Читать книгу Железный поход. Том второй. Рай под тенью сабель - Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский - Страница 4

Был канун праздника – все вокруг пело, плясало, смеялось, уважаемые люди аула Дзахо убеждены: «Песни – это потоки с гор. Песни – стремительные гонцы, вестники с поля битвы. Песни – кунаки, друзья, нежданно прибывшие в гости. Берите пандур, чонгур, чаган, зурну, бубен, барабан, берите просто таз или медную тарелку. Бейте ладонью о ладонь! Бейте каблуками о землю. Слушайте, как сабли ударяются о сабли! Слушайте, как звенит камушек, брошенный в окно любимой. Пойте и слушайте наши песни. Они послы печали и радости. Они грамоты чести и храбрости, свидетельства мысли и дел… Всадника они заставляют сойти с коня и заслушаться. Пешего они заставляют вскочить в седло и лететь, как птица!»²⁶

На плоских крышах саклей вершился ритуал: резали баранов. Они не блеяли, сбившись в гурт, затравленно глядя на своих уже приконченных собратьев. Их скрытую черно-белыми рунами плоть корежила предсмертная судорога. Но беспощадны и быстры крепкие руки резника, еще недавно простиравшиеся к Аллаху. Из вспоротого бараньего горла ручьем хлещет кровь, а над саклями, что густо облепили склоны ущелья, уже ползет и клубится сизоватый дым, начиненный дразнящими запахами парного мяса, лепешек и паленой шерсти…

На утоптанной площади возле скромного медресе²⁷, мало чем отличавшегося от обычной постройки, три свежепросмоленных дымом гнезда для пивных котлов. В каждом котле варилось праздничное ячменное пиво. И в каждом можно бы без стесненья танцевать лезгинку… Тут и там утопающие в чаду, усталые, но радостные хозяйки готовили яства. Мужчины, как и надлежит мужчинам, степенно и чинно сидели в кунацких, делясь новостями: гости – своими, хозяева – своими, такими же горскими; молодежь балагурила, смеялась, аксакалы и семейные мужи рассуждали о русских солдатах и казаках, о воинстве Шамиля, о грядущих судьбах родной Ичкерии.

Дзахо со своими друзьями протиснулся в тесный круг, где звучали старинные песни и новые… Песни праздничные и боевые. Длинные и короткие. Печальные, но больше веселые, потому что радость сошла на горы – светлое торжество Курбан-байрам! «Меж двух морей, Черного и Каспия, и много далее воспевают тебя правоверные!» Слова молитв и песен называют они, словно бусины, на серебряную струну. Слова возникают в устах певцов и дервишей²⁸ и летят, попадают в цель, точно стрелы, выпущенные опытной рукой воина. Песни вьются и уводят вдаль, подобно горным тропам, по которым можно уйти и на край света, где место лишь ангелам-забанийа да сотканным из бездымного огня джиннам.

…Ай, дай, далла-лай. Далла-далла-дулла-лай!..

– «Аулы приближаются, когда звенят сабли», – говорят наши смельчаки. Но ничто не сокращает дороги до родных стен так, как звон кумýза или пандýра²⁹. Зачем стоите в стороне, родные? Аргунские папахи нам не чужие, проходи веселись, брат!

…Ай, дай, далла-лай!!

Юноши с благодарностью склонили головы на приглашение белобородого статного старца. Ханпаша Ахильчиев был старший член рода. Морщины полегли на его лице, подобно тропам и ущельям в горах. Ханпаша вместе с другими старейшинами по праву являлся хозяином торжества и эту обязанность исполнял мастерски. Царственно брал он в левую руку обгорелое древко с румяным, сочащимся жиром шашлыком, в правую – закованный в черненое серебро рог, и обращался с молитвой к Творцу.

Ахильчиев вещал столь величаво, столь торжественно и так древне, что притихшую молодежь, супротив воли, пробрала знобливая дрожь почтения. «Ведь и двести, и триста, и четыреста лет назад на сем месте, на котором стоял сегодня старец, стоял его такой же седой, такой же верующий прадед, и так же, как нынче, неспешно и с чувством текла речь».³⁰ После сказанного Небесам старец обратился к собравшимся:

– Семерых детей вынянчила люлька в моем доме, четырех сыновей и трех дочерей. Другому Аллах дал пятерых наследников, а другим – десять, а то и пятнадцать. Сто люлек качаются в нашем ауле… Сто тысяч люлек качаются в Большой и Малой Чечне, столько же в Дагестане у наших братьев, а то и более. А чем гуще народу, тем чаще свадьбы, а чем чаще свадьбы, тем больше защитников будет в наших горах. Помните, дети, в трех случаях нельзя медлить: когда следует похоронить умершего, накормить гостя и выдать взрослую дочь замуж… И еще есть три вещи, которые горец обязан неукоснительно выполнять: выпивать рог до конца, беречь имя и не терять мужества в час испытаний. Раньше, когда я был молод, как вы, наши отцы, уходя в набег, не брали с собой слишком уж молодых джигитов… Но теперь другие времена… – Старик скорбно пожевал губами, крепче сжал жилистые пальцы на кубке, румянец чахло зацвел на его обтянутых кожей скулах. – Русские, как черви в трупе быка, повсюду объявились на наших тропах, повсюду ныне ручьится горская кровь… со времен Гази-Мухаммеда и его наследника Гамзат-бека, которые были первыми имамами³¹ и проповедниками священного Газавата. А потому великий Шамиль сказал – надо брать на войну и безусых. «Невелик мизинец, но без него не сожмешь крепко рукоять сабли. И пусть Ичкерия будет мизинцем в большом и тяжелом кулаке всего Кавказа, но тогда враги при всем их старании вовеки не разожмут этой силы. Кулак наш лишь для врагов, на плече друга лежит просто открытая ладонь. Но и у ладони все равно есть мизинец!»

И снова музыканты ударили по струнам пандуров, вновь сухо и жгуче зарокотали барабаны, которым вторили неутомимые бубны и «скорострельная» свирель.

Сердца юношей вспыхнули жаром, когда в круг веселья, как прекрасные видения, бесшумно и легко вплыли стройные красавицы, сверкнув ночными очами. Поднесенные кубки были осушены до последней капли, и ретивые молодые ноги сами понесли аргунцев в танец, что бешеный горный поток. Танцевали лекури – древний грузинский танец. Вот где было веселье! Девушки, дразнясь и звеня монистами, ускользали от юношей.

Вот одна, задорно глянув на смуглого Дзахо, сменила товарку, затем мелькнула лоснящаяся вороным волосом коса другой, и вдруг… Словно пуля пробила сердце юноши, счастливая улыбка замерла на устах: он увидел ее – свою Бици – вздрогнул и оступился, будто хлебнул не в меру вина, но тут же продолжил танец, уже не видя вокруг никого, кроме Бици. Снова мелькнуло ее нежное лицо с алыми лепестками румянца на щеках; вот вспыхнул тугим серебром девичий пояс; нагрудные украшения, на сияющих чашках которых вычеканены символы тейпа, и вновь золотисто-кофейные глаза, окруженные надежной охраной длинных ресниц…

Девушка, раззадорив партнера, лукаво бросила на него взгляд: гляди, проспишь свое счастье, джигит! – но следом отшатнулась, как вспугнутая серна, на лице тень тревоги. Дзахо, раскинув руки, что орлиные крылья, устремился за ней: вправо, влево, по кругу… Гремят барабаны, слышится громкий ритмичный плеск ладоней толпы. Охотник все ближе, ближе, вот уж он распахнул объятья – нет спасенья трепещущей нежной горлинке!

Пустые сети! Гибкая Бици, увернувшись, уходит в последний момент из-под его распростертых рук. В глазах Дзахо огонь огорченья, но ликуют вокруг друзья, звенят струны веселья, и – о, Небо! – она вновь дарит ему улыбку, плавно скользя уже по другой стороне круга, среди своих чернооких стройных сестер. Ее губы – точно нежный бутон, готовый раскрыться для поцелуя, – едва заметно дрожат, а ласковый блеск глаз, которые вновь озорны и манят к себе, тайком говорят: «Поймай-догони, я буду рада тебе!»

А потом, когда во всех саклях ели баранину, пили бузу, закусывая сыром, и пели песни, парни и девушки двух аулов, по обыкновению, встретились на вечеринках. В тесных кунацких набилось изрядно и тех и других. Комнаты были строго разделены на две части: праздничную, пеструю – женскую, и аскетичную, без изысков – мужскую.

Снова звучали зурна, пандур – тянулась поджарая лезгинка. Печально пелась старинная горская песня:

Гнездится в дымной вышине

Аул, прижавшись к скалам,

Где предо мною на стене

Висит кумуз с кинжалом.

«Кумуз и кинжал. Битва и песня. Любовь и подвиг. История горских племен. Этим двум вещам отводят они самое почетное место.

В саклях, на настенных коврах, перекрещиваясь, как на гербе, висят эти два сокровища. В руки их берут осторожно, с уважением, с любовью. Без дела и вовсе не берут. Когда будешь снимать кинжал, кто-то старший за спиной скажет: “Осторожно, не оборви струну на кумузе”. Когда будешь снимать кумуз, кто-нибудь старший скажет: “Осторожней, обрежешь пальцы”. На кинжале чеканят рисунок кумуза или пандура, на пандуре рисуют кинжал. Когда горцы идут на войну, они берут с собой и то, и другое. Пустынной, голой становится почетная стена в сакле.

– Но зачем же в бою пандур?

– А-а! Лишь ударишь по струнам, лишь только заденешь струну, сразу приходят к тебе отцовский край, родной аул, материнская сакля. А ведь именно за все это и надо драться, только за это и стоит умереть»³².

Ай, дай, далла-лай. Далла-дулла-лай!

Смолкли голоса певцов, и в душном молчании только взгляды молодых… Но эти взгляды могут пронзить не хуже стрел смельчака, случайно оказавшегося в их скрещении.

Дзахо сидел плечом к плечу с кунаками, томясь желанием хоть еще раз поймать взгляд своей милой Бици, лишь бы улыбнулись ему уста, розовели юные щеки и воспламененное сердце бурно гнало по жилам горячую кровь. Тускло светили жирники, скакали по стенам дроглые тени, но он разглядел настороженный блеск ее глаз из-под тонко натянутых над ними бархатных бровей… и она – о, чудо! – подхватила его накаленный взор, ответила своим – полным радости, страха и благодарности.

Дзахо, откинув душивший башлык, вскочил на ноги, выбежал вон из сакли, сбил на затылок папаху и подставил вечернему ветру пылающее лицо. Барабаны счастья гремели в его сердце, хотелось танцевать, петь, кричать всему миру о своей красавице Бици: «Да снизойдет благодать на тех, кто породил тебя!» А уж после того, как горянка одарила его по доброй воле ответным взглядом надежды, а он назвал ее своей, никто по законам гор – адату³³ не смел подступиться к ней: с Дзахо Бехоевым было опасно шутить, и солнце померкло бы для того, кто дерзнул бы теперь стать ему поперек дороги.

– Отныне мы будем вместе – кинжал и ножны, клянусь Аллахом! Воллай лазун! – Руки юноши сжали висевший на поясе отцовский клинок.

Миновали первые мгновения горячечной радости и растерянности – воздух освежил мысли. Только теперь он до дна осознал и почувствовал сладость первой любви и соль предстоящих забот, которые испытывает каждый влюбленный.

С этой минуты перед Дзахо, как перед настоящим мужчиной, открывались три пути: собрать деньги, чтобы уплатить родным невесты калым,³⁴ украсть возлюбленную, будто бы против ее воли… или умыкнуть девушку против ее воли, с целью заставить полюбить.

Третий путь он отбросил сразу – взгляд Бици сам сказал за себя. Оставался первый и второй путь. Но где сироте взять столько добра, денег и лошадей? Все богатство Дзахо при нем – верный скакун, кремневка, сабля-гурда, что упруго сгибается в полукольцо вокруг пояса, аварской ковки кинжал да два пистолета. Есть еще бурка, папаха и материнская сакля, есть еще виноградник и отцовский фруктовый сад… Но что это все для богатых и уважаемых родственников Бици? Ее дядя Тахир – родственник Ханапаши Ахильчиева, а их род самый древний и знатный в этих горах. Для Ахильчиевых его одежда – лохмотья, утварь – хлам… прямо как песне про «Кинжал и Кумуз», которую только что пели в кунацкой. Сжав зубы, Дзахо удрученно, медленно, словно за гробом идя, шагал и шагал туда и обратно вдоль деревянного водоема мечети, к которому в часы намаза сходились правоверные, чтобы перед молитвой омыть руки и ноги. И с каждым шагом все громче и отчетливее в его голове звучали слова древней песни, истинный горький смысл которых лишь теперь познавало его влюбленное сердце.

Аульский парень в старину,

Что жил за перевалом,

Имел смоковницу одну,

Владел одним кинжалом.

Козла единственного пас,

Где зелена поляна…

И вот влюбился как-то раз

В одну из дочек хана.

Был парень смел и не дурак,

Но хан расхохотался,

Когда посвататься бедняк

Однажды попытался.

И отдал дочку он тому,

Кто золотых туманов

Имел до дьявола и тьму

Имел в горах баранов.

И парня бедного тоска

Под стать огню сжигала.

И оттого легла рука

На рукоять кинжала…³⁵

– Уо! Что случилось, брат? Почему руки твои оружие ищут? Почему в глазах молнии злобы? – Выбежавшие из кунацкой друзья нашли, обступили Дзахо. – Кто? Кто обидел тебя, дорогой?! Накажем всякого, кто посмел тронуть тебя!

– Аллахом клянусь, Дзахо, жизни своей не пощажу! – выступил вперед Ахмат. – Одну фамилию мы с тобой с рождения носим, одна и честь у нас на двоих. Отцы наши кровными братьями были.

– Обидчик твой будет иметь дело со мной, – глухо сказал широкоплечий и молчаливый, как камень, Омар-Али – сын кузнеца Буцуса, и сурово добавил: – А со мною шутить никому не советую

– Эй, что я вам – баба? – В глазах Дзахо вспыхнул черный огонь. – Отец с матерью родили меня в папахе, а не в платке. Сам постою за себя, пошли прочь! Волла-ги!

– Ай, зачем обидные слова говоришь, брат! Дурной кровью налиты твои глаза. – Кунаки теснее сдвинули плечи, взяв Бехоева в плотный оцеп. – Друзья берегут тебя, как зеницу ока, встанут за тебя все, как один, потому что знают – и ты сам… не пощадишь себя ради нас. Ты отважный человек, Дзахо, знаем, но помни, чему учили нас отцы: «Надо всегда вместе стоять людям аула, чтоб не висеть поодиночке».

– Истину говоришь, Ахмат, – пристыженно опуская глаза к земле, ответил влюбленный и, потушив огонь гордыни в груди, тепло обнял своих товарищей. А когда поднял глаза, на бледных щеках его расползлась кинжальным порезом улыбка. – Деньги, богатство решают многое… – Бехоев свел в иронии жесткие брови и, цокнув языком, подмигнул кунакам, – а их отсутствие – еще больше.