Читать книгу Тёщина дорожка - Андрей Недельский - Страница 6
4
ОглавлениеЖизнь моя в санчасти «Горного водопада» быстро вошла в благодатную, необременительную колею: ложился я, если не было каких-то приятных мероприятий с коллегами, почти сразу после отбоя, немного читал перед сном. Просыпался по звуку горна, разные излишества типа утренней зарядки игнорировал; шёл не спеша освежаться к пустующим в это время умывальникам, расположенным около общевойскового туалета; вернувшись в медсанбат – брился перед зеркалом в кабинете, напевая разные легкомысленные мелодии под аккомпанемент электробритвы. Первые несколько дней сразу же после подъёма я проводил тщательнейший осмотр медсанчасти на предмет присутствия в ней зловредных змей, каракуртов, тарантулов и сколопендр. Но попадались мне лишь самого невинного вида паучки и сороконожки, и то в минимальном количестве; я их не обижал и утренние эти осмотры очень скоро прекратил. Потом был завтрак, после которого я приступал к своим прямым обязянностям: сидеть в медпункте, читать медицинскую литературу и ждать, когда в моей врачебной паутине затрепещет аппетитная добыча в виде очередной недомогающей вожатой, молоденькой и знойной. Однако тут же появились факторы, омрачающие мою южную идиллию.
После нашего знакомства и случая в туалете эта Света Шумейко из второго отряда стала околачиваться возле медпункта просто-таки с утра до вечера. Она сбегала с интереснейших отрядных мероприятий вроде конкурса строевой песни или турнира «Лучший чтец-декламатор», и ходила кругами вокруг открытой двери приёмного покоя. Время от времени она подходила к проёму, заглядывала вовнутрь, небрежно махала мне рукой и говорила: «О, Сергей Иваныч! Привет! Как жизнь?» Я очень коротко говорил ей, как моя жизнь, и спрашивал, почему она не со всеми остальными детьми её отряда. Она кивала, вопрос мой оставляла без внимания и уходила, но через полчаса всё повторялось сызнова. Её приходили искать вожатые её отряда, Таня и Ваня, здоровенные, как фигуры Мухиной с московской выставки; её отчитывали, уводили за руку, а мне за её спиной делали большие глаза. Как будто бы в уклонизме пионерки была моя вина! На следующий день всё начиналось сначала. Васильич завёл такую рутину: теперь он наведывался в лагерь пару раз в неделю, давать ценные указания, а всю работу свалил на меня. Работы, правда, после взвешивания детей, измерения их роста и заполнения медицинских карт, особо не было: в первую неделю пару раз в день случались ушибы и царапины, было два солнечных ожога и одно лёгкое пищевое отравление (один кадр из четвёртого отряда нажрался белой шелковицы прямо с земли). Остальное же время я сидел в приёмной, читал медицинские справочники и журналы, которые привёз из дому, и то и дело прогонял от медпункта Свету Шумейко. Она становилась серьёзной проблемой; дело в том, что ко мне стали захаживать дамы: пионервожатые, повариха, радистка. У одной был солнечный ожог, другая потянула мышцу при игре в волейбол, у третьей зверски болела голова. Все они нуждались в неотложной медицинской помощи. Старшей пионервожатой я уже два раза втирал мазь от радикулита в поясницу; она говорила, что стало гораздо легче, но нуждалась, по её выражению, «в более радикальной медицине». А Света Шумейко, которая днями торчала вокруг медпунка, буквально распугивала мне всю клиентуру. Только пациентка заходила в приёмную, только я укладывал её на смотровую кушетку для проведения очередной медицинской процедуры, Света Шумейко начинала барабанить в дверь. Я открывал в крайней степени неудовольствия.
– Что случилось?
– Повариха Любовь Семёновна у вас?
– У меня. И что?
– Её срочно требуют в столовую. Кажется, борщ пересолили. Или, наоборот: сахару со всей дури сыпанули. Короче, если не придёт сейчас, труба сегодняшнему обеду.
И повариха Любовь Семёновна, которая была совершенно уверена, что обед сварен и с ним всё в порядке, должна была, стеная, вставать с кушетки, приводить в порядок свои одежды и плестись в столовую, шепча какие-то загадочные слова в адрес Светы Шумейко из второго отряда. Если в приёмной была радистка – Света сообщала о коротком замыкании в радиорубке, если одна из вожатых – кто-то в её отряде пропадал, у кого-то крали трусы и майки, к кому-то приезжали родители, ну и так далее. Так дальше продолжаться не могло. Я решил поговорить со Светой.
Как только она материализовалась перед санчастью в очередной раз, я тут же и приступил:
– Шумейко, зайди. Садись. Слушай, ну чего ты целыми днями торчишь у медпункта?
– Вот ещё! С чего вы взяли? И с чего мне торчать? Просто гуляю мимо. Здесь приятная природа, чистый воздух. Мне нравится.
– Света, отчего бы тебе не пойти и не поиграть с другими, нормальными детьми?
– С нормальными? Где ж вы их тут видели? Я бы с удовольствием.
– Почему же они ненормальные?
– Пацаны если не токсикоманы, то дебилы. Девчонки все сплетницы, трусихи и дуры. Одни спят и видят, как бы выбиться в рэкетиры, другие – в валютные проститутки.
– И только ты одна тут Снегурочка и Снежная королева!
– Ни фига. Я Света Шумейко, и этим всё сказано.
Да. Надо было искать другие педагогические пути.
– Шумейко, если ты в меня влюбилась, так это напрасно. Совершенно безнадёжно. Я слишком старый для тебя.
К моему ужасу, отрицать влюблённость она не стала.
– Ничего на старый. Сколько вам лет?
– Сорок пять.
– Ха-ха-ха! – девчонка злорадно захохотала. – Ну и грузите! Вот вам, господа присяжные, вопиющий пример: вожатый и медик, который должен быть детям примером во всём, врёт ученице почём зря, и не краснеет. Ничуть.
Я закусил губу.
– Ну хорошо: мне двадцать пять. Тебе сколько лет?
– Шестнадцать.
– Ой, врёшь! Ну врёшь же ты безбожно, Шумейко. Ну кто в это поверит? Ну, посмотри мне в глаза.
Это я напрасно сказал: от того, что я уидел в этих бездонных зелёных глазищах, у меня мороз пошёл по спине.
– Судя по лицу, фигуре, и общему развитию – тебе никак не больше четырнадцати.
– Чё вы гоните! Блин! Да мне пятнадцать уже полгода как!
– Ну, хорошо, пусть даже пятнадцать – всё равно десять лет разница, и сейчас ты малолетка.
– Сейчас, может, и да. А через год уже нет. Десять лет – тоже мне, большая разница! К вашему сведению, мой отец старше мамы на одиннадцать лет.
Я встал и заходил по кабинету. Тут же вспомнил, что моя родная сестра тоже старше меня именно на одиннадцать лет. У меня что-то вдруг разболелась голова. Света, надув губы, вниметельно следила за мной глазами.
– Света! Ну что ты во мне нашла?
– Вы отдыхающий мужчинка, в моём вкусе.
– Да? А почему бы тебе не найти отдыхающего мальчонку твоих лет, нормального, прыщавого? Говорили бы на свои подростковые темы и обжимались по углам.
– На фиг он мне нужен, прыщавый. Такие они тут все уроды примитивные! Сразу лезут лапать – бычками несёт, слюни текут, руки потные! Фу!
– Ну прям-таки все такие! Да я лично знаю нескольких очень начитанных, приличных ребят. Да вон – Слава Круцман, из твоего же отряда.
– Да ну его, этого Круцмана! Шкафом придавленный. С вами хоть поговорить можно нормально.
– Света, ну ты же меня совсем не знаешь! Может, я какой-нибудь маньяк.
– Сексуальный? – при этом детка отвратительно улыбнулась.
Я надул щёки, выпуская лишний пар. Вот ведь напасть какая! Свалилась на мою голову. Нужно было опять менять тему.
– Шумейко, зачем ты вчера облила в столовой киселём вожатую из третьего отряда? Никто тебе не поверил, что это случайно. Весь лагерь видел, что нарочно.
– А чего она уже третий раз к вам припёрлась?
– Она больна, Света, у неё недомогание. Мигрень.
– Знаем мы эту мигрень. Лифчик жмёт!
– Ты грубиянка ужасная, Шумейко. Это отвратительно. Ну, хорошо – а радистке ты зачем в постель ужа сунула? Она думала – это гадюка. От её крика проснулся не только весь лагерь, но и посёлок, а это пять километров по прямой! Шумейко, это не шутки – бедная женщина заикаться стала!
– А чего это я подсунула? Кто видел? Где доказательства?
– Света, ну мне ты это не втирай! Я знаю, что это ты сделала.
– Вы всё знаете, только не летаете!
– Света!!!
– А чего она у вас в кабинете блузку снимала?
– Ах, ты уже и в окно подсматриваешь! У неё спина обгорела, чёрт тебя побери, нужно было мазь втереть!
– Знаю я эту спину: небось трусы булками зажевала от нетерпения.
– Даже если и зажевала: тебе-то какая разница?!
– Большая: это пионерлагерь всё же, а не публичный дом.
– Какой, на фиг, публичный дом – мазь человеку втереть в спину!?
– Знаем мы эту мазь; спина – это только предлог. От спины совсем близко сами знаете куда.
Голова разболелась уже не на шутку. Я пошёл, взял таблетку аспирина, бросил в рот. Запил водой из крана. Вода у них тут была отвратительная.
Я снова сел за стол, потёр виски.
– Света, ты пойми: женщины народ нежный, ранимый, у них то и дело разные недомогания. Вот подрастёшь, поймёшь!
– Чё-то у меня никаких недомоганий нет!
– А раз нет недомоганий, чего ты целыми днями ошиваешься у медпункта?!
Этот аргумент её сразил. Она открыла было рот, но тут же его и закрыла. Задумалась, и вдруг схватилась рукой за сердце.
– О, кстати! Тут вдруг заболело. Ох, как кольнуло! Это от расстройства. От стресса! Вы довели. А ещё медик!
– Да врёшь ты всё!
– Нет, правда, Сергей Иванович, не вру. На этот раз правда. Вот здесь болит. Послушайте меня.
Я пристально всматривался в эти светло-зелёные блюдца. Они были чистые, блестящие, и как будто бы честные. А может, и вправду?
– Ладно. Снимай футболку.
Я пошёл в подсобку за стетоскопом. Когда вернулся, меня ждал новый шок.
– Блин, Шумейко! Ты зачем сняла лифчик?!
– Так вы же сказали!
– Я сказал – ФУТБОЛКУ! Сейчас не хватало, – кто-то увидит, и пошло! Надевай живо!
Отвернувшись к стене, она без особой спешки натягивала лифчик на свои острые девчачьи бугорки с припухшими сосками.
«Вот ведь угораздило! – думал я, с тоской глядя в окно, комкая в руках стетоскоп. – Вот же влип! На ровном месте! Такой отпуск намечался классный!»
Потом я слушал Свету; конечно же, никаких шумов. Моторчик её стучал размеренно и бойко.
Уныло я смотрел, как она натягивала на себя всю ту же похабную футболку.
– Света, чего ты добиваешься? Ты хочешь, чтобы меня посадили в тюрьму за соблазнение малолетки? Ты знаешь, что там с такими бывает?
– Какие-то вы трусливые пошли, мужики, всего боитесь. За счастье своё надо бороться! Вспомните Джерри Ли Льюиса. Женился на 13-летней! Я уже не говорю про Ромео.
– Джерри Ли не грозила советская тюрьма. Не говоря уже про Ромео. Ромео, кстати, на сколько лет был старше Джульеты?
– На десять.
– Фиг вам! Максимум на 5. То-то. А тебе чего, Шумейко, уж замуж невтерпёж?
– Да ну вас! – бросила она сердито и ушла. Было совершенно очевидно, что девица эта весьма настойчива и просто так от неё не отделаешься. Срочно требовалась дополнительная информация, на основе которой можно было бы строить планы избавления и спасения отпуска.
В тот же день я имел разговор с вожатыми второго отряда Таней и Ваней о пионерке Свете Шумейко. На мой нетерпеливый запрос эти видные, солидные люди степенно отвечали, что Света Шумейко – очень живой, креативный ребёнок с ярко выраженными качествами лидера. Я тут же поинтересовался, – а нельзя ли сделать так, чтобы этот ярко выраженный креативный лидер не околачивался целыми днями у меня возле санчасти и не мешал мне работать? Сделать это очень сложно, серьёзно отвечали вожатые, ибо Света Шумейко – чрезвычайно своевольная и своенравная девочка, очень плохо поддающаяся постороннему влиянию; к тому же, добавили они вполголоса, она на особом положении. Что это значит? – допытывался я у будущих педагогов, но они только закатывали вверх глаза, вздёргивали подбородки и делали квадратные глаза, очевидно намекая на близость Светы к высшим сферам. В общем, ушёл из второго отряда я ни с чем, не скрывая своего неудовольствия: по моему глубокому убеждению, «рабочий и колхозница», как я про себя называл этих вожатых, были лицемерами. Конечно же, им было выгоднее, чтобы девчонка болталась с утра до вечера у медсанбата, а не подрывала им дисциплину в отряде.
В тот же вечер чья-то меткая рука из темноты метнула сосновую шишку прямо в лоб Алевтине Пантелеевне, жене нашего завхоза, когда она выходила из санчасти после принятия таблетки аспирина: у бедной женщины раскалывалась голова. Как легко может заключить даже и неспециалист, попадание твёрдого постороннего предмета именно в страждущий орган Алевтины осложнило её выздоровление; так что я вынужден был уложить полную всхлипывающую даму на кушетку и поставить ей холодный компресс на лоб. (Теперь у меня всегда был запас льда; наличие спирта и холодильника под одной крышей просто-таки обязывало). Перед тем, как отправить пациентку из санчасти, я вышел и тщательно обшарил тёмные кусты, но дерзкий злоумышленник к тому времени скрылся.
На следующий день приехал наш доктор, и я тут же на него насел:
– Пётр Васильич, тут одна девчонка толчётся целыми днями вокруг медпункта, такая себе Света Шумейко из второго отряда. Вы что-нибудь о ней знаете?
Васильич вдруг стал очень озабочен, даже побледнел, что при его краснорожести производило устрашающее впечатление.
– Света Шумейко? Это, брат, серьёзно. И что она, тебе угрожала? Проявляла агрессию? С ножом не кидалась?
– А что, были прецеденты?!
– Пока не было, но угрозы зарезать были, и не раз.
Ничего себе! Да, многого я, видать, ещё не знал об этой милой девчушке.
Я коротко объяснил, в чём было дело. Васильич вздохнул в облегчением.
– Ну, слава богу. Всё не так плохо. А эта Света здесь уже второй год, пятую смену. Её как привозят в июне, так всё лето она тут и торчит.
– Как так? А родители проведывают?
– Ни фига.
«Что это за родители такие? – с лёгким возмущением подумал я. – На всё лето дитя одно в лагере оставляют, хоть оно тресни».
– Трудно ей, наверное; ребёнок всё же.
– Это такой ребёнок, что ну меня на фиг. В прошлом году она дала гари! Затюкала повариху, той пришлось уволиться. Крысу ей дохлую в кастрюлю с борщом подбросила! Та запускает туда черпак, хочет попробовать, и вытаскивает такое! Бедная тётка чуть в дурку не угодила. И это я не говорю о разных её проделках помельче, типа бросания дрожжей в оба пионерских сортира.
– Как? Зачем?
– А вот так. Пошла в продмаг, в посёлок, сказала, что на весь лагерь покупает для конкурса юных кондитеров, и взяла четыре пачки. И эти идиоты ей продали, представляешь? Такой дефицит! Может быть обаятельной, зараза, когда захочет! А она тут же бегом в лагерь и всё это добро в уличные клозеты бухнула.
– Не, ну зачем?
– Не хотела, вишь, чтобы праздник песни и пляски состоялся. И таки добилась своего! Она всё рассчитала. Как оно оттуда через пару дней попёрло! Вонища была такая, хоть вешайся! Представь: жара за тридцать, ветра никакого, и тут ещё эти ароматы… Потом две машины пришли из Ялты, еле выкачали. Туалеты два дня не работали, так дети так обосрали все окрестности… Санэпидемстанция приехала и как начала нас напрягать! Пришлось нам срочно ямы копать за хоздвором, временные сортиры сооружать, убирать всё это.
– Ни фига себе! А чего с поварихой-то вышло?
– Почему-то невзлюбила. О, чего она только тут не вытворяла! Скольким пацанам по роже нащёлкала, да и девчонкам тоже – дерётся, как чёрт! Сколько народу ночью пастой измазала, – и детей, и вожатых. Во вторую смену в прошлом году самого заведующего размалевала. Он был под этим делом, отключился по-взрослому… Утром всё, что можно, проспал… Да… На линейку, прикинь, прибежал не умывшись… Как Чингач-гук на тропе войны! Весь лагерь просто лёг от такого зрелища… Да, развлечения по её милости у нас были каждый божий день!
– И что, ничего нельзя с ней сделать?
– Попробуй. Эта Света ещё та штучка. Десять лет в Англии жила, да и сейчас тоже, по-моему. Это только на лето её сюда сбагривают. Видать, и там уже всех достала. Ходила в тамошнюю школу. По-английски шпарит, как по-русски.
– Ну не хрена себе! А я думал, она из проблемной семьи.
– Можно и так сказать. Если её папаша, какой-то там олигарх, спионерил у государства миллионов пятьсот и свалил со всей семьёй за бугор, для кого-то это очень проблемная семейка.
– Как же, если он свалил, её сюда присылает? Она же типа заложница выходит?
– Так он их с матерью вроде бы бросил. Может, они и вовсе сюда вернулись. А может, как ты говоришь, она типа заложница. В общем, чёрт их знает – тёмная история. Но совладать с этой Шумейкой – конкретная проблема. У неё «крыша» дай бог каждому. Посмотри, что она уже в это лето натворила, и хоть бы что. Одни воспитательные беседы. Тюнюнюнькаются с паршивкой, вместо того, чтобы снять штаны, и как… Вон, уже в этом году, на первой смене, взяла и банку нашатыря вылила в актовом зале – химическая обструкция. Сорвала выступление одного детского писателя, припёрся какой-то аж из Керчи. И опять всё рассчитала: дождь был, в летнем кинотеатре нельзя было собраться… Хорошо, Вадик увёл его к себе, обсуждать вопросы литературы, так что он вполне довольный остался… Потом с трудом мы его в машину запихали… А нашатырь-то ведь она у меня как-то спёрла, зараза, из закрытого шкафа, а как – ума не приложу! Вадик на меня из-за этого неслабо потом наехал… Опять же: эти трусы вместо флага – кто, как не она?
– Неужто больше некому?
– В принципе – есть кому, да. Но ты пойми – кто-то другой не мог бы так всё провернуть. Как бы это объяснить? Ну, вот: да, кто-то другой мог бы их поцепить, но камешек вряд ли догадался бы сунуть. Или, если бы даже и догадался – всё равно так бы не вышло: или трусы сами бы упали, или камушек мы бы сразу вытащили… Посмеялись бы день и забыли. А здесь – уже две недели висят, и сколько ещё провисят, неизвестно. На совесть сработано! Здесь подляна с размахом, талантливая, понимаешь? Видна рука мастера. Да… Короче: другого, нормального ребёнка, за всё такое уже бы в колонию упекли. А ей всё как с гуся вода. Так что, если ты её как-то приручишь, заведующий тебе и зарплату прибавит, и вообще пылинки с тебя сдувать будет. Куй железо, пока не поздно!
С этими словами мой старший товарищ по ремеслу опять уехал на своей старой «копейке» в город. В голове у меня бурлило. Протрубили подъём после послеобеденного отдыха, и через пять минут Света уже заглядывала в мой кабинет выспавшимися любопытными зыркалками. Я же смотрел на неё уже совсем другими глазами.
– Света, заходи.
Она зашла и тут же без приглашения уселась на стул, развалясь по своей привычке. Я сразу же заметил, что под футболкой у неё ничего не было. В животе что-то защемило, во рту стало кисло.
– Шумейко, иди немедленно в свой барак и надень лифчик. Ты что, не знаешь, что все пионерки после тринадцати лет должны непременно носить эту часть одежды? Это закон.
– Я не пионерка, – безмятежно отвечала Света, вызывающе выпячивая свои бугорки под «Holy shit!». – И к тому же я только недавно постирала «эту часть одежды». Сохнет под южным солнцем на заднем дворе. Можете пойти посмотреть.
– Что же, у тебя только один лифчик?
– Не, почему же. Целых два.
– И сразу оба постирала?
– А чё я буду лишний раз с этими постирушками заморачиваться! Целую кучу постирала.
«Может, она и без трусов ходит», – подумал я, со страхом глядя на её потёртые джинсовые шорты.
– Смотрю я не тебя, Света, и порой мне кажется, что ты просто дура.
– Засох мой плавленый сырок! Не всем же быть такими умными, как некоторые.
– Света, я что-то не пойму: чего ты добиваешься? Если ты в меня влюбилась, это совсем не значит, что я должен влюбиться в тебя.
– Это ещё почему? – вызывающе выкрикнула она. – Что вам во мне не нравится?
Я в изнеможении надул щёки, намереваясь данный вопрос похерить. Но этот инфант террибль и не думал отставать!
– Нет, правда, – настойчиво продолжала она. – Вы против натуральных блондинок?
– Ну, ты скорее рыжая.
– Ну, тут можно спорить, но хорошо: вам принципиально не нравятся рыжие?
– Да нет, не сказал бы…
– Тогда что: вы презираете женщин с зелёными глазами?
– Да нет, наоборот…
– Или вам кажется, что я плохо сложена? Что у меня какие-то дефекты?
– Ничего такого мне не кажется.
– Тогда в чём дело? Что вам во мне не нравится?
– Мне не нравится, что ты такая наглая и бесцеремонная. Терпеть не могу наглых, особенно девчонок!
– А-а; по-вашему, «женщину украшает скромность»?
– Именно!
– Так знайте, что по жизни я очень скромная и застенчивая. Это из-за вашей непонятливости и неповоротливости я становлюсь наглой. Всё только из-за вас!
– Ах, так это я виноват во всех твоих пакостях!
Воистину, нахальство её не имело предела! Я возмущённо выпучил глаза, не находя больше слов; на это она ангельски улыбнулась.
– К вашему сведению, я свободно говорю на двух иностранных языках, и вообще очень культурная и начитанная девушка. К тому же, отлично обеспеченная. Я завидная невеста!
– Очень рад за тебя! Вот и найди себе какого-нибудь миллионера, а меня оставь в покое!
– В гробу я видела всех миллионеров на свете!
Я надул щёки, выпуская лишний воздух. Это именно тогда, в пору моего первого знакомства со Светой Шумейко, у меня развилась эта отвратительная привычка!
Света с улыбкой пялила на меня свои удивительные лупетки.
– Да не переживайте вы так! – снисходительно промурлыкала она. – Многих на первых порах пугает глубина и оригинальность моей личности. Но потом, узнав меня получше, все умные люди становятся моими поклонниками. Влюбляются напропалую. Просто с ума сходят.
С трудом веря своим ушам, я сардонически хмыкнул. В жизни не встречал такую наглую особу!
– И много у тебя таких влюблённых поклонников?
– Да хоть пруд пруди! Не верите?
Я только головой покрутил.
– Ну и нахальная же ты особь, Шумейко!
Она радостно оскалила свои белые зубки.
– Опять ошибка, доктор! Я уже вам сказала: я скромная и застенчивая девушка.
Не, ну это что-то… Живой, креативный ребёнок!
– Слушай, знаешь такую пословицу… или поговорку: «Наглость – второе счастье?» Ты, должно быть, очень счастлива, Света, скажи? Только правду!
Света открыла было рот для ответа, но тут же его и закрыла; задумалась на минуту, наморщив свой довольно высокий, чистый лобик.
– Нет, – решительно отчеканила, наконец, она, сердито буравя меня своими пронзительными зелёными фарами, – для счастья нужно два человека. Это раз; а два – сами же говорите, что это «второе счастье». А как может быть второе без первого? А первое, сами знаете, от вас зависит.
Начав было снова надувать щёки, я пыхнул на полдороге и только крякнул на такую железную логику. Надо перехватывать инициативу… Что говорят стратеги? Лучшая оборона – наступление!
– Вчера по чайнику Алевтине это ты шишкой засандалила?
Она сделала глаза до того большие и невинные, что, ей-богу, в эти тархуновые водовороты легко можно было упасть и в них утопиться. И до чего же они были честные!
– Какая ещё Алевтина? Какой, на фиг, чайник? Новое дело шьёте?
Я уже давно крутился на стуле, как крутится перед дверью собака, которой срочно нужно на улицу; разве что не скулил. Но тут понял, что больше сидеть не могу: возмущение подбросило меня в воздух, словно батут. Я вскочил и нервно прошёлся туда-сюда по кабинету, успокаиваясь. Несколько раз глубоко вздохнул.
– Слушай, ну а подруги у тебя есть?
– В прошлом году было штук двадцать; всё лето жили просто душа в душу. Такие все были заиньки! А как пришло время прощаться, прикиньте, каждая из подруг подходит и суёт мне в руки бумажку – со своим адресом и списком того, что я должна им выслать. Нехило, а? Чё-то меня такая дружба, замешанная на шмотках, не сближает.
– Неужели все двадцать так сделали?
– Ну, почти.
– Ну и что, выслала?
– Да, кое-что, кое-кому – в первую очередь тем, кто ничего не просил… Но в этом году я как-то разочаровалась в женской дружбе… Тянет на серьёзное чувство ко взрослому человеку… Мужчине… Давайте лучше с вами дружить!
Я снова против воли надул щёки; опять нужно было менять тему.
– Света, говорят, ты в Англии жила.
Она недовольно нахмурилась.
– Ну, и что? Я и сейчас там живу. И кто это вам про меня всё время свистит?
Я не дал себя отвлечь от интересовавшей меня темы.
– Ну, и как там?
– Да чё там! Пиндосы, они и в Африке пиндосы. Понабирали всякой швали со всего мира, так те там сейчас только и знают, что права качать. Улыбочки эти их фальшивые, притворство сплошное – ненавижу! Есть, правда, и хорошие моменты.
– Например?
– Например, Уимблдон.
– Ты в теннис играешь?
– А то!
– Типа, в секции? Профессионально?
– Была и в секции. На соревнованиях выступала. Даже что-то выигрывала в нашем графстве.
– А на Уимблдоне?
– Там нет, пока. Только мячики подавала.
– И сейчас занимаешься?
– А что сейчас? Чтобы в нормальной форме быть, нужно два раза в день тренироваться. А здесь что? В прошлом году корт был, в этом уже нет.
Теннисного корта в лагере я не видел. Но где-то недалеко я видел корт, хоть и заброшенный… Где же это было? В каком-то санатории… Когда пешком шли с моря. Надо вспомнить.
– А вот ещё ты дерёшься тоже как будто подготовленно. Почему, кстати, ты всё время дерёшься?
– Так лезут же эти уроды. Чисто самооборона.
– И что, тоже ходила в какую-то секцию единоборств?
– Ясное дело. Сётокан каратэ-до.
– Тоже там, в Англии, занималась?
– Ну да, типа того.
– А в Англии ты тоже вот так с детьми на улице, или там в школе, дерёшься?
– Да ну, вы чё! Там за такое засудят на раз. Не меня, так родителей. Правда, там и не лезет никто. Там только в спортзале, в специальной защитной форме, под присмотром тренера. Тоска, словом.
– А здесь, значит, отводишь душу?
– Ну да: полирую теоретические познания в условиях, приближённых к боевым.
– Так где всё-таки лучше жить, Светлана? У нас или в Англии?
Она задумалась.
– Есть свои плюсы и здесь и там.
Я решил поупражнять свой примитивный аглийский.
– Ду ю спик инглиш, Света? Хав ду ю ду?
Света выпучила глаза, но ответ её не заставил себя ждать.
– Фак ю! Ду ю ноу вот ит минз, мистер?
Этого я не понял; действительно, шпрехает, и весьма бойко. Снова нужно было менять тему.
– Свет, ты здесь, говорят, всё лето. Никто не проведывает три месяца. Не трудно одной быть всё это время?
– Неа. Я, типа, привыкла. Я, как это… Сэлф-суфиш… Ах, да: самодостаточная личность.
– Послушай, самодостаточная личность, а братья-сёстры у тебя есть?
– Неа. Изготовлена в единственном, неповторимом экземпляре.
– Ну, и кто же тебя такую изготовил? Кто твои родители?
Она тут же взъерошилась.
– Это не ваше дело. Вообще, я с мамой живу.
– А папа что?
– Чё вы ко мне привязались? Папа, шмапа. Всё вам знать надо. Вы случайно не из КГБ?
Она вскочила и убежала.
На следующее утро, ещё перед завтраком, Шумейко снова заявилась ко мне в медпункт. На этот раз вела она себя иначе, была серьёзна и даже важна. В этот раз визит её был вполне официальным – у завидной невесты обнаружилось недомогание. Дело было нешуточное: на самодостаточную личность напала икота. По словам Светы, этот досадный недуг начинался у неё всякий раз после утреннего звука горна. То и дело вздрагивая и попискивая от подступающих иков, Света произнесла гневную речь против горна: это-де бесчеловечно, будить детей утром таким убогим, примитивным инструментом. От утренней побудки зависит, как сложится весь день, и утро, начатое таким жалким образом, бросает тень недалёкости на все грядущие двенадцать часов. Это как минимум. Даже лошадей не будят горном! Последнее заявление Шумейко сделала, гневно сверкая глазами, дёргаясь от распиравшей её икоты, морщась от отвращения. Когда я заметил, что лошадей будить не нужно, они всегда сами просыпаются, она очень удивилась.
– Как это, сами-ик! просыпаются? Ик!
– Очень просто: заходишь утром в конюшню, и они или уже стоят и смотрят, или тут же поднимаются на ноги, если спали на полу, на сене. Иногда ещё и ржут при этом.
– А вы, ик! Откуда знаете?
– Когда-то ухаживал за животными.
– Круто! Ик! На ферме, что ли? Ик!
– Неважно.
Немного подумав, Света сказала, что это дела не меняет: всё равно горн – ужасная гадость. Я обратил её внимание, что этой гадостью людей будят уже тысячи лет – и не только пионеров, но и солдат, студентов в стройлагерях – и до неё никто не жаловался.
– Мало ли что люди терп-ик! -ели! Костры инк-ик! -визиции, разные четвертования, ик! И прочие гарроты! Ик!
– Почему ты думаешь, что твоя икота от горна?
– А отчего же, ик! ещё? Только этот недоумок продуди-ик! в свою дудку, я тут же ик! -каю. Каждый день, практ-ик! -чески.
Короче, – завершила свою прерывистую речь Шумейко, – горн не сближает. Я спросил Свету, что же её сближает? Как бы она хотела, чтобы её пробуждали утром? Лучше всего, отвечала девчонка, – дёргаясь, крякая и порой даже всхлипывая, – было бы запускать по радио какую-нибудь классическую джазовую мелодию, например «Энтертейнер» Джоплина. Или «Лэт май пипл гоу» Армстронга.
Внимательно на неё глядя, я не мог отделаться от впечатления, что глубокая и оригинальная личность была очень довольна, что теперь у неё имелся законный повод заявляться в медпункт, но ловко скрывала своё довольство под напускной сердитостью. В детстве я знал людей, которые могли у себя по желанию вызвать отрыжку. Может, и с икотой такое возможно?
– Вообще-то, икота – это неплохо, – заметил я наставительно, – это значит, кто-то тебя вспоминает.
Шумейко скорчила гримаску, передёрнула плечиками. Надо было, однако, лечить пионерку. Я дружески поделился со Светой способом, который сам изобрёл ещё в отрочестве: набираешь полные лёгкие воздуха, задерживаешь дыхание, и делаешь глотательные движения, сколько сможешь. Очень здорово помогает.
Девчонка тут же набрала полную грудь воздуха, надула щёки (причём у меня мелькнуло подозрение, что она кривит мою собственную дурацкую привычку) и стала судорожно глотать, тараща глаза и дёргая головой, словно лошадь, отмахивающаяся от слепней. Очень быстро, впрочем, Свете это надоело, она разом выдохнула запасённый воздух и заявила, что это нечестно – таким образом она как бы лечит себя сама, а не получает медицинскую помощь от медика. К тому же этот способ, как мы видим, ни фига не действует.
– Имей выдержку и силу воли довести его до конца, а потом говори, действует или нет! – отвечал я, слегка задетый: способ мой действовал отлично, сколько раз я на себе проверял.
Тут Света пробормотала, что когда-то давно, в детстве, когда она начинала икать, её отец просто обхватывал её руками – вот так! – и сжимал довольно сильно; и икота тут же проходила. Не мог бы я проделать с ней этот простой и надёжный народный способ излечения?
– Ты хочешь, чтобы я с тобой обнимался? – спросил я, не сумев удержать улыбку.
– Так в медиц-ик! -ских же целях! – закричала пионерка.
– Ну, ладно. Иди сюда. – Когда Шумейко подошла, я повернул её к себе спиной и обхватил сзади руками за тельце; волосы у этой шкетки довольно приятно пахли йодом и водорослями.
– Внимание! – зловеще протянул я, после чего прижал Свету к себе и сильно сжал сомкнутыми в замок руками.
Это основательное мускульное усилие выжало из юной страдалицы восторженный визг и, одновременно, звонкий молодой пук. Студент тут же выпустил свою пациентку и громоподобно расхохотался. Упал на стул и от души ржал, держась руками за живот. Света мигом стала не просто пунцовая: казалось, от лица её идут розовые тепловые волны, как от разогретой спирали электроплитки. Выпучив глаза и открыв рот, девчонка стояла посреди медпункта, с ужасом глядя на медбрата. Икота её, однако, прошла.
– Вот ещё одно, медицинское, доказательство, – простонал Сергей Иванович между раскатов хохота, вытирая слёзы с ресниц, – что ик – это заблудившийся пук! Охо-хо!
– Извините… – с отчаянием прошептала Света, – я нечаянно…
Она закрыла лицо руками и убежала из кабинета с пугающей скоростью.
День прошёл довольно блекло, но то и дело, вспоминая забавный эпизод, я посмеивался. Шумейко не показывалась в окрестностях медпункта целый день.
Зато вечером у меня состоялась одна интересная встреча. Когда, уже после отбоя, я сидел и читал за столом в кабинете, кто-то сильно постучал в дверь. Я встал и открыл; на пороге стояло трое парней из местных. Лет им было где-то по 17—18; не слишком-то крепкого сложения, уже какие-то измождённые и потёртые. Здорово поношенные и опухшие их рожи явно выдавали наркоманов. Но один, в грязном спортивном костюме, был длинный, повыше меня. Кого-то из них я уже видел слоняющимся по лагерю.
– Чем могу? – спросил я, думая, что буду делать в случае нападения на вверенный мне объект.
– Здрасте! – сказал один из них, лохматый блондин, в коричневом пиджаке с подкладными ватными плечами, с наглыми глазками навыкате. – Ты, чё ли, новый лепила тут?
– Ну, я. Чё надо?
– Мы типа больные, – он переглянулся с остальными двумя, они осклабились, – Нам, это, полечиться надо.
– Ну, и какие вам нужны лекарства? – я говорил пока спокойно, смотрел насмешливо. Хотя, если у них были ножи, продолжение могло оказаться и не смешным.
– Д-димедрол, – не без усилия выговорил лохмадей название лекарства.
– Этого нет.
– А что есть? – спросил длинный, с угрозой.
– Есть колумбийский героин, по полтиннику баксов грамм; минимальная доза на продажу полкило. Будете брать?
Троица ошалело переглянулась между собой; после чего они немного пошептались. Тот, что в пиджаке, что-то горячо доказывал двум остальным; другой, коренастый коротышка в грязном синем свитере, всё закатывал глаза под лоб и шевелил губами, очевидно подсчитывая стоимость сделки. Длинный верзила со злобой неотрывно смотрел на меня. Я не выдержал и улыбнулся. Пиджак зло выпучился на меня.
– Я смотрю, ты борзый не по годам, лепила! Как бы не пожалеть!
– Может, и пожалею. А теперь пошли вон отсюда!
– Да мы тебя счас уроем!
Я вышел из медсанбата, остановился в шаге от них. Честно говоря, у меня чесались руки набить эти морды, все три.
– Правда? Такие три сморчка? Ну, вперёд!
Я сделал вид, что замахиваюсь. Все трое дружно отскочили.
– Слушайте сюда, гангстеритос: я человек мирный, но челюсть своротить могу нараз. Если нужна медицинская помощь – приходите, отказа не будет. А колёса себе ищите в другом месте.
Они молчали, исподлобья гладя не меня.
– А если приведёте настоящих бандитов, под каждым деревом здесь будет дежурить мент. Да и в посёлке вашем такой шмон начнётся, мало не покажется.
С этими словами я закрыл дверь, но остался стоять возле, слушая. Немного матерно поворчав, три ночных ковбоя свалили. В эту ночь я засунул ножку стула в ручку двери, на всякий случай. «Не забыть бы дубину завтра припасти и где-то в кабинете припрятать», – подумал, засыпая.
