Читать книгу Победившие не вернутся - АНАТОЛИЙ ЭММАНУИЛОВИЧ ГОЛОВКОВ - Страница 5

Глава

5. Клятва и могила

Тот, кому случилось бы прогуливаться по Грацу ранним вечером 1915 года, мог заметить в мерцании венецианского окна, чуть прикрытого портьерами, два мужских силуэта с бокалами. В одном из них, невысоком, полноватом, с залысинами и закрученными усами, узнавался судебный медик Питер Лейбович.

Второй – худощавый мужчина в серой тройке и бабочке с бриллиантом, при бакенбардах на холеном лице, в пенсне, словом, весьма благообразного вида, – доктор Рудольф Хейзер из Берна, профессор медицины. Он приехал на медицинский симпозиум, где ожидалось выступление Фрейда. И был очень рад навестить бывшего сокурсника по Сорбонне, Лейбовича. Последние годы друзья только обменивались открытками к Рождеству.

В юности они были соперниками.

Оба считали себя красавцами.

Оба мечтали жениться на хорошеньких девушках.

Оба надеялись на карьеру и славу.

Но удача сопутствовала лишь Хейзеру. Он занимался нейрохирургией в одной из клиник Инзеншпиталя, старейшей больницы при Бернском университете. Его интересовали пограничные состояния человеческого организма и тайны мозга.

Напольные часы в гостиной пробили половину десятого, когда прислуга убрала посуду, приборы, после чего хозяин и гость перебрались в кабинет, где наслаждались коньяком и сигарами.

Когда Хейзер заговорил о своей научной работе, – то есть, об изучении различных видов биологической смерти, которую нельзя с полной уверенностью признать за смерть, – Лейбович насторожился. Эта тема была для него крайне интересна. Ведь не далее, как вчера, он снова столкнулся с подобным случаем. И хотя полиция велела молчать о подробностях дознания, Лейбовичу очень хотелось поговорить с другом о некоторых фактах. Речь шла о странных подробностях смерти иностранца, русского.

Санитары перевезли труп Гардаша лишь поздно вечером. И Лейбович отложил вскрытие до утра.

Он положил тело на лед, и отправился домой.

Утром же, когда санитары переложили труп на стол, Лейбович, включив лампу и взяв секционный нож, заметил: с телом что-то не так. Ведь прошло больше суток с момента смерти, но гнилостных изменений на коже не произошло. Даже обычного в таких случаях окоченения.

Судебный медик отложил инструменты, нажал пальцем на кожу, пощупал ее – теплая. Он измерил температуру тела. К удивлению, она оказалась равна той, которая была на месте происшествия. Ректальный градусник снова показывал 35, 2 градуса по Цельсию.

И это после ночи на льду?

Лейбович снова осмотрел голову: входное и выходное отверстия выглядели почти так же, как накануне, но рваные края ранок, похоже, начали чуть-чуть затягиваться.

Вот это фокус!

Он закутал тело в одеяло, перенес его в кабинет, уложил на кушетку и отхлебнул шнапса, что делал на службе в исключительных случаях. И стал наблюдать. В какой-то момент врачу показалось, что одно веко покойного будто бы слегка дрогнуло, пошевелился палец. Лейбович вскочил и перекрестился, затем похлопал Александра по щеке.

– Эй, парень, – тихо произнес он, растерянно улыбаясь, – кого ты хочешь напугать? Ты ведь умер, не так ли?

В ответ рука покойника свалилась со стола и повисла, раскачиваясь.

Не столько перепуганный, сколько смущенный донельзя судмедэксперт принялся рыться в шкафчиках, ища мятные капли, чтобы унять сердцебиение.

Попивая ликер, Хейзер выслушал друга с напряженным вниманием. Он не проронил ни слова. Затем он допил рюмку бенедиктина, погасил сигару и стал прохаживаться по кабинету Лейбовича. Он то бессмысленно перебирал предметы на столе, то закатывал глаза и бормотал на латыни. То вдруг хватал Лейбовича за руку, глядя ему в глаза почти безумно, с отчаянным ожиданием. Потом снова отходил к окну. Всё выдавало в нем крайнее волнение.

Наконец, профессор изрек:

– Мне нужно срочно осмотреть тело, дружище. С ним явно что-то не так. Даже если твой русский мертв, я бы попросил не спешить со вскрытием.

– Но почему? – удивился Лейбович. – Что значит, не спешить? Хочешь, чтобы у меня начались неприятности? Полиция ждет заключение завтра к полудню. Через день похороны. Комиссару ничего не стоит вышвырнуть меня со службы.

Хейзер уставился на прозектора. Глаза его азартно и лукаво мерцали из-под пенсне.

– В таком случае, не стоит откладывать! Прошу, ради нашей дружбы, поехали в морг! Немедленно!

– Ко мне в морг? В такой час? Зачем? Сейчас ночь, идет дождь! Что ты собираешься делать?

– Я тебе потом объясню.

В тот же поздний час к Шлоссеру, который любил засиживаться на службе, пришел Ланге. Первые же исследования пули, баллистическая экспертиза и дактилоскопия озадачили криминалиста. Пуля, найденная в стене, выпущена из оружия Гардаша. Это факт. Браунинг Александр купил легально, при обыске нашли разрешение на ношение оружия. Хотя самоубийство не отпало, отпечатки пальцев Гардаша на пистолете были легко объяснимы: оружие могли засунуть ему в руку уже после убийства. Теперь важно, что покажет вскрытие.

– К черту вскрытие, – неожиданно сказал Шлоссер.

– Но господин комиссар, – возразил Ланге, – для передачи дела в архив фактов не достаточно. И возможно, убийца Гардаша гуляет на свободе?

– Это, дорогой коллега, мне решать!

После ухода криминалиста Генрихом Шлоссером овладели сомнения.

Раскрытие по горячим следам, в котором многие считали его мастером, ускользало. Самоубийство не доказано. Значит, Гардаша могли застрелить. Кто угодно и за что угодно. Например, за карточные долги. Из личной неприязни или ревности. По политическим мотивам. Из-за ненависти к России, с которой шла война. Какая теперь разница?

Преступник мог пробраться в дом со стороны леса. Потом исчезнуть навсегда. Где его искать, если в подчинении у комиссара всего десяток человек, включая секретаря, писаря и кладовщика? Да еще в военное время?

Дело, сулившее Шлоссеру быстрое и даже элегантное раскрытие, превращалось в висяк. А значит, отменялись и положенная в таких случаях премия, и возможное повышение.

От досады он так грохнул кулаком по столу, что чуть не пролил чернила. Потом налил себе полный стакан бренди и выпил залпом.

Катю разметили Катю на втором этаже, в двух комнатах, состоявших из кабинета и спаленки. В них раньше обитал покойный отец Генриха, Вольдемар, известный в Штирии адвокат. Именно он на старости лет купил этот дом в провинции, и провел в нем последние дни.

Мебель, выполненная из дуба или ясеня, была резная, темная, с какой-то странной геральдикой. Вместо орлов тут преобладали драконы с кроликами в пасти, аллигаторы, отвратительные химеры, клинки, обвитые змеями, стеки с тяжелыми серебряными набалдашниками.

На картине, которая была видна Кате с любой точки кабинета, неизвестный художник изобразил битву Давида Голиафом на фоне библейских холмов.

В серванте тускло поблескивали цветные рюмки и тевтонские бокалы для вина.

Каждый раз, когда кто-то поднимался сюда по лестнице, стекло подрагивало, звеня.

Одну стену занимали стеллажи с книгами, покрытыми пылью с палец толщиной, сплошь на темы философии и юриспруденции. Видно, после смерти старика к ним никто не прикасался. Другую стену – конный портрет императора Франца-Иосифа в молодости. С остальных стен на Катю смотрели стеклянные глаза оленей и кабанов. Их головы оказались искусно вделаны в полированные основы красного дерева.

Под этими комнатами располагалась спальня фрау Клары Шлоссер, фанатичной протестантки, которая с подозрением встретила русскую графиню.

Она отвела сына в сторону и злобно проговорила:

– Зачем ты ее привел? Она не еврейка? От таких особ не приходится ждать ничего хорошего!

– Она не еврейка, мама, и временно поживет у нас, – сказал Шлоссер. – У нее погиб муж в Граце. Не бойся ее. Тебе не о чем беспокоиться.

– Ошибаешься! – проскрипела в ответ старуха. – Я обречена беспокоиться! До тех пор, пока ты не прекратишь путать службу с частной жизнью! С нашей семьей! С фамилией Шлоссеров!

– Да, мама, – по-детски покорно согласился Шлоссер, – но согласись, она ведь и недурна собой?

На ужин ели суп с фрикадельками из лося.

Фрау Клара Шлоссер сидела в своем кресле черная, как ворона, уставившись в тарелку и не поднимая глаз на гостью. Так и не доев, ушла к себе.

Шлоссер угостил Катю вином. Она лишь пригубливала свой бокал, а комиссар пил до дна и быстро захмелел. А захмелев, перешел на комплименты. Она ходил за спинкой ее стула, откровенно облизываясь, дотрагивался до волос, гладил по руке, и Катя решила, что только смерть ее мужа, Гардаша, не позволяла Шлоссеру в первый же вечер заманить ее к себе в постель.

Тем временем Хейзер и Лейбович, достигнув морга, водрузили Гардаша на секционный стол. Хейзер зачем-то прослушал мертвеца стетоскопом, измерил ему давление, довольно долго держал зеркальце у рта, а потом тихо произнес:

– Как я и думал, русский жив.

Лейбович всплеснул руками.

– Ты уверен, Руди?

– Я уверен даже в том случае, если ты не готов считаться с моим авторитетом.

– Нет, нет! – Похоже, судмедэксперт испугался. – Я не только считаюсь! Я думаю, что никто не знает о физической смерти больше, чем ты. Может, пациент в коме?

– Пуля, судя по всему, не задела жизненно важных органов, и могла наступить кома, – сказал Хейзер, разглядывая рентгеновские снимки. – Но перед нами уже летаргический сон. Изредка такое случается.

– Сон? Летаргия? – вскричал Лейбович. – Господь милосердный! Получается, мой труп спит?

– Как сурок зимней порой, – сдержанно улыбаясь, подтвердил Хейзер.

– И сколько же он будет спать?

– Трудно сказать.

Лейбович расхаживал вокруг секционного стола, крутя себя за ус, что делал обычно лишь в крайнем волнении.

– И что я доложу начальству?

– Ничего.

– Ты сказал, ничего?! Я не ослышался?

– Нет, мой любезный друг, не ослышался. Именно, ничего.

Увидев, как брови Лейбовича поползли вверх от удивления, Хейзер добавил:

– Задумайся, Питер, что именно для полиции лучше? Закрыть дело и похоронить мертвеца, или держать его на льду до тех пор, пока не схватят убийцу? А ведь злодея, возможно, никогда не поймают.

– Но войди в мое положение! Уже завтра утром я должен определенно доложить Шлоссеру о причине смерти!

– Да, но Гардаш жив, – хмуро отозвался Хейзер. – Доложишь, что он жив?

– Мне кажется, что я сам сплю.

– Ущипни себя, если хочешь, дружище, – сказал Хейзер, – но от этого ничего не изменится.

– Послушай, Руди! – сказал Лейбович, выдержав паузу и закурив папиросу. – Я могу заморочить голову Шлоссеру, который, наверное, не прочь скорее закрыть дело. Но как быть со своей совестью? Ведь мы доктора, мы профессионалы!

– Я понимаю твои сомнения. И я бы сам не дал тебе второй раз убить мертвеца.

И он изложил свой план. Он перевезет спящего в Швейцарию, поместит его в барокамеру. Там в спокойной обстановке можно будет наблюдать за Гардашем до тех пор, пока он не проснется. Более того, он попытаюсь понять причины внезапного сна или навязчивого бодрствования. Это будет отличный эксперимент.

– Мы же оба знаем, что летаргия может длиться месяцами, годами.

– И пусть, – убежденно и не без патетики возразил Хейзер. – Разве мы еще в Сорбонне не мечтали об открытиях такого масштаба? Возможно, мы с тобой поможем человечеству найти ключ к бессмертию?

– А как же похороны?

– Напишешь в заключении: смерть мозга, остановка сердца. Доложишь Шлоссеру, что пришлось вскрыть череп, и Гардаша разрешат похоронить в закрытом гробу. Только не забудь проделать в дереве дырочки для вентиляции. Остальное я возьму на себя. Только поклянись, что никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не откроешь нашей тайны.

– Клянусь, клянусь! – испуганно пообещал Лейбович.

Это прозвучало под гулкими сводами морга так резко и неожиданно, что судебный медик не узнал своего голоса. Они соединили руки в крепком пожатии прямо над лицом неподвижно лежащего Александра. Показалось, что после этой клятвы горестные складки у губ спящего разгладились, щеки порозовели, а из уголка глаза выкатилась слеза. Хотя возможно также, что это была лишь кондиционная влага на коже из-за разницы температур.

Катя проснулась от осторожного стука в двери. Она накинула халат и открыла.

На пороге стоял Шлоссер.

– Я вас не разбудил, Катрин? – спросил он, заходя в комнату.

– Нет, но признаться, я чувствую себя неважно. Мне удалось заснуть только под утро.

– Надеюсь, вы не забыли, что сегодня похороны?

– Да? Боже правый! Разве уже среда? – рассеянно проговорила Катя. – Впрочем, конечно, раз вчера был вторник. После гибели Алекса дни перепутались в голове, как тасованные карты в колоде.

– Машина ждет. Вы готовы?

– В принципе, да… Однако… – Катя раскрыла на диване чемодан с одеждой. – У меня нет ничего черного. Как вы полагаете, Генрих, вот эта блуза подойдет?

– Я человек военный, и плохо разбираюсь в дамских нарядах, – грустно улыбнувшись, молвил комиссар полиции. – Но блуза темно-синяя, может сойти за траурную.

– В таком случае, спускайтесь, я буду готова через минуту.

Как и предсказывал Хейзер, полиция не разрешила открывать гроб, чтобы не травмировать почтенную публику, в частности представителей магистрата и отставных военных. В последний, так сказать, путь Александра провожали на тертом катафалке, запряженном старыми лошадьми. Убитую горем Катю, которая только теперь осознала потерю, вели под руки. Она шла, наклонив голову.

Жители Граца с балконов хмуро провожали глазами немноголюдную процессию.

– Кого нынче хоронят? – спрашивали они друг друга.

– Этого странного русского, что жил в доме тетки Шлоссера.

– Тот, что летал над городом?

– Да. Говорят, застрелился. Бедняга.

– Всякое бывает.

Пожилые государственные лошади цокали по мостовой в тишине. Не было ни музыки, ни слез.

И вдруг раздалось тарахтение, путь преградил автомобильный экипаж. Из него выпрыгнул подтянутый молодой человек в полевой форме австрийского военного летчика. Он о чем-то быстро переговорил со Шлоссером, пожал руку Кате. По людским рядам прокатилось:

– Вы только посмотрите, кто пожаловал!

– Сам молодой барон!

– Прямиком с театра военных действий? Невероятно.

Могильщики, подгоняемые Шлоссером, постарались похоронить тело так быстро, что даже старичок из скорбящих, известный на весь город пьяница и завсегдатай всех похорон, не успел с притворными рыданиями выпросить у вдовы денег на выпивку.

Люди, в том числе и молочник Зильбербахер с супругой, клали цветы на холмик и быстро расходились.

К Лозинской подошел молодой барон Вебер, представился и взял ее под руку.

– О, мадам! Когда мне сообщили, я не поверил своим ушам! Ваш супруг Гардаш спас мне жизнь! Я у него в неоплатном долгу! Скажите, что я могу сделать для вас?

– Алекс был вам другом? Шлоссер тоже так говорит. Выходит, у Гардаша был полный город влиятельных друзей, и они живы, а он мертв. – У Кати блеснули слезы на глазах.

– На вашем месте я бы не слишком доверялся Шлоссеру, – сказал барон. – У него репутация негодяя.

– Вы предлагаете верить вам?

– Вы можете целиком рассчитывать на меня!

– В таком случае, – попросила Катя, – не могли ли бы вы подвезти меня к дому Алекса. Хочу разобрать его вещи.

– Конечно, – с готовностью офицера ответил Вебер. – У меня еще два дня отпуска. Куда за вами заехать?

– Я остановилась у Генриха Шлоссера. Приезжайте к десяти, он обычно уже на службе.

Лишь два господина в плащах и котелках, никуда не торопились с кладбища. Никем не замеченные, они укрылись за памятниками, дождались, пока публика разойдется, и направились к могиле. Лейбович свинтил складной щуп и стал пронзать им рыхлую землю, пока щуп не уперся в крышку гроба.

– Какая глубина, метра три будет? – спросил Хейзер.

– Точнее, два метра сорок четыре сантиметра, – деловито уточнил эксперт, утирая щуп ветошью.

– Грунт мягкий, эксгумируем без проблем. Ты уже договорился с рабочими?

– Они будут ждать с часу до двух пополуночи, – не без волнения в голосе ответил Лейбович. – Но не много ли прохиндеи запросили за работу?

– Сколько же?

– По три кроны на нос. Ну, не сукины дети?!

– Ты Маркса читал?

– Меня не интересуют бесовские книги.

– А напрасно. Если б читал, то знал, что игры с пролетариатом опасны. Дай ублюдкам, сколько попросят. И нужен будет еще один гроб с неопознанным телом, на замену.

– У меня бездомных в больничном морге навалом. И гроб найдется.

– Значит, решено?

– Решено. И все-таки ты рискуешь, Руди. Еще не поздно передумать.

– Если б я не рисковал, то не стал бы ученым.

Указывая пальцем на могилу, Лейбович спросил:

– До вечера далеко. Он не задохнется?

– Я же тебе говорил: все обменные процессы у него крайне замедлены. Сердцу и сосудам нужно ничтожное количество кислорода, чтобы питать мозг.

– Может, приедем на разных извозчиках, чтобы не вызвать подозрений?

– А вот это здравая мысль! – заключил Хейзер.

К ночи вернулся мелкий дождь.

Землекопы стояли у могилы с заступами и фонарем. Прибыл автомобиль, на котором Хейзер и Лейбович привезли гроб с телом какого-то бродяги.

– Не будем терять времени, – сказал Лейбович, ежась под зонтом, когда рабочие разгрузили машину, – приступайте, господа.

– Деньги вперед, – сразу же заявил один из могильщиков, дюжий детина в кепке, с козырька которой стекали струйки дождя.

– Каждому по кроне, – сказал Лейбович, раскрывая портмоне. – Это аванс. Остальное под расчет. И никаких торгов.

– Рискованное дело затеяли, господа, – скривился второй, разглядывая банкноту под фонарем. – Грешно тревожить мертвеца. Потом ведь покою не даст, будет каждую ночь сниться. Или припрётся в дом за извинениями! Дескать, положили в мою могилу чужака!

– А ты свечку поставь, говорят, помогает! – посоветовал Хейзер.

Верзила перекрестился, спрятал деньги за пазуху, поплевал на ладони и первым вонзил заступ в сырую землю.

Через час или больше мертвецов поменяли местами. Землекопы погрузили гроб с бродягой в могилу, закидали ее землей, придали холмику прежний вид, разложили венки и цветы, воткнули крест. Лейбович выплатил им остальные деньги и дал еще сверху по паре монет.

Могильщики едва не подпрыгнули от восторга.

– Напрасно радуетесь, – мрачно молвил профессор, – это не за красивые глаза, а за молчание.

– Проболтаетесь, хоть пьяными, хоть трезвыми, башку оторву! – предупредил Лейбович.

Хейзер посмотрел на друга с удивлением: он не ожидал от друга подобной лексики.

– Что вы такое говорите, воля ваша? – пробасил верзила. – Мы же с понятием.

– В таком случае проваливайте! – сказал Хейзер. – Никто вас больше не задерживает! Вы нас не видели, и мы вас тоже!

– Пошли, Груббер, – сказал верзила притихшему напарнику, – на вокзале еще открыт буфет.

Закинув заступы на плечи, они потопали прочь, чавкая башмаками в раскисшей земле.

Лейбович и Хейзер смотрели им вслед, пока обе фигуры не растворились в темноте.

– Так-с! Открываем! – сказал Хейзер, нетерпеливо потирая руки.

Заговорщики отвинтили шурупы, приподняли крышку, и осветили гроб фонарем. Их взору открылась дикая картина. Руки Гардаша оказались раскинуты в стороны, тело перевернуто на бок, на губах и усах виднелись следы, похожие на пену при бритье.

– Невероятно! – поразился Лейбович.

– Тьфу ты, проклятье! – рассердился Хейзер и даже отвернулся, чтобы его не вытошнило на гроб. – Это следы рвотных масс!

– Значит, он жив? – пробормотал потрясенный Лейбович, едва не уронив фонарь.

– А ты не верил? Признавайся, Питер! Не поверил же мне? Русский ударился в спячку, как медведь зимней порой!

– И куда его теперь, Руди?

– У меня все под контролем, – заверил Хейзер, вытащив из кармана часы и откинув крышку. – Через четверть часа прибудет грузовик. Он отвезет оцинкованный гроб с незаметной глазу вентиляцией на вокзал. Там его погрузят в багажный вагон Бернского поезда. Место уже оплачено.

– А граница? А таможенники?

– Не волнуйся, документы в порядке. Этот сиятельный труп отныне не Гардаш, а Леман, швейцарский альпинист, разбившийся в Карпатах.

– Хочешь сказать, на самом деле, был такой альпинист?

– Чудак ты, Лейбович! Совсем не изменился со времен академии! Какая тебе разница? Ну, не альпинист, а лесоруб, погибший в пьяной драке! Все равно тут комар носа не подточит. Австрийцы это воспримут равнодушно, а швейцарцы, поверь, с гордостью и печалью.

– Я буду молиться, чтобы все получилось, – сказал Лейбович. – Но я волнуюсь за тебя.

– Давай договоримся. Из Швейцарии в случае успеха я отобью телеграмму с условным текстом: например, дядюшка здоров, шлет приветы.

В этот момент из-за поворота мелькнули фары автомобиля, раздалось урчание двигателя.

– Пора, – сказал Хейзер, спешно завинчивая крышку гроба. – Уходи поскорее, нас не должны видеть вместе!

Друзья сердечно обнялись на прощанье.

Молодой барон предпочел не заходить в дом тетушки Шлоссера и остался ждать в машине. И это было на руку Кате, которая, едва отворив двери, бросилась искать бирюзовую шкатулку, купленную у антиквара Отто Вагнера.

Графиня достала из сумочки стопку писем Алекса, перевязанную лентой, разложила перед собой. Сравнивая даты на штемпелях, она нашла те письма, в которых говорилось и о знакомстве с бароном Вебером, и о ночном визите монаха, раскрывшем тайну «небесных посланников». И вырезку из австрийской газеты насчет мертвеца-иезуита, тело которого нашли на откосе. И схему тайника.

Она порылась в кладовке, нашла инструменты и перешла в другую комнату. Там она отсчитала восемь паркетин от окна, подцепила отверткой девятую и вытащила ее. Остальные было вынуть проще.

Катя засунула руку в темную нишу – есть!

Она вынула бирюзовую шкатулку, раскрыла ее, но в бархатном углублении лежали только два модуля. Катя еще раз пошарила рукой в нише и достала тонкую папку. Она аккуратно уложила паркетины на место, и присев к столу, стала изучать содержимое папки, которую так и не обнаружила полиция.

Ее привлек рисунок мотора в разрезе. Этот рисунок Гардаш выполнил не карандашом, как остальные, а цветной тушью, тщательно, стараясь не упустить подробности. В самом «сердце» мотора, под рабочими цилиндрами, Катя нашла что искала: обведенное кружком изображение третьего модуля с иероглифом «Воздух».

Будучи образованной и умной барышней, Катя поняла, что Алекс нашел способ закамуфлировать истинный движитель летательного аппарата – минерал гардарит.

Вот что означают «Безопасные полеты с бароном Бруно фон Вебером» – уцелевшие слова на выцветшей афише в городе. Алекс установил гардарит в мотор аэроплана. Винт помогал ему оторваться от земли, но дальше вступали в силу таинственные свойства модуля из шкатулки, которые создавали невесомость и позволяли лететь куда угодно и как угодно долго.

Довольная собой, Катя забрала только шкатулку, оставив в тайнике оба камня, собрала чемодан и вышла во двор.

Вебер помог ей погрузить вещи в машину и предложил пообедать в ресторанчике.

Она согласилась, но по дороге попросила Бруно показать «Желтую Рыбу», о которой писал Алекс. Вебер был польщен. Он сказал, что не только покажет крылатую машину. Если рабочие успеют собрать крылья, он непременно покажет графине Штирию с высоты птичьего полета.