Читать книгу Пусть аисты вернутся! - Алёна Макаренко - Страница 2

с. Пуховка Киевской обл. Июль, 1995 г.

«Снежана, ты приговариваешься к 7-ми годам расстрела с конфискацией движимого и недвижимого имущества».

– Снежана, открой свои прекрасные очи и воззрись на меня, пожалуйста.

Я открыла глаза и, подперев подбородок рукой, уставилась на фельдшера нашей больницы – Анастасию Ивановну.

– Ты либо в колонию загремишь, либо убьешься, – констатировала она, скептически рассматривая мою поцарапанную физиономию, смачно украшенную фиолетовым синяком.

– Мы поспорили, что я перелезу через забор карги, – начала я свою оправдательную речь.

– Кого?

– Ну, этой – Степанишны, которая нас всегда своей клюкой гоняет от яблонь.

– Конечно, это ведь ее хозяйство, – резонно заметила Анастасия Ивановна.

– А ей жалко? – оттопырив нижнюю губу, спросила я.

Анастасия Ивановна пожала плечами.

– Может, она их продавать пойдет.

– Ай, – я отмахнулась, – яблоком больше, яблоком меньше.

– Снежечка, – сочувственно произнесла наша спасительница Настя, и залила зеленкой мой локоть.

– Ого, уже 9-ть лет как она, – подтвердила. – Олег, зараза, меня не удержал, когда я через забор лезла.

– Это ты так упала, что «фингал» под глазом заработала? – она хмыкнула.

– Да нет, – терпеливо пояснила. – Это я поднялась, отряхнулась, и зацедила Олегу.

Ну, а он, логично, мне.

– Ты же девочка, – Анастасия, наверное, пыталась воззвать к моей совести. Но там, где была совесть, остались одни огрызки.

– Эээ нет, я слишком долго пыталась доказать, что я свой рубаха-парень в компании, чтобы теперь вы мне говорили, что я девочка.

– Голодная? – вдруг спросила она.

– Нет, яблок наелась, – я солгала.

– Тех, которых не удалось достать? – она прищурилась.

– Анастасия Ивановна, я же не побирушка какая-то, честное слово, – сказала обиженно.

– А я этого и не говорю, – она улыбнулась. – Просто знаю, что в гостях и суп вкуснее, и бутерброд, и даже яблоко.

Фельдшер достала из тумбочки стола яблоко и бутерброд и положила передо мной.

Я, по правде, была не просто голодна, а зверски, поэтому вцепилась в этот бутерброд, показавшийся мне самым вкусным на свете. Потом спохватилась:

– А вы что есть будете?

– Я уже перекусила, – ответила Анастасия Ивановна, заполняя мою карточку. – Снежана, приведешь свои синяки в порядок, уж постарайся, – серьезно сказала она, – и напомни дедушке, что пора в Киев на ежегодный осмотр.

– Лучше на ежегодный фестиваль какой-то поехать, – сказала я, скривившись.

Анастасия Ивановна вздохнула и протянула мне медкарточку.

Я грустно посмотрела на нашего врача и вдруг спросила:

– Настенька Ивановна, а сколько вам лет?

– Много, Снеж, столько не живут, – она снова улыбнулась, и я еще раз подумала, какие у нее потрясающие васильковые глаза.

«Надо будет ей васильков подарить. Столько раз прикрывала мою филейную часть от дедовой лозины».

– А все-таки?

– 22 почти.

– Ого, вы уже взрослая, – с уважением сказала я.

– Спасибо, хоть не старая, – она засмеялась.

Идя домой, я размышляла о том, что мне все-таки порой везло, и на пути встречались хорошие люди, которые видели во мне человека, а не «конченую дочь алкоголички и неведомо кого с крайне хулиганскими замашками и впечатляющим криминальным будущим».

Анастасия Ивановна работала у нас в селе всего ничего – пару месяцев, но все относились к ней уважительно. Правда, некоторые злобные, противные старухи ее терпеть не могли, «бо шо там молода може?» А «молода» могла не только детей и взрослых лечить, но и спасти маленького теленка от чумки. И даже помочь появиться на свет маленькому козленку бабы Марфы. Вот, кстати, с тех пор нашу Настю и зауважали.

А еще она была красивой и не замужней. За ней ухаживали хлопцы из нашего села и из соседнего, но она давала от ворот – поворот всем. Жила она с мамой в конце нашей улицы; они держали две козы, коровку и пять несушек. Почему-то Настя меня полюбила, в отличие от ее предшественницы – Марины Ильиничны.

Помню, месяц назад я поздно вернулась домой. Ну, загуляли мы на Десне, чего уж там.

Моя мать уже спала. В комнате витал запах спиртного и лекарств.

Дед (а он у меня очень страшный) вышел во двор с неизменной лозиной:

– Где шлялась?

– Дед, мы купались, да и солнце вот только село, – пролепетала, в ужасе поглядывая на «орудие пыток и наказаний».

– Купались, значит, – голос был угрожающий, как гром перед дождем. – А ты сделала уроки? – рявкнул он. – Скоро каникулы закончатся, а в твоих тетрадях и конь не валялся.

– Чего ему в тетрадях валяться, – попыталась пошутить, – в сене намного комфортнее.

– Остроумная, значит, – и я получила первый хлесткий удар, – в мамашу свою! – Скоро в подоле принесешь?

Помню, что тогда прибежала соседка, Наталья Петровна, и начала кричать на деда.

Я же заливалась слезами боли и обиды. «Никогда на своих детей руку не подниму. Никогда!», – подумала я.

– Ростислав! Ти шо, припини дитину катувать! – кричала она. – Мої он рибалити пішли о 5-й ранку, ще не вернулися.

Дед зло посмотрел на Наталью Петровну, но лозину опустил, и я, плача, убежала в дом.

Наутро почувствовала себя паршиво: горло болело, кашель вырывался, а еще было то очень холодно, то жарко. Я спала в комнате с мамой, поэтому попыталась ее позвать, но поняла, что голоса нет, да и мамы, по всему видать, тоже. Солнце светило ярко, но не высоко, значит, сейчас еще рано, так, где же мама?

Я высунулась из постели и пошла ее искать, стараясь не попадаться на глаза деду.

– Мама, – просипела я.

– Что, встала уже, паршивка эдакая? – это моя мама «ласково» меня поприветствовала. – Нет, чтобы матери помочь, так она днями шляется, а тут еще и ни свет, ни заря орет!

Мама влепила мне ощутимый подзатыльник. Моя голова и без того болела, так что стало еще хуже. Кроме того, разве ж я кричала? Ведь я сиплю, как Васька на уроке, когда просит Митьку списать контрольную.

– Анька, – дедушка появился на пороге, – пока слышны только твои пьяные вопли. Так что иди проспись, как следует.

Он обернулся ко мне и всунул в руки тяпку:

– А ты давай, живо на огород.

Я тяжело вздохнула, на что моя мать, развернувшись ко мне у порога, сказала:

– И не вздыхай. Чего наработаешь, то и жрать зимой будешь!

– Слышь, Снегурка, кудри свои цыганские прикрой, а то голову напечешь, – заметил дед и сел на крыльце с миской воды, чтобы помыть огурцы.

На самом деле он меня не любил. Вот совсем. Да и никто в моей семье. Все мои вопросы вызывали раздражение, а некоторые даже заканчивались встречей с лозинкою. Еще в три года поняла, что зря родилась девочкой, хотели здесь явно мальчика. Да и со внешностью что-то было не так. Мама была русоволосой с голубыми или сероватыми глазами. Дед седой, тоже со светлыми глазами. А у меня темные цыганские кудри и болотные глаза – это когда еще не зеленые, как трава, но уже и не карие, как чай. Однажды дед, глядя на меня, когда мама в очередной раз чихвостила меня без причины, сказал: «А че ты орешь? Митькина она. Ты ж его любила, вот, любуйся теперь цыганкой-молдаванкой своей».

Да и еще глобальной проблемой, не дающей мне доводить до бела каления окружающих, было то, что периодически у меня болело сердце. Мне не объясняли, что со мной, только раз в год, а в раннем детстве дважды, дед возил меня в Киев, где я лечилась в больнице. Там было хорошо тем, что неплохо кормили. Одна пожилая врач иногда часами просиживала со мной в парке возле больницы, вернее это скорее скверик, на скамеечке. С ней было тихо и спокойно, и она рассказывала разное. Да и меня слушала внимательно, с улыбкой, и не говорила, что то, что я говорю, – это несусветный бред. Странно было, что порой она называла меня Полынюшкой, а объяснять почему, не хотела. Просто грустно смотрела на меня и говорила: «Полынь – это трава такая. Сорняк, но лечебный». Я по своей наивности трактовала это так: «Да, я простая травка, но хорошая, лечебная».

Иногда, вот как сегодня, дед заботливо подсказывал надеть шапку, чтобы, как в школе рассказывали, солнечный удар не получить. Но в этот раз шапка меня не спасла. Причиной, наверное, было то, что я и без того чувствовала себя плохо. Когда я прямо на огороде потеряла сознание, дед быстро позвал Анастасию Ивановну, нового фельдшера. Слушала их, уже придя в себя, хотя показывать этого не хотела, потому едва приоткрывала глаз. Я вообще любила болеть. Тогда меня не били, вкусно и сытно кормили. По крайней мере, дед не забывал этого делать.

– У девочки ангина, – констатировала белокурая, голубоглазая женщина.

– Ээ, – дед, хоть и военный, всегда терялся в случае, если с его близкими случалось подобное. – Ангина же на сердце дает осложнения.

– Увы, – согласилась Анастасия Ивановна. – Но вы не переживайте, организм молодой.

– Это да… – он вздохнул, – Анька, уйди.

От этого возгласа мои глаза сами собой открылись.

– Ну вот, пришла в себя, – заметила Анастасия Ивановна. – Что ж ты так дедушку пугаешь?

Я хмыкнула и отвернулась, стиснув зубы: «Пугаю я его, как же? Не все ли ему равно. На огород же ОН отправил больного ребенка».

– Значит так, – заключила она и записала что-то на бумаге. – Постельный режим, калина, малина, мед, молоко теплое с медом, а через пять дней ко мне. Будет хуже – зовите. – Она мне улыбнулась так же ласково, как врач в Киеве, и я улыбнулась ей. – Не болей, моя хорошая, – и Анастасия Ивановна вышла.

За ней быстро пошел мой дедушка. Я услышала обрывок их разговора:

– У нее с сердцем проблемы серьезные. Порок сердца.

– Ростислав Андреевич, – ее голос был спокойным и не удивленным или обеспокоенным, – вы девочку берегите. Особенно в период полового созревания, то есть формирования всех органов. И ходите иногда в церковь.

Даже я тогда улыбнулась: «Дедушка и церковь – несовместимые вещи».

– Даже рак на последней стадии излечим, если верить. Берегите ровесницу горькой звезды.

– Набожная какая-то, – буркнул дед, зайдя ко мне в комнату. – Медикам виднее.

– Дедушка, – спросила я, ведь вопрос о моем сердце меня тоже интересовал, – а я умру?

– Подслушивала, значит, – снова пробурчал он.

– Но, дедушка.

– Снежа, все мы когда-нибудь умрем, – он так всегда «включал философа», как говорил Олег.

– Да, деда, – нетерпеливо просипела я, – кто-то раньше, кто-то – позже. Но я рано, да?

– Я сейчас молока куплю пойду у Петровны, а ты лежи. И попробуй только куда-то махнуть со своими дружками – точно помрешь рано, – заверил он и быстро ушел.

Тогда у Натальи Петровны молока не обнаружилось, как раз корова телилась. А дедушка, сев на скамейке у нашего забора, пригорюнился – я в окно видела. Но тогда мы снова нашли помощь в лице нашего фельдшера. Она села рядом с дедушкой и протянула ему трехлитровую банку еще теплого молока и баночку меда. Когда он зашел в нашу с мамой комнату с кружкой парного молока, то с уважением рассказал мне об этом.

– Если ей помогает, то пусть верит. Она молодая еще, – сказал он, – это мы – люди советские, нам это в диковинку все.

– Дедушка, а советские – это какие-то особенные люди? – спросила.

Он сел на край моей кровати. Мама куда-то снова ушла, раз дед покосился на ее кровать и вздохнул.

– Да нет, Снежка, люди, как люди. Может, более самоотверженные, более правильные, но в чем-то немного… слишком верящие в правоту власти.

– А ты в это не веришь? – спросила с любопытством.

– И я верил.

– А власть всегда права?

– Власть – это те же люди, но которым эта самая власть голову кружит, и тогда они перестают быть людьми, – путанно пояснил дед.

– А кем же они становятся? – недоуменно посмотрела на него.

– Машиной, отдающей приказы, не задумываясь, чем это грозит людям, не наделенным властью.

– Хм, – только и сказала я.

– Ты молоко допила? – вдруг спросил он.

Я кивнула. Тогда он принудительно привалил меня к подушке и укрыл одеялом под самую шею. Этого ему показалось мало, и он пошел взял шерстяной шарф, которым обмотал мне горло. «Чего-то болеть мне уже не хочется», – уныло подумала я.

Тихонько открыв калитку, чтобы никто меня не заметил, прокралась к печке и намазала лицо сажей. Если оно будет грязным, то меня отправят помыться, а вот если дед обнаружит синяк, то мне уж несдобровать. А так можно день не попадаться на глаза, а в случае чего сказать, что сажа не отмывается, или что это такой загар. Главное, чтобы дед не полез меня отмывать, а то он и шкуру сдерет, а мне и без того больно. Хотя пока можно еще сказать, что с одной стороны обгорела на солнце, а вот когда синяк приобретет цвет баклажана, то будет весело…

Я натянула рукава кофты, чтобы не видны были содранные локти, а колени так же припорошила сажей. Их и вовсе можно не отмывать. Скажу, что все равно в огород пойду.

– Ах ты свинья! – Мама, как всегда, «любезна».

Я скривилась:

– Сейчас умоюсь, мам, не кричи, пожалуйста.

В кухню вошел дед и отпрянул, когда увидел меня такую красивую. «Переборщила, видать», – дошло до меня.

– А это что за мара? – строго спросил он.

– Деда, мы Олегу помогали печку чистить, – я кривовато улыбнулась.

– Да? Это до того, как вы у Степанишны яблоки воровали или после? – невозмутимо спросил он, рассматривая лозину.

«Уже наябедничала. Карга старая», – подумала я. Но идти следует до конца:

– И до, и после. И мы не воровали, мы собирали те, которые упали возле забора. Что, запрещено?

– Запрещено! – крикнул он. – И врать запрещено!

– Опять хлестать будешь? – от безнадеги сказала я.

– Толку? – спросил он.

– Вот и я о том же, – с надеждой закивала головой, – без толку. Я ж на зло потом буду.

– Серьезно? – он ухмыльнулся. – Это если силы останутся.

– Мне кросс сдавать? – с ужасом спросила я. – Я даже на физкультуре не бегаю.

«Бегаю только от некоторых собак, от нашего участкового и от Степанишны», – вслух эту, мысль, разумеется, не озвучила.

– Да нет, – он весело на меня посмотрел, – что ж ты у Олежки печку чистишь, а дома нет?

И дома нужно.

«Великий педагог: печь помой, на крышу залезь – дымоход потряси, а потом драй полы, конечно», – я аж застонала от объемов предстоящей работы.

– Давай, давай.

«Хорошо, хоть Анастасия Ивановна бутерброд дала. Дед снова забыл, что детей кормят вообще-то», – и, вздохнув, принялась отрабатывать повинность.