Читать книгу Каторгин Кут - Алёна Берндт - Страница 2

Проснулся Степан, когда вечерняя заря уже разлилась по небосводу, окрашивая в ласковые розовые тона воды большого озера, мимо которого медленно топала старенькая кобыла деда Акима. Сам он то и дело клевал носом и отпускал поводья, от чего лошадка, чуя слабость и недогляд, тут же принималась на медленном ходу подхватывать придорожную траву.

– Дедусь, ты никак и сам придремал, – тронул Степан дедов рукав, – Давай, я сяду погонять-то, а? Или может остановимся, вон как у озера-то хорошо. Костерок разведём, у меня вон хлебушка немного есть, перекусим да заночуем до утра.

– А, Стёпа, проснулся? – поднял голову дед Аким, – Чего ж нам под кустом-то спать. Чичас вот доедем до Архангельской, там у меня родичи живут. Тётка Матрёна баньку справит, спать уложит, как люди выспимся. Что, согласен?

– А что ж нет, конечно, согласен. Всё спокойней, чем как заяц под кустом, на каждый шорох просыпаться. Мужики у нас сказывали, много люду лихого сейчас по дорогам-то бродит. Охота ведь живым-невредимым до дому дойти. Спасибо тебе, дедусь, что приветил меня, не спужался.

– А чего! Плохого человека завсегда видать, не думай. Сам вот поживёшь, поймёшь, про что я говорю. Вон, виш, уже и Архангельское видать, за озером то оно и есть.

Тётка Матрёна, дородная румяная женщина, стояла у ворот уперев в бока руки. Только глянув на парнишку лет десяти, она кивнула деду Акиму и пристально рассматривала сидящего в телеге Степана. Парнишка, повинуясь приказующему взгляду, шустро растворил ворота, взял под уздцы кобылку и ввёл её в широкий ухоженный двор. Большой дом возвышался над соседними избами, каменное его основание было сработано на века. Верхняя деревянная часть дома была украшена замысловатой резьбой, и Степан смотрел на это великолепие широко раскрыв глаза. Вот бы и ему так научиться, это же какая красота руками человеческими сработана! Это тебе не топором тесать! Тонкая работа, инструменту требует особого!

– Здравствуй, Матрёна Семёновна, – сказал дед Аким, слезая с телеги и разминая ноги, – Ох, и тряско нынче, тяжела стала дорога! То ли дорога стала худая, то ли кости мои постарели!

– Здравствуй, Аким Игнатьевич! С приездом. А кто это с тобой нынче прибыл к нам?

– Это Степан Кузнецов, попутчик мой. Прошу, хозяюшка, приветь и его, не оставлять же человека за воротами. А по утре мы с ним на паром вместе и двинемся, аккурат за полдень доберёмся, даст Бог.

– Здравствуйте, Матрёна Семёновна…, – тихо сказал Степан, уж больно грозен был у хозяйки вид, и думал он, что не ко двору пришёлся, хозяйка своего сродника ждала, а тут гость…

– Здравствуй, Степан. Ну, гости дорогие, располагайтесь. Сейчас вам Васятка поможет. Василий! Подь сюда, возьми у деда, что тётка прислала! Там поди и вам с Карпушкой гостинцы!

Васятка, весёлый шустрый парнишка тут же завертелся около гостей, засыпая деда Акима вопросами и немного боязливо поглядывая на Степана.

А зря Степан тогда подумал, что не ко двору он тут. И в бане его попарили, и за стол посадили вместе со всеми. Высокий плечистый парень, которого хозяйка уважительно звала Николаем, принёс с улицы большой самовар, и по дому поплыл вкусный, знакомый Степану с самого детства дух. Аж горло прихватило, так затосковало сердце по родному дому, по ушедшим навсегда в далёкое прошлое временам, когда был Стёпушка маленьким и сидел у стола с матушкой и отцом, так же вот подмигивая своему отражению в пузатом боку самовара…

Никто ему никаких вопросов не задавал, не вызнавали кто он и куда направляется. Больше спрашивали деда Акима про родню, про житьё и про цены на ярмарках.

– Степан то у нас уже и носом клюёт, -заметила тётка Матрёна, – Давай-кась, Николаша, проводи человека. Умаялся в дороге, пусть выспится. Я вам в клети постелила, Аким, там отдохнёте.

Подушка пахла сеном и пряной травой, от этого Степану стало благостно и хорошо. Растянулся он на тюфяке, тело после бани и душистого чая разомлело и словно бы растеклось по чистой постели. Он уже было придремал, слыша, как разогнала Матрёна спать детвору, как давала указания Николаю. И уже в полусне услышал он тихий разговор, когда тётка Матрёна говорила деду:

– Ведь каторжанин он, аль ты не понял? А ну как тебя где по голове ахнет да и бросит в канаве….

– Да не болтай, на человека наговаривать – грех это! – отозвался дед, – Надо было бы, так давно бы меня пришиб. Не такой он, ты глянь на него, чего угодно могло быть, а и дураку понятно – не душегубец он. Несчастный человек, как не помочь, Бог с тобою, рази так можно! Да и мне с им спокойней до парому добраться, страшно одному то!

– Ну ладно, сам смотри, ты уж чай не дитя. Обратно как с парнями поедете, в Уезде мне кой-чего прихвати, завтра скажу, чего и сколь надобно.

Заговорили о своём, а Степанов сон куда-то улетел. Лежал он и думал, что теперь вот так всё в его жизни и станется – хоть и видят по нему, что он не душегубец, а всё одно опасаются. Так и станет всю жизнь на своих плечах крест за чужую вину нести…

И вспомнились Степану те времена, когда был он молодым парнем, матушка уже и про невесту с ним не раз заговаривала, а отец усмехался при том. Один Степан у Кузнецовых был сын, так уж Бог управил, что пришлось его матери, Варваре Серафимовне схоронить во младенчестве троих кровиночек, пока дал Господь им за терпение сынка Стёпушку.

Шёл тогда Степан от деда старого, отцова отца, время было уже к вечеру. Дед жил на выселке за речушкой Шышмой, идти к нему хоть и было далеко, а всё же Степан любил и бывать у деда, и путь к нему. Высокие сосны гудели вершинами, ловили ветер своими ветвями и пели свои вечные песни. Ночь уже надвигалась на Сосновку, наползая тёмным краем на лес за селом.

Степан шагал, напевая себе под нос и гоняя босыми ногами шишку, попавшую по пути, как вдруг у самой околицы, за старым гумном он услышал глухие стоны. Бросившись туда, он увидел распластанное на земле тело, от лица осталось кровавое месиво, и от страха Степан не смог различить что же это за человек. По одежде это была женщина, окровавленная рубашка была разорвана, женщина хватала руками землю и страшно стонала…

Степан подхватил женщину, приподнял голову и ощутил под руками горячую кровь, струящуюся по телу и волосам. Подложив под голову раненой свою холщовую суму, Степан пытался руками зажать страшную рану чуть ниже шеи женщины, из неё широкой струёй хлестала кровь.

В отчаянии Степан завертел головой и увидел, что по дальней тропинке по-за полем идут люди с покоса, и он закричал, что есть мочи. Косари бросились на крик, двое мужиков в ужасе уставились на Степана и его залитую чужой кровью рубаху… Подбежавшая за ними следом женщина громко завизжала и без чувств рухнула на траву.

А потом… а не было уже для Степана никакого «потом»! Двенадцать лет каторжных работ за убийство неизвестной женщины, вот что было потом. Не обнял он на прощанье мать, не простился с отцом, Степан словно сошёл с ума от горя и страха. Сначала он пытался дозваться, докричаться, что это не он, что он не мог такое сотворить и женщины этой никогда в жизни не видал, за что ему было убивать?! Но его уже никто не слышал. Так и оказался парень неполных «осьмнадцати» лет отроду в сибирском остроге.

И вот теперь он идёт домой… А что дома? Да если он, дом, неизвестно. То, что отец умер он знал – дошла весточка от матери, переданная с людьми и чудом добравшаяся из их деревушки до Степана. Да и то, благодаря Севостьянову, как уж тут без этого.

Страшно стало Степану, застыла от страха душа. Вот теперь тётка Матрёна как про него говорит? Так и другие люди станут про него думать – душегубец, убивец… Сторониться станут, кто ему поможет – никто! Куда он идёт, к кому, и к чему? Может и права была Авдотья Севостьянова – надо было там и оставаться, работа была, крыша над головой. Сам Никанор Андрияныч к нему по-доброму, по- человечьи относился, уж он то за свою жизнь душегубцев повидал не мало. Сразу Степана и разглядел, что не такой он, не губил чужой жизни. Хотя сам только раз и спросил Степана, после пары рюмок наливки в Престольный праздник:

– Скажи, Степан… как же вышло то так? Поди ж нечайно, не угадал с силой, или как?

– Нет, Никанор Андрияныч, хочешь, Святым Крестом побожусь, не делал я этого…

– Ладно… чем уж мне только не божились тут, а что поделать, я вам не судья, – был ответ Севостьянов и больше они про это не заговаривали, хоть не раз ещё приходил Степан на работы в смотрителево подворье.

В тяжёлых думах заснул Степан, подмастив под голову набитую сеном подушку и решив, что утром повернёт он в обратную сторону, вернётся в Солонцы – небольшую деревеньку, где обосновались бывшие каторжане. Такие, как он сам… И пусть снова будит его по утрам ненавистный острожный колокол, пусть снова серые тучи идут низко, чуть не по самым плечам, редко отпуская на суровую землю солнечный луч.

– Стёпушка, просыпайся, – раздался над ухом Степана ласковый голос деда Акима, – Матрёна завтрек собрала, ужо давай, подымайся. Пораньше выедем, до полудня ещё у парома окажемся. Тем паче Матрёна Гнедого своего даёт, мою-то Зорьку покуда тута оставлю. Стара уж она, а Матрёне заказ большой с Уезду везти буду, вот и выторговал себе коника покрепче, чтобы старушку мою не мучать.

– Дедусь…я вот тут вчера поразмыслил…, – начал было Степан, но дед его остановил.

– Обожди, Стёпушка, давай чуть опосля. Я вот тут лапотки тебе добыл. Несподручно ведь в сапогах-то тебе шагать. Ты сапоги в мешок спрячь, всё же не так приметно! Говорят, на Уездном-то тракте, и после, когда дальше идти, лихих-то людей немало встречается. А у тебя одёжка вроде бы и не приметная… а вот сапоги новёхонькие! В лаптях целее доберёшься!

– Благодарствуй, дедусь! Век за тебя молить Бога буду, – ответил Степан и вдруг передумал в Солонцы возвращаться.

Уж столько пройдено, думал он, сдувая пар с чайного блюдца, и люди ему хорошие встретились, вон дед как за него печётся. А что в Солонцах? Там ведь не такие как сам Степан, без вины на душе, а есть кто за копейку малую людей губил. Нет! Прав Севостьянов, надо уходить с этих гиблых мест! Домой, в родную деревню, авось матушка ещё скрипит, болезная!