный читатель».

Эта удивительная запись там, где, как ему казалось, все должно пестреть народными требованиями возвратить товарища Сталина и его труды на подобающее им место, родила нечто вроде вдохновения. Шариковая ручка стала быстро выводить корявые буквы разной величины:

«А немецким фрицам вы бы что противопоставили? С Именем Великого Сталина на устах, а не с „Введением в сексологию“ подмышкой шли мы в бой! Тысячи лет без вашего вонючего подарка жили и еще тысячи проживем, а без Пламенного Слова Вождя и дня не хотим жить! Нас не я один такой!!!»

Ему очень хотелось письменно выматерить и сексологию, и ее автора, и «благодарного читателя», и весь коллектив книжного магазина, но он не только удержался от этого, но, даже подумав, густо закрасил пастой слово «вонючего». Пусть все видят, что можно оставаться культурным человеком, и не читая «Введение в сексологию».

«Нас не я один такой» еще больше встревожило впечатлительную Зинаиду Николаевну. Она с обидой спросила у старика, уже уходящего из магазина:

– Мы, что ли, во всем виноваты, по-вашему?

– Придет время – разберемся! – громко пообещал он, отпихивая здоровой ногой дверь на улицу.

Постукивая палочкой по тротуару, выговаривая вполголоса все то, что по цензурным соображениям не вписал в «Книгу жалоб и предложений», старик пошел к троллейбусной остановке, где еще раз убедился, что без великого Сталина не стало в государстве хозяйского глаза.

Ожидающих троллейбуса все прибывало. Молоденькая девушка с собакой на поводке робко жалась поближе к месту посадки. «Сидеть, Пушок! Веди себя хорошо. И в троллейбусе будь воспитанным мальчиком!» – за строгими наказами четвероногому товарищу она прятала свое смущение: вы уж простите нас, граждане, но нам с Пушком тоже очень-очень надо ехать.

– Собак-паразитов развели – не пройти! – грозно посмотрел на Пушка старик. – Не успеют кустик где-нибудь посадить, а они со своими кобелями уже в очереди около него стоят – обгадить спешат!

– Правильно говорите, мужчина, правильно! – обрадовано повернулась к нему пожилая женщина. – Собак становится все больше, а троллейбусов – все меньше.

– При Сталине такого бардака не было, – продолжал испепелять взглядом Пушка старик. – При нем все было на своем месте – и человек, и собака, и троллейбус.

– Правильно-правильно! При нем порядка куда больше было, чем сейчас.

– На зоне или на границе – живи. Там от тебя польза есть для государства, – вразумлял дружелюбно виляющего хвостом молодого кобелька старина. – А в городе тебе нечего делать. Для чего нужны в городе твой лай и беготня? Какая от них польза? В городе ты только гадишь и народ обжираешь!

– Правильно, мужчина! Правильно говорите! Тут людям местов не хватает, а они взяли моду еще и собак в общественном транспорте возить!

Готовая заплакать девушка и дармоед Пушок отошли в сторонку, пропуская подходящий троллейбус.

А старик все не унимался и тыкал палкой вслед увиливающему от службы на границе Пушку:

– Попробовал бы он при Сталине наложить где не положено. Сразу бы на мыло!..

– Правильно-правильно! – одобряла строгие меры женщина, помогая ему подняться в троллейбус, а гневным взглядом своим на девушку давала понять, что с хозяевами собак-тунеядцев тоже бы не мешало поступать вот так – «на мыло».

В троллейбусе они сидели рядом. Он часто говорил: «Попробовали бы они при нем…» – она тут же согласно кивала головой: «Правильно говорите, правильно…»

Расставались друзьями. Она поддержала его уверенность в том, что, руководи сейчас страной великий Сталин, то всем «благодарным читателям» «Введения в сексологию» не избежать Колымы, а ее автора хозяевам городских собак пришлось бы пропустить на мыловаренную фабрику без очереди… Он, в свою очередь, по-джентльменски согласился с ее предложением: всех пойманных в общественных местах и на транспорте девок в мини-юбках свозить на площадь Лядова к студенческим общежитием – рассадникам распущенности – и там, при всем честном народе, воспитывать их вожжами.

…В это время радиожурналист Рувинский уже звонил в дверь коммуналки, где проживал старик.

«Поезжай, Саша, – сказал ему редактор. – Вдруг, Попка у этого дядечки действительно выдает что-то занятное… Помнится, года три тому назад мы уже рассказывали в эфире об одном домашнем попугае. Его коньком был прогноз погоды. Правда, всегда один и тот же: «Сегодня ожидается минус пятьдесят пять. Открыты все городские пляжи. Добро пожаловать!»

Дверь в коммунальную квартиру Рувинскому открыла молодая женщина.

Поздоровавшись и представившись, он спросил:

– А Николай Егорович Голубев дома?

– Сейчас возвратится, куда денется. Говорил, что ждет вас. Наверное, опять с кем-нибудь из-за своего Сталина сцепился… Проходите, посидите пока на кухне.

– Что, Николай Егорович – большой почитатель Иосифа Виссарионовича? – спросил Рувинский у соседки Голубева, проходя на кухню.

– Ещё какой почитатель!

На стене кухни, рядом, висели два больших портрета Сталина. На первом он – в литом маршальском мундире, на втором – в простой шинели.

На кухонном столике Голубева стоял бюстик генералиссимуса. Рядом валялась только что отлетавшая свой недолгий век муха.

– …И мне уже несколько раз портреты дарил. Откуда он их только достает, вроде не продают их в магазинах… Один-то я взяла, а для других, говорю ему, места нет. И то целую нотацию прочитал: я Сталина не помню, поэтому не знаю, как при нем все хорошо было… Я с ним не связываюсь. Боюсь. Сразу начинает из себя выходить, если к Сталину равнодушие или неуважение проявишь… Соседу по лестничной площадке, Сергею Ивановичу, тоже пытался всучить портрет Сталина. А Сергей Иванович не взял. Говорит: «Второго такого душегуба, как товарищ Сталин, земля не скоро еще родит». Эх, и разорался тогда на весь дом Егорыч! Мой сынишка, Павлик, видел, как он потом Сергею Ивановичу газеты в почтовом ящике поджигал… Кажется, он до пенсии где-то на Севере в карауле служил.

– Да, многим из поколения Николая Егоровича без вождя как-то сиротливо живется на белом свете, – сказал Рувинский, поглядывая на часы.

На кухню с любопытством заглянул маленький Павлик.

– Купила недавно ему орехов, – кивнула в сторону сына мать, – недосмотрела за ним, стал он их колоть вот этим, – она показала на монумент при павшей мухе. – Так Егорыч сначала напугал мальчика до слез: мол, при Сталине ему за такие дела вмиг впаяли бы лет пятнадцать строгача с полной конфискацией, и тут же говорит ребенку, что ни одна мамка на свете не любит своих детей так, как любил всех детей на планете Иосиф Виссарионович Сталин… Ну, скажите, разве не дурак?.. – молодая женщина не удержалась выразить, наконец, перед гостем свои искренние чувства к соседу.

В это время стал слышен звук открываемой входной двери и недовольный голос: «Попробовали бы они при нем так насвинячить в подъезде!..»

Рувинский вышел из кухни и бодро сказал:

– Ну, здравствуйте, Николай Егорович, здравствуйте! Я – с городского радио. Александр Рувинский. Ваши настойчивые приглашения убедили нас…

– Сколько уж раз просил приехать, – не очень гостеприимно ворчал Николай Егорович, снимая в передней обувь. – Везде сейчас невнимание к простому человеку.

– Вы уж простите нас, Николай Егорович, но повод… Птица, пусть, даже что-то говорящая… Согласитесь, в наше время есть и более актуальные темы для радиопередач, – примиряюще сказал Рувинский.

– Смотря, что она говорит, – возразил Николай Егорович. – Проходите ко мне в комнату.

Первым чувством человека, впервые оказавшегося в комнате Николая Егоровича Голубева, было удивление – как много здесь Сталина!

Вот так рачительный огородник не оставит на своем участке и клочка незасеянной землицы, как Николай Егорович не оставил на своих стенах и малой проплешины без изображения товарища Сталина.

Товарищ Сталин в Кремле. На мавзолее. На крейсере. В Первой конной армии. На аэродроме… С Лениным. С Горьким. С Кировым. С Фрунзе. С Ворошиловым… С рабочими. С колхозниками. С женщинами Востока. С героями-летчиками. С папанинцами. С мичуринцами. Со стахановцами. С пионерами… В анфас. В профиль. В три четверти. В полный рост и по пояс. В сапогах и ботинках. С трубкой и без трубки. В военной форме и в цивильном…

На столе стоял бюст Сталина такой величины и веса, которым уже не то что орехи колоть, а, привязавши вместо чугунной бабы к тросу, старые постройки можно крушить.

Много было товарища Сталина в маленькой комнатенке ветерана.

– Ну, показывайте свое сокровище, Николай Егорович, – приступил к делу журналист.

На столе, рядом с бюстом, стояла большая птичья клетка, покрытая темным чехлом. Николай Егорович снял его. В клетке сидел крупный черный ворон.

– Ого! – удивился Рувинский. – Не ожидал… Да, славный птах. Послушаем-послушаем. Ворон – птица мудрая, вздор всякий болтать, наверное, не станет, – радиожурналист приготовил микрофон и магнитофон.

Николай Егорович взял в руки небольшой резиновый хлыстик, щелкнул им по столу и резко скомандовал:

– Голос, Рекс!

Птица по имени Рекс, похоже, не была расположена давать сегодня представление. Ворон молчал:

Николай Егорович просунул хлыст в клетку:

– Голос, Рекс! Голос, кому говорю!

Рекс, увертываясь от плетки, вдруг внятно пролаял.

Сдерживая улыбку, Рувинский заметил:

– По кличке и песни у вашего Рекса. Надеюсь, это не весь его репертуар!

Тон замечания и выражение лица журналиста задели хозяина ворона.

– Не надо сразу придираться. И человек может невпопад сказать… Это он у Тайги нахватался. Я его с последнего места службы привез. Там он в одной клетке с караульной собакой жил, вот и не отвыкнет никак от лая. Иной раз так разгавкается, что соседка опять бежит жаловаться – мешает сыну уроки учить. А ему, учись не учись, по нему зона плачет… Рекс, скотина, другой голос!

Рекс, потоптавшись по клетке, снова коротко гавкнул, но тут же издал какие-то другие звуки. Укротителя они удовлетворили. Голубев вопросительно посмотрел на журналиста.

Рувинский пожал плечами:

– Простите, Николай Егорович, но я ничего не разобрал. Уверен, что и радиослушатели не поймут. Давайте попробуем еще раз.

Рекс, лениво погавкивая, снова некоторое время увертывался от карательных манипуляций своего хозяина, а потом… Конечно, это было что-то сильно отличное от собачьей брехни. Но что?

Рувинский уже виновато смотрел на Голубева.

– «У караула украли карабины»? – предположил он.

Николай Егорович недовольно поморщился.

– Тогда… Что-то про каракуль или Каракалпакию?

– Он сказал: «Слава товарищу Сталину!» – отчеканил каждое слово Николай Егорович. В глазах его была обида.

– Вот как…

– Если бы он славил сегодняшних руководителей, вы бы сразу все расслышали.

– Да право же, Николай Егорович, – ну ни слова не понял! Какие уж тут могут быть придирки к политическому содержанию?

– Я понимаю, соседка понимает, а вы почему-то не понимаете…

Рувинский не стал говорить, что в нелёгком коммунальном житье-бытье соседка Голубева, вероятно, придерживается упаднической позиции «непротивление злу». Он лишь коротко заметил:

– Возможно, Рекс сегодня просто не в лучшей форме?

– Даже если он научится произносить имя Иосифа Виссарионовича Сталина лучше всех ваших дикторов, вы все равно не дадите ничего сказать ему на вашем радио, – махнул рукой Николай Егорович.

– И то верно, – не спорил с этим Рувинский. – Насколько я понимаю, установка на этот счет сейчас такая: лучше о Сталине вовсе ничего не говорить. Ну а когда от этого никуда не деться, то говорить без эмоций.

– Подлая установка! – Николай Егорович что есть силы ударил воспитательным хлыстом по столу, и Рекс, подлой установке вопреки, тут же громко повторил свою здравицу.

– Подлая! Народ любит Сталина, и никто не имеет права замалчивать эту всенародную любовь!

– Народ – он разный, Николай Егорович. Миллионы и миллионы могут возразить вам.

– Вот и плохо, что народ разным стал. Потому и гниль всякая в нем заводится. А при Сталине весь народ как монолит был! К такому ни одна зараза – ни своя, ни заморская, не пристанет. А кто хотел быть «разным» – марш на зону и скули там на нарах!

– И все-таки согласитесь, Николай Егорович, – трудно с умилением вспоминать о деспотизме, давайте назовем вещи своими именами.

– Нет, не давайте! Нет, не назовем!.. Деспотизм! Придумают словечко и давай им народ пугать. Вождь! Вождь он нам был! Был и останется великим вождем на все времена. И плевать мы хотели на все установки!..

Голубев, прихрамывая, зашагал по комнате, громя подлые установки…

Рувинский еще раз внимательно оглядел настенную сталиниану. Самым примечательным экспонатом в ней было большое халтурное полотно над кроваткой ветерана. На таких обычно чинно плавают в ухоженном городском пруду гуси-лебеди, или парочка влюбленных оленей в лесу прислушивается, не подкрадывается ли к ним браконьер.

И здесь тоже был Сталин. В такой же скромной бурке, как и окружающие его чабаны. Ветерок с окрестных гор чуть отгибал ее полы, показывая хорошо начищенный сапог. Аксакал с мудрым морщинистым лицом, вытянув руку с посохом, показывал вождю нескончаемые отары овец, выращенных благодаря отеческой заботе самого великого в истории человечества чабана. Овцы шли правильным строем и ни одна не воротила морды от товарища Сталина. Он удовлетворенно пыхтел трубкой.

При продолжительном вглядывании в картину начинало явственно слышаться молодецкое овечье «Ура-а-аа!», которое тут же подхватывали рабочие, колхозники, стахановцы, женщины Востока, Буденный с Ворошиловым и даже несколько смущенный своим участием в этом хоре Алексей Максимович Пешков.

– …Нас не я один такой, не думайте! – закончил Николай Егорович свой горячий монолог, который Рувинский пропустил мимо ушей

Ему пора было ретироваться. По взглядам на него хозяина можно было догадаться, что тот уже относит его к той испорченной без вождя части народа, которая уже и не народ вовсе, а лишь очередники в исправительную зону.

– Так что продолжайте дрессировку, Николай Егорович. Лучше научите Рекса чему-нибудь политически нейтральному, курьезному… А птица у вас, что и говорить, – всем птицам птица! – подслащивал журналист горечь неудавшегося визита.

– Всяких пижонов-попугаев держать никогда не стану! – сердито говорил ему вслед Николай Егорович. – И пока жив буду…

Он так и не смог до ухода Рувинского из квартиры сформулировать свое кредо дрессировщика. Но и так было понятно, что до пустой болтовни о погоде они с Рексом никогда не опустятся. Ни хозяин, ни воспитанный в клетке сторожевой собаки ворон никогда не забудут лучшего друга караульных.

…Богатым на события выдался этот денек у Николая Егоровича Голубева. Не успел он закрыть дверь за Рувинским, как пришлось открывать ее новому гостю.

Мать будущего каторжанина Павлика, как бы невзначай оказавшаяся в этот момент в прихожей, заметила, с каким необычным почтением встретил ее сосед мужчину, сразу показавшего ему какой-то документ. Но как она ни прислушивалась, а ничего из того, о чем говорили в комнате Голубева, не расслышала. Николай Егорович был тих как никогда. Провожая гостя, был взволнован и подобострастен. А на самом, пороге спросил его:

– Скажите, пожалуйста, товарищ майор, а как сейчас к Иосифу Виссарионовичу Сталину в московских органах относятся?

– Как положено, – сухо ответил московский гость.

… – Значит, о встрече ветеранов девятого мая тот человек узнал от Голубева?

– Да, товарищ генерал. Незадолго до нее он звонил в Горький по межгороду. А когда Голубев сказал ему о предстоящем свидании однополчан в парке Горького, звонивший отложил все свои вопросы до нее.

– Не простой у нас противник, правда, Владимир Кузьмич? Откуда, например, он знает, что Голубев – сослуживец Зарецкого? И как смог найти его координаты в другом городе?

– Вот и я об этом думаю, товарищ генерал. Ведь для этого необходимо иметь какой-то доступ к соответствующему аппарату для таких поисков. Давние события, далекие города, не раз менявшие место жительства люди…

– А еще лучше – самому находиться внутри этого аппарата… Кого еще, кроме нас, та передача «Немецкой волны» могла подтолкнуть к таким активным поискам сокровищ «Красного алмаза»? Кому еще книга Зарецкого могла послужить путеводителем в этих поисках?

– Наверное, в первую очередь, – всем бывшим сослуживцам Зарецкого. И тем, кто вместе с ним прятал сейф, и тем, кто услышал о том давнем событии только сейчас.

– Если слушателем этих передач был кто-то из солдат Зарецкого, перевозивших и прятавших сейф, то ему никого и ни о чем спрашивать не надо. А вот если этим слушателем был кто-то из других бывших сослуживцев Зарецкого… Сможет ли он так поставить вопросы, как ставил их тот человек в парке Горького? Заметьте, Владимир Кузьмич, в книге Зарецкого точной даты события нет. И нет там ни единого слова о том, в какой, так сказать, таре находились драгоценности. Бывший сослуживец Зарецкого, непосредственно не участвовавший в их утаивании, свои вопросы может поставить только так: «Где-то?» «Когда-то?», «В чем-то?» А вот наш таинственный незнакомец точно знает – когда и в чем прятали сокровища «Красного алмаза». Он, как и мы, не знает только – где? И, как и мы, ищет того, кто это знает… Значит, Голубев лишь повторил то, что мы уже знаем от Подшивалова?

– Кроме этого, Голубев заметил, что самым продолжительным у того человека был разговор с Бесединым.

– Ну, продолжительный и многообещающий для нас – не обязательно синонимы. И все-таки… Где живет Беседин – выяснили?

– В Саратове, товарищ генерал.

– Тогда – в Саратов, Владимир Кузьмич. Что такого наговорил девятого мая нашему противнику в парке Горького товарищ Беседин?