Читать книгу Железный поход. Том второй. Рай под тенью сабель - Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский - Страница 2

– Уо-о-о-ех-ех! Ла илаха илля ллаху ва Мухаммадун расулу-л-лаху!¹

– Аллах акбар!² Аллах акбар! Уо-о-о-ех-ех!

Лошади ярились в скаче, разметав свистящие на ветру гривы, храпели, отрывисто ржали, слыша гулкую трескотню выстрелов, чуя беспрерывно нарастающий позади топот.

Дзахо не скрывал своей радости, хохотал, гикал; сквозь режущий ветер кричал, хватаясь за колючую гриву коня побратима Занди:

– Аллах ми-лос-ти-ив! Грязным гяурам³ нас не догнать!

Черноглазый Занди огненно сверкнул очами из-под косматой папахи, смело и весело оскалился, показывая белый и острый, как у волка, ряд зубов, крутнулся в кумыцком седле назад. Там, у Терека, со стороны Амир-Аджиюрта зло грохотали ружья русских, но дело было сделано. Табун артиллерийских и подъемных лошадей был угнан и мчался теперь на юг, к реке Сунже, под защиту Качкалыкского хребта, куда не мог в одноразье дотянуться неприятельский штык.

– Дэлль мостугай!⁴ Клянусь Аллахом, всех будем резать, как свиней! – Занди выстрелил наугад из крымского ружья в сторону русских – больше для острастки и лихости, и, узрев на усталом, но счастливом лице летевшего рядом в седле Дзахо влажный живой оскал, огласил каменистые холмы боевым кличем: – Аллах акба-а-ар!

– Аллах акба-а-ар!! – грозно и воинственно вырвалось из двух сотен глоток ходивших вместе с Дзахо и Занди в набег горцев. И, точно услышав раскатистый призыв своих сыновей к Небесам, на разные голоса зарокотали стократным эхом ущелья и горы.

* * *

На Кавказе говорят: «Лучше иметь трех кунаков в горах, чем сотню золотых за пазухой». Верные и, как демоны, вездесущие мюриды давно предупредили своего правоверного, почитаемого имама⁵ о крупном скоплении в станице Червленной русских войск, которые готовились к переправе за Терек для усиления Грозной и карательного похода вглубь Дагестана и Чечни. Знал Шамиль и о том, что на правом берегу пограничной реки у Амир-Аджиюрта уже находятся русские силы, состоящие из навагинцев, тенгинцев, замосцев и любинцев, при конных, горных орудиях, и нескольких сотен казаков.

И действительно, все эти войска, ожидавшие приказа генерал-адъютанта Нейгардта, состояли под временным начальством генерала Полтинина, который во время командования Навагинским полком обратил на себя внимание как своими оригинальными выходками, так храбростью и ранами. «О нем хаживало немало историй вроде таких, что кто-то из великих мира сего спросил, сколько раз он был ранен? Генерал, не замевшкав, отрапортовал: Семь раз ранен и контужен, но ни разу не сконфужен»⁶. Однако ныне ему пришлось сконфузиться перед молодечеством и удалью джигитов Шамиля.

Как известно, войска объявились на Тереке с апреля месяца для приготовления сухарей и фуража. Будучи расположены лагерем в одну линию тылом к реке, русские имели на правом фланге прилегавший к Умаханъюрту лес с непроходимой чащобой Качкалыкского хребта и Сунжи.

Чеченцы, беспрепятственно следившие из этих зарослей (опрометчиво оставленных без дозору с нашей стороны) за действиями солдат, внезапно напали на табун артиллерийских лошадей в то время, когда лагерь готовился к инспекторскому смотру – чистил оружие и амуницию. Набег был столь молниеносен, что когда генерал Полтинин отправил погоню, то на месте пастьбы остались только несколько изрубленных шашками ездовых. Лишь отдаленный, движущийся по направлению к синим хребтам желто-бурый столб пыли указывал на горцев, быстро гнавших табун, запуганный беспрестанной пальбой и бешеным гиканьем.

* * *

Ночь мистической тишины окутала горы. Казалось, что даже сварливый, гремучий Терек, и тот стал нем, повинуясь магии тьмы. Только алмазное свечение звезд вокруг жемчужного полумесяца в черном небе, да на дальнем склоне ущелья, до которого полдня пути, в аулах, как сиротливые искры костра, светились окна…

Дзахо Бехоев перевел дыхание, скрепляя губы и сердце священной молитвой, косо скользнул взглядом по широкой росистой поляне. Двести воинов, давших обет верности газавату, стояли на коленях в безграничном смирении, прижав лоб к земле, совершая намаз⁷ Замер в молитвенном созерцании и он – Дзахо Бехоев из Аргуни – сын осетинки и чеченца, чей брачный союз был крепче булата. Замер и не смел поднять наголо выбритой головы, упав ниц перед Аллахом, признавая духом и плотью лишь его беспредельную власть над собой и всем сущим. Истинным правоверным предписано совершать молитву пять раз в день: между рассветом и восходом, в полдень, незадолго до заката, после заката и поздно вечером.

Особо благочестивые совершают еще и дополнительную молитву ночью. Дзахо едва ли не с колыбели знал: намаз можно совершать в любом месте, лишь бы прежде было сделано должное ритуальное омовение. Предпочтение отдается молитве в мечети, поскольку там ею руководит мулла⁸, но воинам Шамиля не до мечети, не до минаретов, с башен которых звучит призыв к молитве – азан… Вместо намазлыка⁹ с изображением ниши, острие свода которой обращают при молитве в сторону Мекки, у джигита верная бурка, вместо фонтана для омовений – вода из горного родника, что прозрачней самого хрусталя; вместо священной книги – Корана, в которой вьется непрерывный зеленый стебель, давая побеги и почки, словно оплетая мир бескрайней порослью человеческих дел и поступков, у горца – в сердце молитвы Аллаху, а в руках брат-кинжал, в ножнах сестра-шашка.

После того, как последняя рáката¹⁰ прозвучала во славу Создателя, мужчины поднялись с колен, кутаясь в бурки, натянули на черные брови папахи, развели костры. Русские остались у реки, в родных горах нечего бояться горцу, а если и есть риск… что ж, лучше прожить один день волком, чем десять лет овцой. «Жизнь и смерть ходят рядом, но ничего не знают друг о друге», – говорят мудрые аксакалы; и еще: «Сильные идут дальше… сильные доходят до цели». Так говорили старики, и с ними соглашался Дзахо, машинально сжимая пальцы на чеканной рукояти кинжала.

– Волла-ги, билла-ги, талла-ги¹¹, хороший был день. Слава Аллаху, все живы. Только Эслан ранен в грудь… Что скажешь? – подошедший Занди, заросший дремучей бородой до самых глаз, покачал головой. – Смерть ходит не по горам, а по людям. Но мы отомстили русским собакам за нашу кровь… У них пушки, у нас – газават. Садись, брат, на самый мягкий камень. – Занди из Шали усмехнулся своей шутке, присаживаясь вместе с Дзахо у костра. Кто-то молча почтительно подал им пару сырных лепешек. Бехоев увидел только освещенную огнем руку. Принял подношение и с удовольствием оторвал поджаристый кусок. Все, собравшиеся у костров плотными кольцами, ели в молчании, и на фоне подсвеченного огнем неба графично виднелись бараньи папахи, прямой угол плеча бурок, вороные стволы ружей.

Дзахо стряхнул с мягких юношеских усов хлебные крошки, запил из кожаной фляжки родниковой водой и посмотрел в сторону угнанных лошадей. Те были сбиты в гурт, настороженно прядали ушами и испуганно храпели при виде крутившихся вокруг них верхами сторожей-погонщиков. Юноша улыбнулся своим мыслям; в глазах табуна отражались рубиновые углы прогоравших костров, их малиновый сочный блеск скользил и играл в черном гривье, как играют звездные блики на речной глади.

– Дождя не будет, светлячков много, – глухо обронил Занди, оглаживая широкой жесткой ладонью подстриженную, окрашенную в красный цвет бороду.

– Что будешь делать дальше, брат? С нами пойдешь к Шамилю? Имам теперь в Салатавии¹² стоит, на слиянии Ах-су и Татлы-су, а может, на Хубарских высотах, там много пастбищ и ключевой воды. Надо передать сведения о русских.

Дзахо посмотрел в немигающие черные до стального отлива глаза Занди и уклончиво сказал:

– Плохих лошадей отбили… многие ли дойдут до места?

Узкие губы старшего друга-наставника скривила ухмылка презрения. Бугристая с синеватой дымкой гололобая голова склонилась на грудь.

– Какая разница… Угоним еще… Лучше шашлык без шампура, чем шампур без мяса. Тех, что падут, бросим шакалам.

Занди закурил маленькую, с костяным мундштуком на серебряной цепочке, абхазскую трубочку и, уперев левую руку в колено, затянутое в кожаную ноговицу, молвил:

– Война – это не только храбрость, кунак. Война, как и жизнь, это еще терпение. У тебя его нет, Дзахо, а ты терпи.

– Орла обещаниями не кормят, а нас перекармливают! Когда мы дадим гяурам настоящий бой? Когда погоним неверных собак с наших гор, из наших садов, по тем дорогам, которые они построили сами?

Шалинский мюрид со скрытым удовольствием всмотрелся в молодое, смуглое, с точеной переносицей лицо своего послушника, по которому, как темные струи Сунжи, скользили конвульсии ненависти. Посмотрел и после густой паузы тепло потрепал того по плечу.

– Уо! Молодец Дзахо – джигит! Пленные русские собаки еще построят мечеть в твоем ауле. Воллай лазун, ты храбрый абрек! Если бы не был таков, не переплывал бы со мною Терек, не резал бы казаков, не поил бы землю их кровью.

– У них в жилах свинячья кровь! Убей иудея и крестоносца, так учит Коран, так говорит и наш Учитель Шамиль.

– Ты хорошо помнишь заветы пророка и посланника Аллаха Мухаммеда¹³… Волла-ги, билла-ги, Дзахо. Это очень хорошо. Кто твой отец был? – Занди, как старый лис с седой остью на шкуре, хитро прикрыл один глаз, будто уснул, но другой глаз, наполовину открытый, следил за послушником, который жадно внимал ему, ожидая наставления, вопроса или приказа.

– Мой отец? Чеченец из Аргунских гор.

– А твоя мать?

– Осетинка из Даргавского ущелья. В честь ее деда мать дала мне имя Дзахо.

Занди вновь замолчал, вытянул руки к огню, будто вспоминал былое.

* * *

Лет двадцать назад он с братом Арби действительно был в тех местах. В Даргавское ущелье им пришлось, чтоб не узнали кровники, входить через верховья, под покровом ночи, обвязав тряпьем копыта лошадей, а лица укутать по-разбойничьи башлыками. Над суровыми графитовыми скалами круто нависала иссеченная древними рубцами и трещинами снежная стена Заррчухóха. Перед ледовым ликом ее особенно сирыми казались аулы осетин, лепившиеся друг к дружке, что ласточкины гнезда. Готовясь к походу, они с братом Арби весь день отливали свинцовые пули для длинноствольных кремневых ружей – крымских, с которыми с младых ногтей хаживали в свои ичкерийские леса на зверя и за границу этих лесов… на людей. Братья Аджиевы искали славы…

Но, видно, не только в Шали умели метко стрелять и отливать грозные пули… Слава как смерть: отнимает человека у близких. В родное селение Занди вернулся с трупом брата лишь три недели спустя – иссохший до костей, в коростах крови, с чернильной тьмой мести в зрачках… Осетинская пуля, пройдя меж глаз Арби, навеки забрала душу старшего брата. Занди было так больно на душе, что казалось, нет сил ненавидеть. Но это только казалось. Вскоре на кладбище, близ селения Шали, среди других островерхих пик, что возвышались, будто копья древних воинов, устремилось в небо еще одно. По чеченским законам такие шесты зеленого цвета устанавливают над могилами воинов-гази или муджахидов¹⁴ , погибших в бою с неверными. Наверху – зеленая лента со звездой и полумесяцем, она висит до тех пор, покуда погибший не будет отомщен.

Те, кто убил Арби, были гяурами.

Мифология осетин туманна и запутанна – от язычества к христианству, от Вациллы к Христу – туманна и сложна, как и сама история народа. Тысячи лет бродили осетины по степям от Кавказа и до Дуная. Тысячи лет зверели их сердца в битвах с готами, татарами, славянами. Сотни лет давили, душили и гнули их многопудовые горы. Осетины – горцы, дети Кавказа, а значит, братья по духу: аварцам, черкесам, лезгинам и прочим магометанским племенам… Но разве это могло охладить кипящую кровь чеченской родни, за которой тоже стояли: Века войн, Века кочевий, Века голода крови?

Кавказ всегда жил правдой: око за око, зуб за зуб, и гибель родственника от пули или кинжала соседа не такая уж новость для горцев. Народы суровых племен, возросших для войны, крайне редко могли пролитую кровь закончить миром – уплатой маслаата за оскорбление, восстанавливающей доброе имя потерпевших. В гудящей сакле Аджиевых чувство поруганной чести перевалило за высокие гребни шалинских гор. Оно залило все долины и ущелья в округе.

«Разве мы не чеченцы? Разве обычаи забыли? Или жалкие осетины думают, что Аджиевы примут позор… и дальше будут смиренно пасти скот? Канлы! Канлы!! Канлы!!!¹⁵»

Минуло не более месяца, как родственники Занди сняли с шеста зловещий значок мести. Это значило: кровники из тейпа, к которому принадлежали Аджиевы, уже успели расплатиться жизнями осетин за смерть своего соплеменника.

В народе говорят: «Боль может пройти, память никогда». Хотя… и память с годами тоже имеет способность притупиться, особенно если общий враг оскверняет твои родники, раздувает самовар снятым в порыве непосредственности сапогом на могилах твоих предков и строит крепости, что белыми язвами выгнаиваются на яркой зелени родных равнин.

Все это разом, единым скоком вспыхнуло и пронеслось в памяти Занди.

* * *

– Где теперь твои отец и мать? – Мюрид пристально посмотрел на стиснутые в молчании губы юноши, на его высокие, кажущиеся хрупкими скулы, покрытые синим туманцем щетины, а сам подумал: «Кто знает, быть может, из сакли родственников этого зубастого щенка и прилетела пуля, убившая моего брата?..»

– Отец погиб под снежной лавиной… грузинским купцам тропу торил через перевал…

– Мать? – Занди убрал от огня руки, снова мягко, едва касаясь, огладил горячими ладонями свою густую и красную, как лисий хвост, бороду.

– Она умерла от чахотки два года назад… – Дзахо мучительно погасил скорбное пламя в глазах, опустив дрожавшие веки.

– Всё во власти Аллаха, брат… Хвали ближнего, как самого себя, и он отплатит тебе тем же… А боль своего сердца смой кровью нечистых гяуров. Впереди наши племена ждут великие битвы с солдатами Белого царя. Помни до последнего вздоха: здесь, – Занди с чувством топнул ногой о землю, обвел взором расцвеченную бледным жемчугом звезд синюю тьму, в которой таились громадные заставы ичкерийских гор, обросших тенистой чинарой, сосной и кизилом, – здесь – истинный центр Мира. Аллах сотворил Кавказ, как крышу Мира, как единый дом… у очага которого живут праведные народы!

Занди воздел длинные руки к небу и хотел еще что-то сказать, как из-за оранжевой чадры¹⁶ костра бесшумно, по-волчьи вынырнула коренастая фигура Салима – старшего из шести сыновей старой вдовы Ведык, что коротала свой век в Шали по соседству с Аджиевыми.

– Уо, брат Занди, беда! – Белки глаз Салима сыристо блеснули в ночи. Застыв в почтении пред вожаком, он сипло, словно колючие слова правды кровянили ему горло, сказал:

– Эслан умер.

– Врешь, шайтан!

– Клянусь Кораном! – Салим отшатнулся, как от огня, от вскочившего на ноги Занди, заросшие скулы того корежила судорога душевной боли.