Читать книгу Пусть аисты вернутся! - Алёна Макаренко - Страница 8

с. Пуховка Киевской обл. Ноябрь, 1995 г.

Ноябрь, как обычно, сопровождался дождями, грязью и вечной мерзлотой. По утрам порой даже были первые приморозки. Мой организм на ноябрь реагировал температурой, больным горлом, насморком и больными ушами. По дому ходила в шерстяном платке, трех кофтах и двух рейтузах. Одни, дырявые на пальце, шерстяные носки скрывали вторые. Дедушка вливал в меня все, что разрешала Анастасия Ивановна. Когда же не помогало, то даже то, что она запрещала. Так, он испробовал на мне «старое дедовское», как он сказал, средство: водку с медом подогреть и выпить. То, что это водка, дед меня в известность не поставил, иначе бы не пила. После того, как все девять лет смотрела на мать, которая от зари до зари где-то находила эту «оковиту», я зареклась брать в рот спиртное.

– На, выпей еще это. – Дед сел на край моей кровати, протянул мне рюмочку с чем-то мутноватым и потрогал мой лоб.

– Да, Снегурка, с такой температурой ты, чего доброго, растаешь.

Я понюхала, и запах мне не понравился.

– Это что? – требовательно пожелала знать.

– Лекарство, – уклончиво пояснил мой дедуля. – Ты пей, пока теплое… Залпом лучше.

На свою голову я выпила эту гадость. Ко всему прочему теперь меня еще рвало так, что слезы наворачивались. Дед от бессилия побежал за фельдшером, да она в Киев уехала.

– Дурень ти, Андріїч, – сказала Наталья Петровна, которая тоже часто приходила нам на помощь, – ти б краще банки їй поставив, легені вигрів, може, у неї вже запалення. А може, й алергія на горілку.

– Ты что несешь, Петровна, – он взмахнул руками, – какая может быть аллергия на водку?

Да у кого она бывает?

– Хто його зна? Мо, у неї й таке може буть.

– Ой, бабы-дуры, – Ростислав Андреевич махнул рукой на соседку и вышел за дверь. – Ото от такого незнания оно и шарахнуло, – услышали мы с Петровной.

– Что шарахнуло? – пропищала я и схватилась за горло.

– Ой, дєтонька, так ти геть мову втратила з дідовим лікуванням. Зараз я тобі баночки поставлю, гірчичники наліплю. Попечуть, але ж швиденько одужаєш.

Петровна хлопотала надо мной, прикрепляя банки, когда вернулся дед.

– Ивановна из Киева только через два дня вернется, – сказал он. – Вдруг Снегурка…

– Свят-свят, Андріїч, про шо ти думаєш? Зараз швиденько її на ноги поставим.

На следующий день мне и правда полегчало. Утром дедушка ушел получать пенсию, а я даже смогла встать с кровати. Лицо горело, воздуха не хватало, поэтому вышла на улицу. Солнце светило по-зимнему ярко, так что иней, покрывающий траву, начинал подтаивать. Я вышла на огород, на котором, кроме примерзших сорняков, уже ничего не было; вдохнула морозный воздух и закашлялась.

– А чой то ти не в школі?

Я обернулась на слащавый голос нашей соседки – Агафьи Васильевны, или же, как ее дед называл, Гапы. Как же я ее ненавидела. Более лицемерной особи людского рода я просто не встречала. В глаза она слащаво улыбалась, елейным голоском разговаривала с односельчанами. Если бы посторонний, кто не является жителем нашего села, услышал, то подумал бы, что это просто Мать Тереза. На самом деле, если что-то выходило за рамки ее планов, она показывала свое истинное нутро. Это нутро низвергалось потоками ругани и криками. Если рисовать Гапку, то можно изобразить двухголовым монстром – одна голова добрая, а вторая (истинная) – олицетворение людских пороков.

Односельчане ее недолюбливали, потому что замечали, что после разговора с ней в их семьях начинались скандалы, мужчины начинали пить самогон, даже коровы переставали доиться. Но пойти против учителя школы никто не мог, да и не хотел, ведь всем нужно было выучить детей. Вот мы с дедом всегда были в немилости у Гапы. Во-первых, ее хата находилась рядом с нашей, то есть наши огороды разделяла лишь «межа». Во-вторых, она явно положила глаз на наш дом, это при том, что ее собственный был вполне неплохой.

В-третьих, ее до белого каления раздражало, что дед порой высказывал ей, что, по его мнению, представляет истинное нутро великой учительши. А я с ранних лет всем своим видом показывала, как не терплю лицемерных особей типа Гапки.

– А вы почему не в школе? – в манер ей елейно протянула.

– А чого ти не балакаєш українською мовою?

– А ваши внуки «чого не балака»? – передразнила я ее.

– Хамка! – Она развернулась и «полетела» в хату, попутно посылая по десять бед на мою больную и на дедову седую головы.

– Снегурка, ты что, с яблони свалилась, – я подошла к дому, когда калитку открыл дед.

– Тебя вчера отпаивали, а ты разгуливаешь на морозе.

Он поставил торбу на лавочку возле дома, и я с любопытством полезла в нее изучать содержимое. Тут были яблоки, банки смородинового варенья, томатного соку, меда и молока.

– Дед, ты магазин ограбил? – просипела я.

– Не, встретил Петровну с вареньем и молоком, потом встретил маму нашей Настеньки – она томатный передала и мед, а яблоки я купил.

– У Савелишны? – сощурилась и приподняла бровь.

– У нее, а то как же, – он согласился. – У нее яблоки хорошие.

– Наверняка обвесила, как обычно, – хмыкнула.

– Да нет, я сказал, что ты сильно заболела, так она перекрестилась и дала тебе яблоко «с походом».

– Небось, самое маленькое и поточенное?

– Да что ж ты такая неблагодарная? – удивился дед.

– Деда, люди злые, я не могу быть им благодарна.

– Не все ведь злые, – резонно заметил он.

– Не все, – согласилась я. – Но вот Марфа, Виталик, Гапка, Савелишна, Ольга Игнатьевна и дальше по списку моих учителей.

– Ну, то, что ты учиться не любишь – твои учителя не виноваты, – строго заметил дедушка.

– Это они учить интересно не умеют, – парировала я.

– А чего то Гапа опять кляла всех до десятого колена? – спросил дед, подгоняя меня рукой в дом.

– То она от радости, – саркастично сказала я.

– Чего то наша гадина «рада»? – невозмутимо поинтересовался дед.

– Ну, меня увидела, – так же невозмутимо ответила я.

– От ведьма старая, – буркнул дед себе под нос. – Вон собирается огород вспахать на зиму. Хочет, наверное, уже половину нашего оттяпать «для огирочкив».

Дед умел говорить по-украински примерно так же, как я по-английски.

– Да ей мало, я не понимаю?! – Мой внушительный вопль больше был похож на свист колес поезда.

– То такие люди, внучка. Им всегда мало, всего мало. Ее сын и вовсе продаст участок, это в Киевской-то области, рядом со столицей, когда мать его примет небо.

– Так вот и я это вижу. Он когда приедет, свое пузо развалит и на лавочке семечки трощит, а эта стоит на огороде на какого-то лешего. У него ж там бизнес какой-то бандитский.

– Ты у меня уже учишься, Снежка, – дед не то засмеялся, не то закашлялся. – Это я говорю, что бизнес у него бандитский.

– Да у него рожа чуть не треснет, не на картошке ж с огорода он ее разъел, – резко сказала я и закашлялась.

– Ты успокойся, не нервничай. Она того не стоит, кровопийца старая, – он грустно посмотрел на меня, – эта земля все равно тебе достанется, пусть не зарится на нее.

– Да мне эта земля… – махнула я рукой, – главное – чтобы было, где жить.

Дед ударил рукой по столу.

– Не смей так говорить! Ты даже не представляешь, что означает потерять любимую землю.

Да об этом в книжках во всех пишут. Ты же читаешь те книги, что тебе твои дружки дают? – строго спросил он.

– Д-да, – сглотнула я, – но последнюю еще не читала.

– А я вот взял и почитал! К чему привело то, что у человека землю отняли?[2] Вот почитаешь – поймешь. И не приведи Бог тебе узнать, что означает для человека никогда больше не ступить на родной порог, никогда не пройтись по родным улицам! Запомни, Снежана, твоя земля – это та, где твоя душа.

– А я думала – это та, где родился, – тихо сказала я.

Он раздраженно от меня отмахнулся и какое-то время молча сидел; мне виден был только его серебряный затылок.

– Вот ты где родилась, а живешь где? Что тебе роднее? – наконец, спросил он.

– Дед, ты опять? Во-первых, я толком и не знаю, где родилась. Разве не здесь?

Я заморгала, боясь спугнуть возможность хоть немного, как в книгах пишут, «приподнять завесу тайны», но дед встал из-за стола и ушел в комнату.

Сказать, что я была разочарована – не сказать ничего. Но через какое-то непродолжительное время он зашел в комнату, служившую нам и кухней, и столовой, и гостиной, и положил на стол небольшой, сложенный вдвое, плотный зеленоватый картон.

– Читай.

Я обратила внимание, что он дает мне этот документ и как-то странно смотрит, будто обманывает меня. «Но нет, он же официальный документ дал», – подумала я и развернула свое свидетельство о рождении, бегло пробежалась глазами по основным пунктам:

Гражданин (ка): Горькая Снежана Дмитриевна.

Родился (лась): 26 апреля 1986 г.

Место рождения: г. Киев.

Республика: УССР.

Отец: Горький Дмитрий Витальевич.

Национальность: украинец.

Мать: Иванова Анна Ростиславовна.

Национальность: русская.

Я закрыла картонку со штампом «УССР» вверху и посмотрела на деда.

– Мама русская по национальности? – спросила я.

Он кивнул.

Я какое-то время молчала; перед глазами проплывали картинки из детства: как я бегала у реки, зарывалась в белый песок, чтобы отогреться, собирала ягоды, грибы…

– Дед, – осторожно спросила я, – а можно я буду украинкой?

Он не разозлился, а мягко улыбнулся.

– Снегурка, а то как же? Ты ж она и есть. Когда ты в настроении, то даже сносно разговариваешь по-украински.

– Деда, – я хитро сощурилась, – вот как ты можешь судить? Ты ж по-украински, прости, ни бе, ни ме.

– Да не так со мной все потеряно, – он ухмыльнулся. – Мирного ж осилил. А не рано тебе еще такое читать?

– Мальчишки мне разные книжки читать дают: от «а-ба-бы-га-ла-ма-ги»[3] до «Лесной песни» Леси Украинки, – гордо сообщила я.

– Ну, хорошо, – он похлопал меня по коленке. – А они тебя не обижают?

– Книжки? – я засмеялась.

– Парни, – объяснил он.

– Дед, мои друзья меня всегда защищают, – сухо ответила. – Не в отпетых хулиганах порой вселенское зло. Иногда нужно за ангельским нимбом искать спрятанные рога.

– Философский бред, Снежа? – он засмеялся.

– Что, знаешь, как я именую твои состояния души, окуренные трубкой? – задорно сверкнула глазами.

– Ты даже не представляешь, сколько всего я знаю, – он ухмыльнулся.

– Дед, так я в Киеве родилась? – Если он рассчитывал, что я так легко сдамся, то он глубоко ошибся. Настроение его снова превратилось в минорное.

– Угу, – буркнул он.

– А мы же живем тут?

– А ты против?

– Нет, скажу честно: я счастлива, что живу именно здесь. Тут самое настоящее детство.

Правда, я бы на «Голубой Десне» жила, – мечтательно подумала о кирпичном роскошном доме на территории базы, рядом с которым цвели катальпы.

– Тю, странная ты, – заключил дед. – Тут твой дом, а тебе базу какую-то подавай.

– Деда, там моя душа, – серьезно сказала я.

– Ну, ладно, ладно… – он снова замолчал.

– Расскажи мне о маме. Я даже не знала, что она русская. А ты тоже?

Он снова тяжело вздохнул и взял трубку.

– Не против? – спохватился он.

Я разрешающе махнула рукой и закашлялась, потому что горло все еще немного першило – пока еще голос вернется. Дедушка посмотрел на это и, не поджигая, просто сунул трубку в рот.

– Я в Сибири родился, – начал ростислав Андреевич. – Там красиво: ягоды, грибы, медведи, но и зимы суровые. Потом поехал поступать в военное училище, после окончания которого с молодой женой – твоей бабушкой, приехал обратно. – Грустно-грустно дед посмотрел на меня. – Ты чем-то очень отдаленно похожа на нее. Хотя ты явно в породу своего отца: и глаза его – ни то, ни се, волосы цыганские, хоть он и не цыган, – дед фыркнул.

– Деда, – прервала я, – ты можешь как-нибудь не так предвзято, а то я и так знаю, что ты меня не любишь, а когда смотришь и сравниваешь с отцом, появляется чувство, что ты меня ненавидишь.

– Да с чего ты взяла? – он недоуменно посмотрел на мою физиономию и потрепал по голове.

– Потому что, дед, – почему-то сильно обиделась, провела рукой по волосам, отбросив их на спину, – у мамы тоже волосы так вились, как у меня, – волночками.

– А на краях барашком… – он улыбнулся так задумчиво: маму вспомнил наверняка. – От каждого родителя понемногу. А будешь дуться – не буду рассказывать.

Я спохватилась и уставилась на деда любопытными глазами:

– Рассказывай!

– Так вот климат в Сибири очень суровый. Твоя бабушка с юга России, поэтому ей было очень тяжело адаптироваться к вечным холодам, огромным комарам и деревянным хатам. Она была совершенно городским человеком, потому, думаю, начала чахнуть. Через несколько месяцев после того, как родилась твоя мама, не стало твоей бабушки. Она заболела воспалением легких. Хотя, считаю, болезнь усугубилась ее подавленным настроением и недоспанными ночами.

Твоя мама в раннем детстве очень болезненной была. Меня на службу вызвали в воинскую часть. Так как я остался один с ребенком на руках, то нам выделили в столице бывшей УССР временное жилье, и я растил Аню сам.

– Аня в целом меня радовала: умничка, отличница, что не олимпиада – первое место, стихи писала, сочинения потрясающие. Потом мы переехали в другой город под Киевом, где был… – дед посмотрел куда-то сквозь меня. – Где был, скажем так, военный объект. Там мама также блистала своими успехами. Со службы встречала меня горячим обедом и светящимися серыми глазами. Помню, заколет волосы «мальвинкой», и они на солнце отливают ярким светом. Ты же помнишь, какие у мамы были волосы?

– Спутанные лохмы? – жестко спросила я.

Дедушка осуждающе на меня посмотрел.

– Она тебя родила…

– И толку?! – вскинулась.

Он сжал кулак, а затем отвесил мне пощечину. Я расплакалась и убежала в свою комнату.

Лежала, уткнувшись в подушку, и продолжала реветь от несправедливости жизни. Понимаю, что мать меня родила, и я должна быть ей благодарна. Но животные тоже рожают. Кукушка своих птенцов подбрасывает в чужие гнезда, где, не факт, что ее дети выживут. «Да Найда более заботливая мать. Как она переживала из-за своих щенков!» – Эти мысли заставили меня еще больше разреветься.

Дед где-то через час сам зашел ко мне, я почувствовала, как пригнулась кровать под его весом и демонстративно отодвинулась на самый край. Он неловко погладил меня по голове.

– Снегурка, ты не плачь, ты еще сильнее заболеешь.

Подняла на деда заплаканное лицо, слезы-горошины катились по щекам, а обида так сердце давила, что оно начинало болеть.

– Я пыталась любить маму, а она готова была меня убить. Я ходила, как по минному полю, боясь сказать лишнее слово. У вас всегда с ней были какие-то тайны от меня. И меня она воспринимала, как злейшего врага. Да меня никто так не ненавидел, как она. А ты, дед!

Ты ведь бил меня по поводу и без повода.

– Это неправда, – тихо сказал он.

– Это правда! – зло захрипела я (могла бы – заорала). – Ты помнишь, мне пять лет было, я спросила, почему меня заразной называют, в какую-то зону, говорят, чтобы ехала. А я что, зечка?! – я расплакалась еще сильнее. – А ты меня тогда лозиной побил, вместо того, чтобы с людьми разобраться. Ты кричал, чтобы я не вспоминала никаких зон. А я вот вспомнила, – едко уколола я, – тоже бить будешь?

– Снегурка, ты прости, я так много ошибок совершил. Я потом тебе расскажу, обещал ведь, просто с этой болью жить тяжело, – он совсем понурился.

– Да с какой болью? – не выдержала я. – Ты найди во мне какое-то утешение, я что, зло вселенское? Я внучка твоя, вроде бы.

– Да не «вроде», – он улыбнулся, – ты внучка моя. Упрямая, как вся наша семья.

– Ладно, – смислостивилась, потерла кулачками, как детки маленькие, глаза и уставилась на деда. – Рассказывай дальше. Только без нравоучений. Я сама решу, с чем согласна.

– Развитая, как мама, но с таким сложным характером… – промурлыкал дед.

– Дед! – прикрикнула на него и, похоже, голос, прорвавшийся на секунду, теперь покинет меня дня на два вовсе.

– Твоя мама в 14-ть лет встретила парня. Он был старше, поэтому ты поосторожнее со своими дружками…

Я хотела что-то возразить, но голос таки пропал, поэтому демонстративно вручила деду подушку и сделала очень злое выражение лица. Хотя моя «злобная мина» его скорее рассмешила. Он поднял руки в жесте: «Сдаюсь, сдаюсь».

– Дмитрия, отца твоего, призвали в армию. Ане было всего пятнадцать лет, когда ты родилась. Она написала своему любимому письмо, где сообщила, что родился… лась девочка, а ответа по сей день не получила.

– Это я виновата, что девочкой родилась?

Если считаете, что разговаривать без голоса нельзя – вы ошибаетесь. Какие-то звуки или шевеление губами при красноречивом выражении лица творят чудеса.

– Она писала ему раньше, что мальчика ждет. Он отвечал, что хочет уже, чтобы его служба поскорее закончилась, чтобы обнять жену и сына. – Дед посмотрел на меня, в мои глаза, снова наполняющиеся соленой водой. – Аня очень любила Дмитрия, а по молодости, по глупости и из-за тяжелых испытаний, выпавших на ее судьбу, она почему-то считала, что ты виновна во всех ее несчастьях. – Он спешно добавил. – А мне было все равно, кто родится. Твоя мать в сердцах кричала, что все в семье хотели, чтобы мальчик родился потому, что я над ней, беременной, подшучивал. Не раз говорил: «Пусть мальчишка рождается, а то одни бестолковые девчонки».

– Анечка слабой оказалась не только по здоровью, но и по характеру. Так лелеяла своего любимого, который ее бросил, и абсолютно наплевала на себя, на меня, на тебя. Школу так и не окончила, стала пропадать где-то, возвращалась домой пьяная. Я второй раз стал растить грудное дитя. Смеси тебе варил, купал… Да как же я тебя не люблю, внучка?

Я посмотрела на дедушку и слезы снова покатились по моим щекам. Во многом потому, что и глаза деда были на мокром месте.

– Прости, дедушка, – прошевелила я губами.

Для лучшего понимания моих немых слов показала жестами, что я его люблю и прошу меня простить. Он погладил меня по волосам и сказал, чтобы ложилась в постель, а он пока подогреет мне молока.