Читать книгу Тёщина дорожка - Андрей Недельский - Страница 7

Работа подменным вожатым в дни выходных основных вожатых оказалась трудна: нужно было всё время быть в отряде, с детьми, и выполнять все предписанные распорядком дня маразматические процедуры. В первый раз я оказался в шестом отряде, с самыми маленькими, и на моё счастье в тот день детей повезли на море. (Вообще на море их вывозили не слишком часто, пару раз в неделю – то автобусов не было, то просто никто не хотел возиться). Настоящей пыткой было купание короедов на специально отгороженном пляже: детей по шесть человек на пять минут запускали в воду, и мы втроём – физрук Фёдорыч с секундомером в руках, природная вожатая 6-го отряда Надя и я стояли и с дрожью в членах то и дело считали, сколько голов мельтешило в воде. Конечно, там было мелко, но чёртовы спиногрызы всё время ныряли, куваркались и тысячей других способов старались усложнить нам жизнь. Вдруг нам казалось, что кого-то нехватает, и Фёдорыч рявкал: «Все на берег, живо!» Восьми-девятилетние дети тут же начинали пронзительно вопить препротивнейшими писклявыми голосами: «Чё за дела! Пять минут ещё не прошло! Чё за беспредел, в натуре!» Несколько раз их пересчитав и убедившись, что все на месте, приходилось снова запускать малышню в воду. И так раз за разом, одну шестёрку за другой; короче, это был ад. К вечеру я был так измотан, что когда после кино в летнем кинотеатре, в пустой и тёмной Аллее Зари, вожатая Надя игриво толкнула меня бедром, я отлетел метра на два и больно стукнулся спиной о кипарис. (Надя, та самая симпатичная крымчанка, с которой я целовался в первую ночь пребывания в лагере, была спортсменка, пловчиха, и бёдра у неё были поистине крутые. И не только бёдра!) Она тут же кинулась ко мне, спрашивая, всё ли в порядке, и не нужна ли мне медицинская помощь. Её сильные руки обвились вокруг плеч медбрата, поддерживая его медленно оседавший корпус, и губы её вдруг очутились очень близко от его лица… Будущий доктор съехал в глубокий поцелуй, надеясь обрести забвение… Надя тренированными руками сильно прижимала коллегу к своей выдающейся груди…

В эту минуту из тёмных кустов послышался визгливый, крайне неприятный крик. Голос был слишком знакомый.

– Что за разврат! Брейк! Брейк немедленно, или милиция будет здесь! Вожатая младшего отряда и медбрат! Вот это пример для подрастающего поколения!

Мы отпрянули друг от друга моментально; Надя пошла в шестой барак, я поплёлся в свой лазарет. Уже почти дойдя до санчасти, вспомнил, что пообещал малым рассказать на ночь страшную историю. Вздохнул, развернулся и потащился в мальчишескую спальню шестого отряда.

Сравнительно недавно я прочёл «Номер 249» Конан Дойла, и показался этот рассказец мне очень нехилым в смысле страха. Содержание я помнил отлично; ну, держись, мелюзга. Отдельные малолетние балбесы уже высматривали меня из дверей спальни; я вошёл, и они мигом, как мыши, пошмыгали по своим койкам. Со всем сторон на меня блестели в темноте глаза. Я полуразлёгся на всё ещё пустующей кровати выходного вожатого и нарочито противным, замогильным голосом стал рассказывать короедам леденящую душу историю Аберкромба Смита, Беллингема и оживлённой мумии…

На следующий день сразу после завтрака я пошёл к заведующему и сказал, чтобы он выбирал одно из двух: меня как вожатого, или меня же, но только как медбрата. Я сказал о чудовищной физической и моральной нагрузке при совмещении этих двух должностей… Короче: или, или. Вадик стал угрюмее обычного, начал что-то бормотать о договорённостях, о нехватке людей, о чувстве ответственности. На что я заметил, что одна Света Шумейко стоит мне вырванные из жизни годы. Услышав про Свету, заведующий тут же согласился со всеми моими доводами, сказал, что что-то придумает, и лишь попросил, чтобы я подменял выходных вожатых во втором отряде. Отряде Светы Шумейко; у меня, мол, на неё есть влияние, которого больше нет ни у кого. Мне пришлось согласиться.

Придя от заведующего в медпункт, я задумчиво отпер замок, снял его с петель, открыл дверь, вошёл внутрь… И тут вдруг на меня обрушился поток ледяной воды, после чего на голову свалилось ведро, пребольно ударив в темя. Из глаз моих посыпались красивые разноцветные искры; я стал медленно оседать в лужу. И тут же раздался злорадный и торжествующий крик:

– Ура! Вот оно! Свершилась высшая справедливость! Вмешались высшие силы! Аморальный тип наказан в назидание всем прочим!

Скромная и застенчивая Света Шумейко кривлялась, и прыгала, и показывала мне язык на пороге медпункта. Свет покачнулся, и земля стала уходить у меня из под ног уже не от боли и шока, а от гнева.

– Ах ты дрянь! Ты кем себя возомнила, дура малолетняя!

Как барс, я прыгнул на неё. Она бросилась было бежать, но в два прыжка я настиг её. Схватив за руку, затащил в медпункт и захлопнул дверь.

– Ну ты у меня сейчас получишь!

– Хрен тебе!

Она отбивалась, как медведица гризли, вовсю используя свои подлые приёмчики, но ярость придала мне чудовищные силы. Я был страшен, и несмотря на все её ляганья и подножки, очень скоро скрутил окаянную. Присел на кушетке, разложил у себя на коленях что-то вопившую по-английски, неистово извивавшуюся чертовку. Крепко удерживая своей левой рукой завернутый за спину Светин левый же локоть, правой двумя бешеными рывками сдёрнул с неё до колен эти драные застиранные шорты; трусов под ними и вправду не было.

– Ну что, Шумейко?! Час расплаты настал?

Она пыхтела, шипела, как кошка, и всё старалась вырваться, но это было теперь ей очень трудно сделать, потому что одна рука её была выкручена, а второй она должна была упираться в пол, чтобы не упереться в него рожей. Я стал с силой шлёпать самодостаточную личность по её маленькой, тугой, круглой, очень белой по сравнению с загорелыми ногами, попке.

– Ах ты ж урод! – заголосила она. – А ну пусти! Пусти, хуже будет!

Но я знал себе наяривал; шлепки звонко звучали во влажном воздухе кабинета, зад её начинал розоветь. Вдруг, изловчившись, она с силой оттолкнулась одной рукой от пола, невероятным образом вывернулась и укусила меня за руку. От боли я взвыл и выпустил паршивку. Светка тут же отскочила к двери, подтягивая свои шорты. Я думал снова кинуться на неё, но из прокушенной левой руки, у запястья, хлынула кровь.

– Ну ты и гадина, – прерывающимся от слёз, тоненьким голоском стала скулить она, стоя в дверях. – Ну, теперь ты труп! Я не шучу, учти!

Она размызывала слёзы и сопли по своей веснушчатой рожице. Кровь из моей прокушенной руки стала капать на пол, в лужу разлитой воды.

– Пошла вон остюда, дрянь! Чтоб я тебе здесь больше не видел!

Я встал и двинулся на неё. Она показала мне какой-то странный жест – средний палец, оттопыренный от кулака правой руки, – и убежала. Я остался стоять в дверях медпункта – мокрый, тяжело дышаший, зажимая правой ладонью окровавленное запястье левой. Проходившие мимо двое пацанов из пятого отряда удивлённо пялились на меня.

Когда через полчаса я уже несколько успокоился и, голый по пояс, заканчивал вытирать с пола воду, в дверях кабинета вдруг появился физрук Фёдорыч, биток килограмм за девяносто: одни сплошные мышцы, перебитый нос и свёрнутые в трубочки уши. Конечно же, основная его работа была рэкет в Алуште, а в лагере он только подрабатывал, причём на вполне законных основаниях, так как когда-то закончил институт физкультуры.

– Чё это ты, Иваныч, прибраться решил?

– Решил, – отвечал я, выкручивая в ведро тряпку и стараясь как можно меньше нагружать кое-как перевязанную левую руку. – Медицинские учреждения должны содержаться в идеальной чистоте.

– Чё это у тебя кровь на голове? И с рукой что?

Чёрт! Про голову-то я забыл.

– Да вот: вода разлилась. Поскользнулся, упал…

– Проснулся, гипс, – понимающе докончил Фёдорыч. – Тут такое дело… Мы с тобой типа приятели, ты как будто ничего пацан, но… Короче: я тут недавно видел Свету Шумейко, всю в слезах, и бежала она от тебя. Так вот: ещё раз такое случится, изувечу. Ничего личного, пойми. Очень серьёзные люди просили за ней присмотреть. Настолько серьёзные, что… Ну, ты понимешь. В общем, я тебя предупредил.

Поднявшись с пола, с тряпкой наперевес, я пошёл на него.

– Ах, так ты её телохранитель. Ну так скажи ей, чтобы я её больше тут никогда не видел! Сам с ней возись! А теперь пошёл вон отсюда!

Фёдорыч усмехнулся.

– А ты рисковый чувак, лепила. Ну-ну…

Вдруг тень понимания мелькнула по его обветреной роже.

– А-а-а, так это она тебя так… Ну, значит, сам виноват, что допустил.

– Вали на хер отсюда!

Фёдорыч ещё раз довольно ухмальнулся и ушёл вперевалочку на своих кривых ногах. Так, теперь меня уволят, сто пудов. Как же, обидел местную принцессу Турандот. Интересно, денег хоть на билет хватит? За две недели работы; на самолёт вряд ли, а на поезд очень может быть. Ну и хорошо; всё к лучшему. Всё равно так больше продолжаться не могло. В этом лагере я если не физическим инвалидом стану, то психом наверняка.

Совершенно успокоившись, студент перед зеркалом промыл перекисью рану на голове. И на душе у него стало легче, даже почти весело. По радио запинающийся женский голос объявил, чтобы первый и второй отряды собирались на море; кроме вожатых, с ними предписывалось ехать старшей пионервожатой, физруку и медбрату. Пятый и шестой отряды шли в поход в лес. В четвёртом отряде проводился конкурс песни и пляски. Третий отряд был дежурным по лагерю.

С белым краснокрестовым медицинским чемоданчиком на коленях, в мокрой футболке и с небрежно перевязанной левой кистью, я скромно сидел у окна на заднем сиденьи старенького автобуса «Кубань» и ждал отправления. Чтобы не видеть постылые зелёные глаза и дурацкие рыжие косички, я нарочно сел в автобус с прилепленной к ветровому стеклу бумажкой «1-й отряд». Перехохатываясь, подначивая друг друга, в автобусе стали рассаживаться самые взрослые, пятнадцати-шестнадцатилетние, дети: два-три парня были повыше меня, у иных под носом уже чернели пробивающиеся усы; у половины девчонок были такие бюсты, что то и дело невольно тянуло облизнуться. Остальная часть отряда на вид были совершенные дети. Вошла и тут же одарила меня ослепительной улыбкой пловчиха Надя; вчера у её напарницы был выходной, сегодня у неё. Она решила не ехать в Никитский ботанический или в Ласточкино Гнездо, как большинство других выходных вожатых, а прошвырнуться на пляж; имела полное право. Подойдя ко мне, Надежда протянула мне вырванный из тетради в клеточку листок.

– Прочти. Сегодня дежурные нашли при уборке мальчишеской спальни, отдали мне.

Я кивнул, взял листок.

– Что с рукой? – спросила Надя.

– Да так, поцарапал.

Она понимающе кивнула и села в третьем от конца левом ряду, у прохода. Подошла и бухнулась на сиденье рядом со мной загорелая крупная девица, и тут же ей на колени уселась её подруга. Соседка моя касалась своим горячим бедром моей голой ноги; я попытался отодвинуться, вжаться в стенку автобуса, но ничего из этого не вышло.

Я развернул листок; это было писанное шариковой ручкой, незаконченное письмо пионера родителям. С первого взгляда было ясно, что у автора этого послания не было особых амбиций каллиграфа: буковки были корявые, разной величины, клонились то вправо, то влево. «Дорогие мама и папа, – писал неизвестный кадр шестого отряда, – у миня всё харашо. Кормят нас харашо толька быстро обед проходит, так што я успиваю сьесть толька суп. Нас возют на море а там такие бальшие волны што могут смыть што хочиш». («Вот же грузит! – подумал я. – Никого не возят на море, даже если волны там двадцать сантиметров высотой»). «Нидавно один дядя с пляжа пашол в шторм купацца и утанул. А ноччью важатый Сергей Иванович расказываит нам такие страшныи итории што я не мог сиводня уснуть до утра, и многие наши пацаны тоже…» На этом письмо ребёнка домой обрывалось.

– Все в сборе? – спросил водитель, почти совсем чёрный от солнца старикан, по виду армянин.

– Вожатые, проверить личный состав! – скомандовала с переднего места Ангелина, старшая пионервожатая. Вожатые первого отряда Аня и Витя, влюблённая парочка историков, похожие, словно брат и сестра, быстро сделали перекличку. (В трёх старших отрядах одним из вожатых непременно должен был быть парень, что было весьма разумно. Собственно, и в четвёртом бы он очень не помешал, да и в пятом; но пацанов среди вожатых было всего трое. Что интересно: самые большие и трудные дети были в первом отряде, а самых крупных вожатых поставили на второй. Уже не из-за Светы ли Шумейко?)

– Все на месте! – браво отрапортовал красавчик Витя, лицом и причёской здорово напоминавший героев итальянского неореализма.

– Поехали! – величаво вскинув голову, почти как Гагарин сказала Ангелина. Армянин со скрежетом включил первую передачу, но тут в дверь автобуса сильно забарабанили. Водитель, выругавшись по-своему, снова поставил на нейтраль и ручным приводом открыл дверь.

В дверях появилась, чтобы никто не сомневался, Света Шумейко собственной персоной. Глаза у неё были ещё несколько красные и припухшие; была она в своей обычной неприличной футболке и шортах, на голове красовалась синяя уимблдоновская бейсболка, через плечо свисала элегантная холщовая сумка с ещё какой-то иностранной надписью.

– Там мест не хватает! – небрежно бросила она и, не дожидаясь разрешения, пошла протискиваться по проходу, бесцеремонно расталкивая стоящих детей, абсолютно все из которых были и выше её ростом, и крупнее. (Автобус наш был забит под завязку). Остановилась у предпоследнего ряда. Там, прямо за вожатой шестого отряда Надеждой, сидел долговязый, несколько придурковатого вида пацан Галимов Валера. Не глядя на Валеру, Света Шумейко тихо, но очень внятно сказала:

– Это моё место.

Все головы тут же повернулись в направлении второго от конца ряда сидений по левому борту; в ожидании интересного представления лица заранее расплылись довольными улыбками. Возможности культурной и начитанной девушки Светы Шумейко, безусловно, были всем хорошо известны. Одна только полненькая девчонка, сидевшая рядом с Галимовым у окна, прямо передо мной, смотрела на новоприбывшую с настоящим ужасом.

Валера заметно струхнул, но для начала решил прикинуться шлангом. Он отворотил рожу к окну, словно обращались не к нему и вообще всё это его никак не касалось. Я тут же подумал, что чувак совершает ошибку.

Увидев, что её пытаются игнорировать, Света сделала хищное лицо. «Бедный парень!», – подумал я, но вмешиваться решил лишь в самом крайнем случае. Шумейко наклонилась к Галимову, и в наступившей мёртвой тишине автобуса очень чётко прозвучало:

– У тебя чё, череп, проблемы со слухом?

Валера очнулся и заныл:

– Не, ну чё за дела? Обломайся, Шума! Ну, я же первый пришёл!

– Девочкам места нужно уступать! – назидательно заметила Валере одна из моих соседок, лукаво при этом посмотрев на меня. Но Шумейко явно чихать хотела на любые проявления женской солидарности: она оскалила зубы и схватила пацана за ворот его клечтатой, не слишком чистой рубашки.

– Подорвался, урод!

Несмотря на мою недавнюю стычку со «скромной и застенчивой», я не мог удержаться от улыбки: сидящий Валера был выше стоящей Светы, но в исходе их противостояния не сомневался в автобусе никто.

– Света! В чём там дело? Уже и здесь места поделить не можете?

Старшая встала со своего насеста за водителем с недовольной миной.

– Не-не, Ангелина Витольдовна, всё в порядке! – с этими словами Света Шумейко, не отпуская воротник рубашки Валеры, слегка и почти незаметно для окружающих ткнула его своим маленьким девичьим кулачком в челюсть. Клацнули зубы; Валера вскочил как ужаленный со своего сиденья и прислонился к задней стенке автобуса, потирая скулу и бормоча что-то о неслыханном беспределе и девчачьей наглости. Шумейко, с презрением окинув взглядом открытые со всех сторон рты, с достоинством уселась на освободившееся место. Может, мне это показалось, но кажется – повторяю, что это, возможно, просто моя фантазия, – мне почудилось, что Света несколько сморщилась, когда её зад пришёл в соприкосновение с потёртым коленкором сиденья.

– Можно ехать! – чуть возвысив голос, сказала Света Шумейко, обращаясь то ли к водителю, то ли к Ангелине.

– Спасибо, Света! – как можно более язвительно пропела старшая, но заряд её сарказма совершенно очевидно был потрачен впустую. Со скрипом и скрежетом мы тронулись. «Ну, блин, даёт Шума! – вполголоса переговаривались между собой старшие пацаны, ничуть не скрывая своего восхищения. – Не упустит случая, чтобы лоха не опустить!»

Но Свету всё это совершенно не касалось: с ангельским личиком она смотрела то в левое, то в правое окно, видимо интересуясь красотами природы. Пейзажи вокруг, действительно, были потрясающие, и очень скоро я забыл о самодостаточной личности и увлёкся рассматриванием южных чудес. Лишь иногда, краем глаза, чисто случайно я замечал, что Шумейко то и дело наклонялась вперёд, словно бы завязывая шнурки. Что было странно, рассеянно подумал я, ибо на пляж она отправилась в шлёпанцах.

Мы ехали с горы по серпантину, и море синело то справа, то слева; тут и здесь торчали острые тёмные кипарисы, по сверкающей миллионом весёлых блёсток воде вдалеке в разные стороны плыли большие белые корабли, ближе к берегу – морские трамвайчики, катера и яхты под разноцветными парусами.

Всё это было чертовски красиво.

Дорога заняла больше часа. Высадив нас на остановке, водитель уехал, получив строгий наказ от Ангелины быть на месте ровно в двенадцать тридцать. Второй отряд, с физруком во главе, приехав в первом автобусе, уже ждал нас, по их словам, минут пятнадцать. Было уже начало одиннадцатого.

До пляжа ещё нужно было идти минут десять. Со смехом и криками проделав и этот путь, мы наконец вышли к морю и начали располагаться. Все стали раздеваться; и в первом, и во втором отряде были такие тёти, из которых можно было сделать по две Светы Шумейко.

Я раскладывал своё полотенце на гальке, когда подошла Надя-пловчиха и стала устраивать себе лежбище рядом с моим. Расстелив подстилку, она бросила на неё свою панаму и сняла футболку, под которой оказался весьма смелый по открытости голубой купальный лифчик. Глядя на меня с романтической улыбкой, Надежда стала расстёгивать шорты. Сидели они очень плотно; о ширине её бёдер я уже упоминал. Промучившись какое-то время, вожатая с силой дёрнула шорты вниз.

Успех этого манёвра невозможно переоценить, так как вместе с шортами она сдернула почти до колен и нижнюю часть своего замечательного купальника. Кругом были дети, и многие из них отлично рассмотрели представшую их взглядам картину; восторг этих счастливчиков был неописуем. Да, я бы тоже не отказался взглянуть на такой зад; но моему взору предстала другая сторона медали, да и то лишь верхняя её часть, в виде очень густой рыжеватой мочалки.

Всё произошло очень быстро; смекнув в чём дело, Надя тут же рванула шёрты назад, но вверх они шли так же натужно, как и вниз. Ещё какие-то мгновения бедная девушка провела в агонии с оголёнными ягодицами, извиваясь, словно уж в воде; крики и улюлюканье детей достигли просто-таки истерической ноты. Наконец я пришёл в себя, кинулся к Наде и обмотал её бёдра своим полотенцем. Сделав это, я оглянулся вокруг: Света Шумейко сидела по-турецки метрах в трёх от нас на гальке, уткнувшись в какую-то книгу, как и пристало до чрезвычайности культурной и начитанной девушке. На губах её блуждала лёгкая улыбка, но происходила она, очевидно, от прочитанного.

Лицо у вожатой шестого отряда Нади под палящим южным солнцем стало серым, как газетная бумага, и тут же пошло какими-то бурыми пятнами. Подтянув наконец шорты, она отдала мне полотенце и старалась если не рассмотреть, то нащупать, что же произошло. А произошло то, что шорты её были в трёх местах весьма остроумно и крепко пришпилены маленькими металлическими зажимами для волос к купальным трусам; как это можно было сделать на живом человеке, на качающемся автобусе, до сих пор остаётся для меня загадкой. Поняв, в чём дело, Надежда из буро-пятнистой стала равномерно пунцовой; сжав губы, она пошла к Свете. С отвращением предвидя безобразную сцену, я последовал за ней.

– Ты! – сказала вожатая, поднимая кулак. – Это ты сделала! Дрянь! Какая же ты дрянь!

Она опустила и снова подняла было кулак, я приготовился схватить её за руку – вообще, уже все были рядом, и Ангелина, и физрук, – но тут лицо её сморщилось, она вся словно сдулась, поднесла разом обессилевшую кисть к глазам и жалко, горько, душераздирающе разрыдалась. Все сконфузились, даже самые циничные и грубые мальчишки. Закрыв лицо руками, бедная Надя ревела белугой. Слёзы текли из под её пальцев в три ручья. Эх! Ей бы рассмеяться со всеми, и свести всю эту историю на шутку! Но для этого требовались немалые душевные силы и широта горизонта, каковых у Надежды, увы, не было.

Тут к ней подскочила Ангелина в цельном зелёном купальнике стиля шестидесятых годов уходящего века, надетого на очень недурную фигуру, обняла Надю за плечи и повела по пляжу прочь. Она шептала ей что-то на ухо, гладила по голове и по плечу; никогда ещё старшая пионервожатая не была мне столь симпатична. «Всё, теперь капец Шумейке», – сказал кто-то из пацанов. Ответом было согласное молчание.

Я быстро разделся и пошёл в море. Вода была довольно прохладная для этого времени, но тем было лучше. Соль щипала раны на голове и на руке, но йод их лечил. Я плыл и думал, что несмотря ни на что, Света Шумейко достойна восхищения. Она всё доводит до конца, эта бестия: утром отомстила мне, теперь Наде. Дорого нам стал тот единственный вечерний поцелуй.

Ангелина посадила Надю на рейсовый автобус до лагеря; я вызвался сопровождать, но старшая вожатая не позволила: во время купания детей медик должен присутствовать, несмотря ни на что.

Пляжное время прошло довольно невесело, хотя отдельные парни то и дело похохатывали, вспоминая недавнее приключение. Света Шумейко не купалась, даже не разделась позагорать: так все эти два с чем-то часа и просидела на одном месте на солнце, уткнувшись в свою книгу.

Что она читала? Я подошёл и стал над ней столбом; задача передо мной стояла сложная. С одной стороны, мне очень хотелось узнать, что она читает. С другой, очень не хотелось её об этом спрашивать.

Но девчонка, словно прочитав мои мысли, сама пошла мне навстречу: она подняла книгу на уровень лица, закрываясь от меня и всем вокруг показывая, что видеть она меня не желает.

Это был «Любовник леди Чаттерли», по-английски. Немножко не угадал; я думал, она читает набоковскую «Лолиту».

Надув щёки, я снова пошёл в море. Старших детей не нужно было так часто пересчитывать, да и был я на пляже не в качестве вожатого.

На душе у меня было паршиво: во-первых, всегда отвратительно видеть унижение человека, особенно девушки. Вторая причина дурного моего настоения немало меня удивила: я понял, что теперь Свету из лагеря попрут, а этого мне очень, как оказалось, не хотелось.

Как только мы приехали, тут же был созван срочный педсовет: присутствовать должны были по одному вожатому от отряда, – совсем оставлять детей без присмотра было чревато, – и весь персонал. Конечно же, пришли в первую голову те, кто пострадал от наглости пионерки из второго отряда: тому она сшила брюки выше колен суровыми нитками, той приколотила сандалии к полу барака трёхдюймовыми гвоздями, этой не поленилась натаскать в сумку булыжников. Вожатые держали списки детей, потерпевших от рукоприкладства малолетней забияки. Музрук показывал всем горн, залитый клеем ПВА до такой степени, что, как он уверял, починить его уже не было никакой надежды. (Только тут я осознал, что уже несколько дней утренняя побудка в лагере осуществляется без горна; теперь детей пробуждали, включая по радио разные бодрые физкультурные песни советских времён. Только сейчас я понял счастливейшее выражение на лице штатного лагерного горниста, белобрысого Лёши Маевского из первого отряда, с которым он ходил последние дни: отныне он мог каждое утро спать на четверть часа дольше и вставать по подъёму, вместе со всеми).

– А почему вы думаете, – спросил я музрука, кивая на осквернённый горн, – что это дело рук Шумейко?

– А кого же ещё? – изумился он, глядя на меня с сожалением.

Почти во всех остальных случаях доказательства Светиных преступлений были аналогичны музруковским, но никого это не волновало: коза отпущения была назначена единогласно. Все в один голос требовали положить конец этому произволу, этому разгулу хулиганства, вседозволенности и бандитизма, имя которому было: Света Шумейко. Даже без учёта новых беззаконий почти у каждого была своя жалоба на эту отвратительную личность, почти каждому она успела насолить. Молчали только физрук и я. Впрочем, и Надя, сидевшая с опухшим от слёз лицом и красными, как у белой лабораторной мыши, глазами, тоже не участвовала в общем слаженном хоре. Повариха Любовь Семёновна вдруг обратилась ко мне:

– А вы чего молчите, Сергей Иванович?

Я удивился.

– А что я должен делать?

– Вы должны сказать, отчего у вас рука перевязана и вон гуля такая на темени.

– Мыл пол в санчасти, поскользнулся… Упал, – вот Михаил Фёдорович знает, он видел, – я кивнул на физрука. Тот промычал что-то неопределённое, но кивнул утвердительно.

– Поскользнулись? На мокром полу? И Света Шумейко тут ни при чём?

– Света Шумейко тут ни при чём, – сказал я, непреклонно глядя на повариху.

– Неудивительно, что дети доходят до подобной наглости, если их покрывать. – Повариха надула толстые свои губы и возмущённо замолчала.

– За покрывание детей срок дают конкретный, лучше не пробовать, – сострил музрук, довольно противный тип с лицом казвказской национальности.

Все посмотрели на него с отвращением.

Взял слово заведующий.

– Ну что ж, товарищи, – слегка для солидности покашляв, сказал он, – тут двух мнений быть не может. Дисциплина у нас и так на соплях. Свету терпели мы уже второй год, но терпение наше не безгранично. В прошлом году она бросала дрожжи в туалеты, в этом уже снимает трусы с вожатых. Что будет завтра?

– Завтра, – негромко заметил я с места, – возможно, наше отношение к обнажённому телу изменится, и мы снова будем загорать и купаться голыми. Так что такие шутки никого обижать не будут.

Все лица моментально повернулись ко мне – одни недоверчивые, другие заинтересованные, третьи возмущённые.

– Есть документальный фильм об «Артеке», – объяснил я, – старый, ещё довоенный; так вот там все пионеры загорают и купаются в море совершенно голыми. Все вместе, мальчики и девочки, уже довольно взрослые.

Несколько вожатых-девчонок нервно захихикали. Заведующий сурово посмотрел на меня, потом на вожатых, которые сразу же притихли.

– Не выдумывайте, – резко бросила повариха, – в советское время никакого этого разврата не было.

– В советское время, – так же резко ответил я ей, – при всей его жестокости и лжи, в отдельных сферах было гораздо меньше ханжества, чем теперь.

– Фильм такой был, – задумчиво заметил музрук, которому было уже под шестьдесят, – я помню. И назывался он как-то типа «У южного моря».

– Раньше было много толкового, – негромко пробубнил физрук, – в первую очередь все эти ограничения. Наших людей просто необходимо сдерживать, иначе будет труба.

– Три четверти современных певцов и певиц, – решительно отчеканила старшая пионервожатая, – не прошли бы советские худсоветы. И это было бы только к лучшему – пошлости в нашей жизни было бы несравненно меньше! Я уже не говорю о кино.

– Потому что те худсоветы, – с готовностью подхватил музрук, – составлялись из профессионалов высочайшего класса. Которые просто не могли пропустить поделки дурного вкуса.

– Небось, и вы состояли в таких комиссиях? – невинно заметил я.

– Да! – загремел музрук, гневно тараща на меня свои чёрные тараканьи глазки, – и горжусь этим!

– Какие были певцы! – мечтательно заметила повариха. – Майя Кристалинская! Валерий Ободзинский! Володя Трошин!

– Аида Ведищева! – радостно стали выкрикивать со своих мест представители старшего поколения. – Лариса Мондрус! «Песняры»!

Заведующий заметно ошалел от такоего поворота дискуссии.

– Товарищи, гм, друзья, – возвысил он свой начальственный баритон, – мы здесь не для того, чтобы обсуждать современную эстраду. Не будем отвлекаться, – Вадим Львович, прищурившись, прошивал нас всех, одного за другим, тяжёлым взглядом. – И всегда всё начинается с одной безответственной реплики… – Он сморщился в мою сторону. – Вам всё это шуточки… Фильмы с голыми пионерами… Вы почти все люди новые… А мы, – он стал подбородком указывать на коллег, – старшая пионервожатая, музыкальный руководитель, физрук, наш шеф-повар… Бьёмся со Светой уже второй год. И теперь действительно настал момент, когда Шумейко нужно из лагеря отчислять. Так продолжаться это не может.

– И признать наше педагогическое фиаско? – печально спросила Ангелина.

Заведующий повернулся к ней.

– Да, а что делать? Бандитов и хулиганов рано или поздно тоже отчисляют из школы и направляют в колонию – и это не считается никаким фиаско. Там соответствующие специалисты, свои методики, своя атмосфера… А нас учили работать с нормальными детьми. Короче: я прямо сейчас звоню её родителям, или опекунам, кто там они есть, – пусть забирают своё чадо на фиг.

Как бы в ответ на его слова, на столе зазвонил телефон. Вадик взял трубку. Мы все уставились на него.

– Да, «Горный водопад». Да, заведующий лагерем. Кто? – глаза у нашего начальника увеличилсь до опасных пределов. В фильмах о героических временах прошлого в такие моменты люди обычно вскакивали и вытягивались в струнку, застёгивая все пуговки и оправляя не себе одежду. Но время было другое, и Вадик остался сидеть, хотя и заметно напрягся. Минуту он слушал молча; к округлившимся глазам теперь прибавился ещё и наморщенный лоб.

– Да. Да. Понял, хорошо. Да, но всё же… Ну, если и они идут в этом навстречу… Понял. Транспорт обеспечим. Хорошо. До свиданья.

Он положил трубку и смотрел на нас загадочным взглядом.

– Ну чё, – без особого любопытства спросил физрук, – когда забирают?

– Никто никого не забирает, – ржавым голосом прокаркал заведующий, – Шумейко остаётся в отряде. Это приказ.

Мы все переглянулись.

– Непонятно как, но в Межколхозстрое уже всё известно, – заведующих обвёл всех нас подозрительным взглядом. Я покосился на физрука; куда-то он отлучался с пляжа минут на пятнадцать. Тот чистил перочинным ножом ногти с безмятежным видом.

– Тогда я увольняюсь, – тихо сказала Надя. На глазах её снова показались слёзы. – Я с ней в одном лагере быть не могу.

– А и насчёт вас решение принято, Надежда Васильевна, – веско сказал заведующий, – вас переводят в лагерь «Солнышко» в Рыбачье, на берег Чёрного моря, с повышением оклада на двадцать процентов. Если вы, конечно, согласитесь. Если да, завтра автобусом мы вас отвезём. Заодно заберём из Рыбачьего вожатого вам на смену.

Мы все сидели молча довольно долго.

– Н-ну и н-ну, – промычала, наконец, радистка Галина, видная собой, фигуристая крашеная блондинка примерно моих лет. Заикание её после случая с ужом в постели явно прогрессировало, что ставило под вопрос всю её дальнейшую карьеру. – В к-какой с-стране м-мы ж-живём?

– Что хотят, то и делают, мажоры проклятые, – зло проворчала повариха. – Куда мы катимся?

Все согласно закивали.

– Хочу вам напомнить, дорогие коллеги, – с отвратительной миной на лице сказал заведующий, – что все мы с вами здесь в первую очередь благодаря этим самым «мажорам» – мне самому это, кстати, только что напомнили. А условия у нас, сами знаете, лучше, чем в «Артеке», при всех его голых пионерах. Так что, – давайте не будем. И неужели мы, в конце концов, не справимся с одной девчонкой?

Все педагоги, и опытные и начинающие, скорчили очень даже кислые мины; только Ангелина явно была довольна.

– Всё равно они гады, – не сдавалась неукротимая повариха. – Собаки бешеные.

Все снова закивали, словно китайские болваны.