Читать книгу Фатум. Том первый. Паруса судьбы - Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский - Страница 17

Там, куда указал Рыжий, на отшибе стояла зарывшаяся в землю хибара без дверей и окон. Не изба, а охотничий скрад, кои рубят зверобои на солянках.

Капитан пригнулся и легко скользнул в черную пасть норы, ведущей куда-то в яму.

− Кто тута? − прозвучал вдруг из мрака слабый голос.− Ты, капитан?

− Угадал. Кто такой будешь? Зачем звал?

Где-то сбоку от офицера раздался шорох. Преображен-ский выхватил из-за пояса пистолет, замер. Постепенно глаза Андрея привыкли, глухая темнота сменилась дымным сумраком, и он наконец разглядел сажевый силуэт человека, лежащего на грубо сколоченных нарах. Капитан хрустнул золой, подошел к нему, заткнув за пояс пистолет. Из-под ветхой рогожи на него глядело бледное лицо с безумным, остановившимся взглядом. Преображенский явственно ощутил на лбу холод пота; сделав последний шаг, он присел рядом с умирающим. Глаза незнакомца скосились на сидящего в ногах офицера. В них едва теплилась последняя искра сознания.

− Я − Преображенский. Ну?! − капитан сурово глядел на казака.

Рвань дрогнула, зашевелилась, раздался удушливый кашель.

− Крестик у тебя должен быть… на груди особливый,−просипел часто прерывающийся голос.− Покажь, барин… тады и разговор завяжется.

− Ах ты, черт! А без креста язык не шевелится?

− Времечко тратишь, барин… Умираю… торопись сведать, покуда я вживе.

Сивая растрепанная борода задралась вверх, глаза закрылись. Мозолистая рука соскользнула с ложа и безвольно повисла над земляным полом.

Андрей рванул ворот мундира, судорожно нащупал влажными от волнения пальцами цепочку и выдернул ее из-под платья. Золотое распятье тяжело качнулось в его руке.

* * *

Под Шлиссельбургом Преображенский, будучи еще гардемарином, выложил за него немало червонцев. Он выторговал этот крест у залетного жида-коробейника. Тот шастал тараканьей побежкой вкруг крепости, навязывал заморский товарец молодым господам офицерам с оглядкой: не сладко семени Давидову в России − воздухом не дают дышать, аки клопа травят.

Тогда же точно такой крест выменял и его задушевный друг по Кронштадтскому морскому кадетскому корпусу Алешка Осоргин. Кресты были золотые − одно загляденье. Но не это привлекло гардемаринов: распятия секрет имели. При нажатии на средокрестие выскальзывала сокрытая булатная пилка, железо пилить способная.

* * *

…Но теперь, в этом чадном срубе, за тысячи верст от града Петрова, по прошествии лет немалых, какая меж всем этим и умирающим была связь?

− Ну, зри, коли так! − капитан поднес распятье к глазам, как казалось, покойника.

Набрякшие веки дрогнули и насилу открылись. Лик, принявший уже землистый оттенок, взялся испариной от напряженного изучения креста.

− Пилку изобрази,− выдавил он наконец.

Преображенский без слов нажал большим пальцем на сердцевину распятия. Полоска мерцающей стали вылетела рыбкой и застыла пред казачьим носом. Губы скривились в подобии улыбки, взгляд стал мягче, доверчивее.

− Он, родимый… гляди-ка, догодил… Ужо и не чаял, что дотяну…

− Эй, Палыч! Где ты, двухголовый?! − крикнул капитан, обернувшись.

Денщик словно у дверей на часах бдил: его седая голова тут же заглянула в нору:

− Ась?!

− За попом гони кого-нибудь в крепость! Да только пулей. На деньги не скупись!

− Лечу, вашбродие!

Голова исчезла. Снаружи донеслись отборные «матушки», горохом посыпавшиеся из уст денщика.

− Ужо не поспеть им, барин. Да и на том поклон, что сам объявился. Выходит, не зазря… я на брюхе сюда полз.

Тут глаза казака нежданно закатились, и он с такой силой сжал челюсти, что Андрей услышал скрежет зубов.

Преображенский побледнел. Бросил волнительный взгляд на посиневшее лицо и мысленно вздрогнул от того, что так и не услышит признания из растрескавшихся губ.

− Да что ж ты умолк?! Сказывай! Слышишь, сказывай, черт! − не выдерживая напряжения, взорвался он.

Капитан безжалостно тряс его за плечи, хлестал по щекам, пытаясь хоть как-то привести в чувство, кричал в ухо:

− Ну, ну же, любезный, говори! Нельзя так, слышишь? Нельзя! Как хоть звать-то тебя?..

Но служивый − ни звука, лежал мертвяком, пугая бордовым белком закатившихся глаз. И только ветошь на нарах пучилась, трепыхалась судорожными взмахами, будто под ней билась ослабевшими крыльями раненая птица.

− Господи, ужли откажешь? − крестясь, вдогад вопрошал Андрей, склоняясь к самому изголовью.

− Подклад… вспори, барин… Подклад… в ём все сыщешь. Человек ты, вижу, особливый, чистоплотный… Помолись за Петра Волокитина… Чую, молитва твоя доходнее к Богу… Прощевай…

Тело казака дернулось дюже, выгнулось коромыслом, точно не желая расставаться с миром, и затихло.

Преображенский снял треуголку и перекрестился. Прочитав молитву, он отбросил с покойника рогожу, вынул из ножен кортик. Быстро перерезав гарусиновую опояску, вспорол подклад башкирского азяма37, в который был обряжен Волокитин. Пошарив рукой, Андрей Сергеевич извлек сверток, тщательно обмотанный куском зеленого сукна. В нем оказался служебный пакет, скрепленный пятью сургучовыми печатями, на которых красовалась знакомая капитану, как «Отче наш», аббревиатура из трех букв: «РАК». Помимо этого сверток оказался богат еще и сложенным вдвое листом розовой бумаги.

В это время до слуха офицера донесся протяжный свист со стороны притока. А мигом позже крик Палыча:

− Едут! Едут, вашескобродие!

Преображенский от греха схоронил пакет на груди, застегнул пуговицы, листок сунул за обшлаг кафтана и выбрался наружу.

* * *

Вечерело. Верхушки сосен кутали пестрые туманы. Из-за дальних изб вынырнули всадники, окрапленные золотом и кровью заката.

Андрей Сергеевич признал их: рысивший в первых на гнедой кобыле Палыча был, без сомнения, мужик-артельщик; остальные, кроме городского батюшки, «щукинцы» −выкормыши урядника,− хмурые, злые, с саблями на боку, одно слово, казаки. Один из них бойко громыхал на армейской фуре, по всему для того чтобы свезти труп Волокитина на крепостное кладбище.

Капитану отчего-то вспомнились страшные оловянные глаза Рыжего. Он обернулся, пошарил взглядом,− мужик в рысьем треухе будто сквозь землю ахнулся. Андрея Сергеевича вновь, как давеча, просквозило предчувствие гадкое…

− Ну-с, как? Не на понюх табаку примаяли лошадушек по этакой грязище? − не удержался от вопроса подошедший денщик.

Преображенский провел по уставшему лицу ладонью, словно стирая постороннюю мысль, что ответить препятствовала.

− К сроку поспели, Палыч,− он глянул на часы: пора было трогаться − тикающие стрелки бойко подгоняли время к ночи.