Читать книгу Железный поход. Том второй. Рай под тенью сабель - Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский - Страница 5

Дзахо как решил, так и сделал – вместе с друзьями он похитил Бици и умчался в родной аул, не дожидаясь конца торжества. Но перед тем, как выкрасть девушку, он подстерег ее в пестрой тени листвы и родника.

…Сердце ее замерло, когда Бици остановилась у родника, опустила с плеча кувшин и подставила его под щедрую струю. Та загудела по журавлиному медному горлу, осыпая ближние камни бриллиантами брызг.

И вновь Дзахо ощутил, как волнуется кровь в его жилах, как сводит его с ума красота возлюбленной. Жадный взгляд юноши угадывал упругие, гибкие формы и линии горянки, одетой в праздничные одежды. Долгополая, по щиколотку, женская рубаха струилась легкими складками с ее плеч, подоткнутая за расцвеченный бирюзой и серебрёной чеканкой пояс, которым были закреплены широкие невесомые «хечи» – женские шальвары, схваченные бисерным шнурком у маленьких, изящных стоп.

Бици набрала воды, распрямила спину, поднимая отяжелевший кувшин; мелькнула нежная щечка, шея, вокруг которой лоснящимися змеями обвивались заплетенные в косы густые волосы.

Скулы Дзахо вспыхнули жаром – ему показалось, что Бици медленно повела в его сторону своими фиолетово-черными, отененными глазами. В тот миг он проклинал себя, что не умеет совладать с неудержимо нахлынувшим чувством… Время истекало: внизу, под крутым обрывом поджидали его с «товаром» верхами Омар-Али и Ахмат, а он терял драгоценное время, не в силах справиться с пересохшим ртом.

И все же бехоевская кровь взяла свое… Их разговор был краток, как выстрел. Пальцы Бици затрепетали в сильной руке Дзахо, обжигая надеждой его сердце. Как видно, она ждала этого поступка от аргунского юноши. Бици уронила кувшин, вспыхнула, что свеча, глаза засверкали от прихлынувших слез, но по губам пробежала улыбка с трудом сдерживаемого счастья. В смущении и покорности она низко склонила голову.

Их влюбленные сердца рвались вон из груди, за спиной расправлялись крылья, когда они спешно спускались на дно ущелья… Впереди уже показались закутанные башлыками лица друзей, державших под уздцы оседланных лошадей, когда сверху, над ними, раздался истошный крик Аминат – старшей сестры Бици, бывшей замужем за прославленным воином Джемалдином из Ахильчиевского тейпа.

Ахмат от неожиданности вскинул свое ружье к плечу: «Билла-ги!», – но Дзахо вырвал его за ствол из рук двоюродного брата и, перекрикивая грохот копыт, отрезал:

– Не смей! Кровь ляжет на наш род!

Черные бурки мелькнули за каменистой осыпью и исчезли в наступающей ночи, оставив напуганную Аминат наедине с первыми заездами.

Всю дорогу до Аргуни девушка пела ясын³⁶, не скрывая слез.

– Ясын вель кран иль хаким ин нага ля минал мирсарим… Аля сир' а'ати мыштаким. Танзи ляль эзи зир рахим.

Напрасно ее пытался успокоить Дзахо. Крик проклятья сестры застыл в памяти беглянки. И точно уколом в сердце пронзило Бици какое-то неприязненное, черное чувство. «Разве ты не по доброй воле пошла за ним? Разве Дзахо не нравится тебе? Разве не в него ты влюбилась с первого взгляда? И разве не его мужественный образ не раз вставал за эти ночи перед тобой?! Кому ты лжешь – себе либо Небесам? Кого жалеешь – родственников или себя?»

Думала обо всем этом несчастная Бици… думала, соглашаясь и не соглашаясь сама с собой… И все же, когда нынче внезапно пробил час проститься с родным домом, с товарками, с невинным девичеством и стать женщиной, – трепетную грудь ее сдавили ледяные обручи жалости к себе, к своим домашним, что вырастили ее – сироту, как родную дочь. «О Всемогущий и Всемилостивый… Ли кад хаккал кау ле. А ла ек сер игим фегим. Ла е минуи…» – трудно беглянке было навеки расстаться со своим прошлым, которое помнилось светлым и добрым, как солнечный день. «Что ждет отныне меня? Кнут или теплая рука любви?..»

Так страдала и мучилась Бици. Скакала позади любимого и плакала.

Уж розовели смуглые хмурые гребни гор. Косынки дождя перестали затягивать небо. И только свинцовая листва деревьев содрогалась последними каплями слез.

С первыми лучами солнца они остановили загнанных лошадей у сакли Бехоевых. В бледном рассвете зари всадники смотрелись высеченными из камня, подобро черным ифритам.

На Кавказе гостей и вновь прибывших принято приветствовать ружейной пальбой в воздух, криками радости и прочими знаками внимания, но не было слышно ни первого, ни второго, ни третьего.

На лай собак выбежал лишь горох ребятни – мал мала меньше, те, кто остался заботиться о больных и стариках, те, кто не был взят на праздник, и те, кто был оставлен присматривать за полупустым аулом.

– Доброй дороги вам!

Беглецов мало-помалу окружили односельчане.

– Почему одни?

– Где остальные? Мы ждали вас завтра…

– Баркалла.³⁷ Доброй дороги и вам. – Дзахо лишь зубы показал, засмеялся, легко спрыгнул с коня и, не отвечая на другие вопросы, бережно, как святыню, принял любимую на руки. Всадники спешились, бросили поводья разгоряченных коней ребятне, которая с радостной готовностью принялась вываживать их по двору, чтоб скакуны не сразу остыли.

– Милая, ты дрожишь?! – Дзахо стремительно откинул широкую полу бурки, укутал хрупкие плечи, обнял и силой притянул к себе тонкий девичий стан. – Идем скорее в мой дом! В наш дом… – поправился он и крепче прижал ее к своей широкой груди, на которой грозно топорщились многорожковые газыри. Утро было холодное, но только сейчас юноша заметил, сколь легко одета его Бици.

Старики-чабаны, опиравшиеся на посохи, недобрым взглядом проводили молодежь, поспешно скрывшуюся за дверями сакли. Острые, беспокойно-жгучие огоньки радости и тревоги в глазах юношей насторожили их. Уж они-то знали цену сему суетливо-дерзкому взгляду из-под бровей…

– О-хо-хо… Что будет теперь?

– Чего ожидать в Аргуни?..

Люди аула без объяснений поняли все. Кое-кто даже признал в беглянке племянницу уважаемого в горах Тахира, ближайшего родственника Ханапаши Ахильчиева – с этой фамилией шутки плохи… Мужчины их рода едва ли не все воевали с русскими под зелеными знаменами Шамиля. Вдвойне было плохо, что девушку похитили в святой праздник Хейт-байрам. Стоило ли так торопиться? В эти дни каждому правоверному хочется покоя, быть ближе к Аллаху и радоваться жизни… Что же до самой Бици – старики грустно усмехнулись в усы: «Сердцу не прикажешь… Ну так ведь и сердце должно дружить с головой… Все можно было устроить иначе, была бы Бици помудрее… Впрочем, у женщины ума в голове – сколько на яйце волос, – говорит горская пословица».

* * *

Когда ничего не остается делать, многие так и поступают. Снятая с плеч голова по волосам не плачет… Не думал о содеянном и Дзахо, как не думает, не сокрушается о крутом, опрометчивом шаге ретивая, полная жизненных соков молодость. Да и стоило ли ему, джигиту, сыну бесстрашного Бехоева, прислушиваться к внутренним голосам? Велика ли беда – «похищение невесты»? Так издревле повелось на Кавказе, так поступали его деды и прадеды, так поступил и он. Таких историй можно наслушаться в каждом ауле – на то она и горская любовь, о которой люди складывают легенды, – горячая, как раскаленная на костре кружка, которую в руках не удержишь. В конце концов «похищение» – обычное событие, не выходящие из ряда вон в горском быту, не запрещенное адатом. Так думал Дзахо, на том стоял, обнимая в спальне свою несравненную Бици, вкушая дикий мед ее губ, приникая к густой ночи ее волос и шепча те странные речи, которые может шептать только искренне любящий. Что ему за дело было до мнения людей, до всего мира?! Рядом с ним была его суженая, в кунацкой – преданные друзья-братья. «Нет, что ни говори… а каких чудес не случается под солнцем!»

Бици не закрывала глаз, не отворачивала лица, не чуралась ищущих рук – оттого ли, что пыл Дзахо окольцевал ее страхом, подчинил всецело себе, а быть может, потому что она поняла и разделяла его муки и страсть… Природное женское чутье подсказывало трепещущей, как бабочка в сачке, Бици: в эти мгновенья ее возлюбленный наполнен единственным, как и она, чувством безграничного счастья, сравнимого разве с блаженством джаннá, в саду вечности и благодати которого текут реки из молока, «вкус которого не меняется», реки из вина и меду – очищенного, «приятного для пьющих».

– Ты согрелась, жизнь моя? Прости, прости, кровью своей клянусь, я не хотел обидеть тебя!.. Все позабыл… когда скакали сюда… Забыл укрыть, забыл согреть… Нет мне прощенья! – целуя хрупкие ключицы невесты, горячо каялся Дзахо, содрогаясь плечами, теряя всякую власть над собой.

Она молчала, опустив длинные стрелы ресниц; притихла, точно притаилась в объятьях своего защитника и господина, а юная грудь ее вновь трепетала от страха и радости, как и тогда, в родной сакле, когда звучали чарующие струны пандура, а влюбленные глаза искали средь прочих его глаза… Как и тогда у ручья, когда при тихом шепоте его губ из рук ее выпал материнский кувшин…

Дзахо крепче прижал к себе Бици, горячее дыхание обожгло ее шею. Сердце казалось оборвалось… Она пыталась еще как-то скрывать свои чувства – тщетно, – все накипевшее, затаенное, сокровенное вырвалось на волю, и они, глядя друг другу в искрящиеся от счастья глаза, в одном порыве слились в сладостном поцелуе…

* * *

В кунацкой, отделенной от спальни переборкой с ковром, стоял особенный кислый, кожаный запах, какой живет в каждом доме горца. Запах этот перебивал душистый аромат турецкого табака, который с наслаждением истреблял сын кузнеца Буцуса Омар-Али, сидевший на полу на бурке и глядевший в окно.

– Э-э, зачем куришь? Плохое занятие. Законов наших не знаешь? В горах не пьют и не курят… паршивым гяуром решил стать? – Ахмат, сидя напротив, в другом углу комнаты, хмуро воззрился на гололобого приятеля.

– Брат Дзахо тоже курит… когда переживает… – скаля белые, как снег, зубы и блестя глазами, указал чубуком на спальню чернобородый Омар-Али. – Этой ночью мы из похода… – Он подмигнул чистившему свое ружье Ахмату и, выпуская кудрявую струйку дыма, весело хохотнул: – Даже в рамадан, во время уразы.³⁸ Аллах закрывает глаза на тех правоверных, кто в пути или идет по тропе воина.

– Скажи еще, что ты брюхатая баба или кормящая мать. – Ахмат отложил зеркально сверкавшую чистотой «крымчанку» справа от себя и принялся за пистолет.

– Айя, джигит Ахмат! Сказал, как отрезал. – Чернобородый без обиды вытянул губы, затягиваясь трубкой. – Женим нашего брата Дзахо, отыграем свадьбу, уйду к Шамилю, стану мюридом. Что здесь без дела сидеть. Все, кто мог держать оружие, уже ушли в горы. Вот справит мать новую черкеску, чевяки, и уйду.

Ахмат, тихо напевавший унылую песню, мельком глянул в окно, посмотрел на плечистого Омара-Али, вспомнил его мать Фанузу – старуху с красными в трахоме глазами, его отца Буцуса – хромого кузнеца со шрамом на брови и щеке, младшую сестру Дзеди – девушку-босоножку, вернее, подростка двенадцати лет, и, не оставляя своего занятия, косясь одним глазом на Омара-Али, хрипло и отрывисто заметил:

– Уйти к Шамилю, стать мюридом хорошее дело – пешкеш. Но на кого оставить стариков, баранту, виноградник, Дзеди?

– Али, замолчи, шайтан! – оскалив зубы, свирепо крутнул волосатым лицом и шеей сын кузнеца. Выпуклая грудь его высоко и часто вздымалась. – Зачем на больную мозоль наступаешь? Зачем сыпешь на рану соль?

– И все же, – спокойно продолжая чистить оружие, твердо настоял Ахмат.

– Что пристал, как репей! У тебя не разного ли цвета глаза, а? Скажи да скажи ему! Сам не знаю… – Омар-Али сверкнул зрачками, в которых, кроме гнева, читалась и боль за своих родных. – А кто аул защищать от врага будет? Наши очаг и родник? Разве дым над моей крышей тоньше, чем из твоей? Разве я ходил к кому-нибудь занимать воду? Если так думаешь, пойдем за ту скалу, там поговорим с глазу на глаз!

– Я не о том… – Ахмат усмехнулся, вытер грязные пальцы о полы засаленного бешмета и сунул пистолет за зеленый пояс. – Сам знаешь, кунак, черные вороны каким-то чутьем, как огнедышаший иблис³⁹, знают, в которой сакле потух очаг… они тотчас слетаются и начинают кружить над ней.

– Не каркай. – Омар-Али в мрачном раздумье прочистил трубку, спрятал в кисет. – У нас много родни, в беде не оставят, а баранов… баранов подарю Дзахо. Ему все равно собирать калым за невесту.

– Якши, хорошо, правильные слова сказал, брат. Женим нашего Дзахо, вместе с тобой в горы уйду. Только вот… неспокойно на душе… Не взялись бы Ахильчиевы мстить. Ее дядя пуще глаза берег честь племянницы.

– Ай-я, перестань! Какой месть? Какой секим башка?! И так известно: для того, чтобы поняла невестка, ругают кошку. Похоже, ты сам позабыл все наши обычаи? Что адат требует от ее родни? Правильно – по крайней мере возмущения и угроз… Что делает наша сторона? Почетные аксакалы приглашают в дом потерпевших. Дальше что? – горячо прорычал Омар-Али и в радостном возбуждении вновь хищно оскалил зубы. – Верно, родной, дальше шалтай-болтай за жирной бараниной и кукурузной лепешкой будет… Обсуждать-вспоминать будут похожие-расхожие похождения-приключения, а дальше – потерпевшие назначат выкуп… То ты не знаешь? Все закончится миром – уплатой маслаата. И нет тебе оскорбленных, нет потерпевших… Лишь доброе имя тех и других и пир до Небес во славу молодых!

– Слова твои – мед, дорогой, век бы слушал их! – запаленный напором дружки, воскликнул Ахмат. – Только ведь ты тоже не хуже меня знаешь, как бывает у нас… Тсс! – Он прикрыл ладонью искривленные губы, хитро мазнув взглядом по висевшему на стене ковру, что отделял их от спальни. – Ты знаешь наши тропы, Омар-Али, по которым может пройти лошадь и человек. Горская лошадь и горский человек. Но иногда лошади и человеку изменяет сноровка, и они… гибнут. Разве такого не было?

– Так погиб два года года назад отец Дзахо Бехоева. Но к чему ты клонишь? – насторожился сын кузнеца, понижая до сиплого шепота голос.

– А к тому… какой выкуп запросят Ахильчиевы? Может быть, нашего калыма хватит лишь на кольцо с пальца невесты! А может…

– Уо, замолчи, брат! Не будь овцой… В горах живут орлы… Разве в Аргуни не люди, разве не мужчины они – удержать за собой девушку? Да тогда бабьи шальвары нам, а вместо папах – платки на головы! Бици будет женой Дзахо… какую бы цену ни поставили Ахильчиевы. Наша и ваша родня продаст половину ульев с пасеки, свезем на рынок последние ковры, седельные чепраки и посуду, но выкупим! Помнишь, как пели нам матери:

…В ладонях сердце можно уместить,

Но в сердце целый мир не уместить.

Другие страны очень хороши,

Но наш аул дороже для души.

Так неужели не постоим за свой аул? Воллай лазун!

Великан Омар-Али вскочил на ноги, заходил по кунацкой, как зверь в клетке. Он был предан своему побратиму, тверд в решениях и краток в словах.