Читать книгу Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус - Андрей Посняков - Страница 4

Когда Павел пришел в себя, с него как раз снимали кольчугу – стаскивали со всей осторожностью и все же зацепили рану на шее. А ведь, похоже, стрела только лишь чиркнула, правда, зацепила сильно, рана все еще кровила, жгла.

– Ой, боярич-батюшка, очнулся! – со звоном бросив кольчугу, радостно воскликнул невысокого росточка мужик в кожаном панцире с густо нашитыми сверху блестящими металлическими бляшками.

Борода у мужика оказалась светлой, реденькой, серые глаза смотрели на раненого почтительно и как-то даже умильно. Кто такой этот мужичок, кто такие все столпившиеся вокруг вооруженные люди, Павел мог сейчас лишь только догадываться, да с большей или меньшей уверенностью предполагать. Раз его называли бояричем, значит это – его люди, дружина или как там у бояр она называлась. Интересно, в какой эпохе очутился молодой человек? Судя по всему – в русском средневековье: ну, да – вон и мечи, и кольчуги, и щиты червленые, и сверкающие островерхие шлемы. Шлемы, правда, не у всех, да и кольчуги – редко. Зато – копья, луки со стрелами.

Значит, средневековье, точнее… впрочем, а к чему точнее-то? Ремезов слабо улыбнулся – сколько он уже здесь? Минут двадцать – уж точно, значит, скоро уже и назад – вряд ли его сознание продержится в сем бренном теле более получаса – никаких физико-технических возможностей для этого не хватит.

– Батюшка-боярич, давай-ко мы тебя на воз, – засуетился мужичок в панцире, обернулся, махнув рукой остальным. – А ну, демоны, поможите.

«Демоны» – молодые парни – тут же засуетились, побросали орудие, подвели под уздцы запряженного в телегу коня, осторожно положили раненого на мягкое сено.

Ох, башка-то болела – куда там похмелью! – Павел даже не выдержал, застонал.

– Как, господине? – снова озаботился мужичок.

Ремезов махнул рукой и устало спросил:

– А ты, вообще, кто?

– Я-то? Михайло-рядович, тиун твой. Неужто так сильно ударился, батюшка, что всю память отшибло?

– Ничего, вспомню.

Павел улыбнулся: ну, конечно же, вспомнит, мало того – скрупулезно проанализирует все, буквально каждую мелочь. Только вот не сейчас, а потом, дома… Минут через десять или вообще завтра.

– Ну, поехали, поехали, что встали-то? То Телятникова Онфимки людишки были, тьфу! – шагая рядом с мерно покачивающейся на кочках телегою, деловито доложил тиун. – Те, что стрелки – наши-то востроглазые их опознали, да вот только догнать не удалось – убегли. А Онфимко-то сам потом небось скажет, что и знать их не знал, дескать, и вовсе они не его, а так, из лесу кто-то выскочил – тати! – самого едва не живота не лишили.

Странно говорил рядович: слова вроде и русские, да все на старинный лад – кружевами. Павел через пень колоду все понимал, с трудом – и это тоже казалось странным, особенно после того вечера в доме на Данфер Рошро, где Ремезов свободно воспринимал французский. Кстати, он и сейчас его помнил, хоть и не учил никогда… И даже мог спокойно порассуждать – на французском же – на темы творчества Франсуа Мориака, которого раньше и знать не знал… вернее – это Павел Ремезов знаменитого французского писателя Мориака знать не знал, а вот некий студент-филолог Марсель – так даже очень. И еще в голове временами вспыхивали какие-то статьи, термины – «демократический централизм», «Шаг вперед – два шага назад», «Анти-Дюринг» какой-то… Вероятно – наследие того самого мальчика-комсомольца. Интересно как – и требует очень вдумчивого исследования. Парижский студент, школьник-комсомолец из конца пятидесятых годов – от каждого что-то осталось и теперь лезло, забивая мозги. От каждого… а вот от этого молодого боярича – нет! Вообще ничегошеньки не пробивалось. Кто он был такой, что вокруг за люди – оставалось только лишь строить предположения и догадки. Ну да ладно – недолго уж и осталось, может быть, даже минута, две…

И три уже прошло, и десять, и полчаса, когда телега наконец-то подъехала к высокому, однако во многих местах покосившемуся частоколу, останавливаясь напротив наглухо закрытых ворот, над которыми высилась небольшая башенка, похожая на вышку для часового, только несколько ниже. Башенка, в отличие от солидных ворот, особого впечатления не производила, и казалось, что вот-вот рухнет вместе с часовым – совсем молодым парнишкою, при виде появившейся у ворот процессии кубарем скатившегося вниз. Слышно было, как заскрипели засовы… Потом, после небольшой заминки, ворота, наконец, распахнулись, явив устало-туманному взору путешественника во времени неприглядный двор с какими-то угрюмыми разномастными строениями из серых бревен – банька, что ли? Сараи, конюшня… Ой, а навозом-то как несет, батюшки! Ядреный… ядерный такой запах.

Павел поспешно зажал пальцами нос. И в этот момент из сарая донесся вдруг чей-то истошный крик.

– Это кто еще? – повернув голову, недовольно спросил «боярич».

– Дак Демьянко-холоп, кому же еще-то? – устало напомнил тиун. – Ты ж сам, господине, велел с него семь шкур содрать, чтоб впредь не умничал. Вот и Окулко-кат и дерет. Все по твоей воле.

– Иди ты! – Павел приподнялся на телеге. – И давно его лупят?

– Да вроде недавно начали, только что.

И снова крик. Истошный, полудетский:

– Ай-ай, не надо-о-о-о! Ай! Не буду больше никогда, не буду-у-у… Богородицей-матушкою клянусь… Ай! У-у-у-у…

Крик перешел в вопли, а они – в жалобный протяжный стон, видать, подвергнутому экзекуции парнишке и впрямь было очень больно.

– А ну, хватит! – распорядился Ремезов. – Ишь, распустились тут… без меня. Хватит, я кому сказал!

– Понял тебе, господине. Посейчас сбегаю, распоряжусь.

Низко поклонившись, тиун Михайло бросился к сараю, где тут же стихли все вопли.

– Ну, вот, – Павел широко улыбнулся, искоса поглядывая на беспрестанно кланявшихся девок и женщин, при виде своего господина поспешно бросивших все дела и посматривающих на молодого «боярича» с явным страхом. Разные были девки – и вполне на личико симпатичные, и, мягко говоря, не очень, но одеты все были одинаково – в какие-то бесформенно серые рубища, опоясанные… А бог знает, чем они там подпоясаны.

– Ну, ладно, ладно, хватит вам, – смутился Павел. – Делом своим займитесь.

Сказал – и такое впечатление – будто кнутом щелкнул. Кланявшихся девок словно ветром сдуло – кто к сараям бросился, кто в дом, кто на конюшню. Всем дело нашлось – а как же!

– Господине, Демьянку-то умника, в горницу его привести… или в сарае оставить?

– Демьянку? – не сразу понял Ремезов. – Какого еще Демьянку?

– Ну, что в сарае-то…

– А-а-а! Ну, пусть в горницу. Посмотрим, что за умник?

Павел в любую секунду ожидал возвращения, казалось, осталось лишь только закрыть глаза и открыть их уже в мансарде, в лаборатории…

Молодой человек даже головой покачал, смежил веки… Нет! Никуда его сознание не перемещалось… Час уже, никак не меньше! Целый астрономический час. Несомненно, это был, конечно, крупный успех, однако вот чувствовалось в новой «шкуре» как-то не очень уютно. Тогда уж лучше в «комсомольце» бы долго так «посидеть»… особенно с той девушкой… А тут – тут как-то совсем уж убого да грустно. И жили же людишки раньше – ужас какой-то и мрак.

– Велишь ли в горницу кваску, господине? – помогая раненому подняться по крыльцу, залебезил тиун. – Или, может, обед подавать?

– Пока, думаю, и кваском обойдусь.

Ремезов и в самом деле не хотел есть, а вот выпил бы чего-нибудь с удовольствием – в горле-то после всех перипетий пересохло до ужаса.

– Пива-то нет у вас?

– Прикажешь, господин – сварим! – Михайло-тиун обернулся на крыльце. – Эй, девки! Пиво варити готовьтеся, солод-ячмень самый лучший берите.

Павел тоже застыл на высоких ступеньках, с любопытством озирая вотчинный двор, огражденный покосившимся частоколом. Двор как двор, правда, на редкость запущенный и убогий: все кругом серое, приземистое, народ в рванье бродит, свиньи – и те вон какие-то поджарые, тощие, не свиньи – собаки охотничьи. Да-а, бедноватый колхоз, говорить нечего.

Господский дом, куда сейчас и поднимался Павел, тоже не производил особенно благоприятного впечатления, больше напоминая не жилище именитого вотчинника, а заброшенный сельский клуб в дальней забытой богом деревне. Какой-то неуютный, сложенный по-простому, без всякой выдумки и затейливого деревянного узорочья. Оконца маленькие, словно бойницы, да и никаких труб над крышею не наблюдалось, похоже, печка-то топилась по черному. Точнее сказать – печки, домишко-то казался довольно просторным – в две избы, с пристроенными меж ними сенями, куда и вело крыльцо. Ну, клуб он и есть клуб, наверно, немцы пленные строили… Тьфу ты! Какие, к черту, немцы?!

– Отдохнути желаешь, господине? – забежав вперед, тиун самолично распахнул перед своим господином двери.

– Желаю, – входя в просторную горницу, усмехнулся Павел. – Квасу только не забудь.

– Обедати, господине, когда прикажешь?

– Как проголодаюсь, так и прикажу.

Поклонившись, тиун вышел, тщательно затворив за собой дверь. Горница неожиданно оказалась светлой, да и не горница это была, а светлица – летнее не отапливаемое помещение с большими – относительно большими – окнами, затянутыми… бычьим пузырем, что ли? Ремезов подошел поближе, потрогал свинцовый переплет… Слюда, однако, до стекла местный боярич еще финансово не дорос, и вряд ли когда-нибудь дорастет – не того калибра вотчинник, судя по двору – из тех, что в Польше прозывали «загоновой» (самой-самой бедной) шляхтой. Здесь же таких землевладельцев именовали просто «вольными слугами» или – уж совсем нищих – «слугами под дворскими». Низшее феодальное сословие, несущее службу за землю – предтеча будущих помещиков. И этот вот молодой товарищ, в чьем теле сейчас оказался Павел, тоже из таких – русский «загоновый шляхтич».

Ремезов, хоть и был технарем, все же работал на стыке наук, и кое-какие исторические сочинения почитывал, хотя историком, естественно, себя вовсе не считал. Так, кое-что знал, помнил… Рядович Михайла – этот вот работал на феодала по договору – «ряду», в данном случае исполняя обязанности старшего по усадьбе – тиуна, или, говоря на французский манер – мажордома. Кроме рядовичей, на усадьбе еще имелись закупы – люди, отрабатывавшие долг, а также еще и обельные холопы, и челядь – по своему статусу похожие на домашних рабов, точнее, челядь – те домашние, а холопы работали в поле, потому у остальных зависимых крестьян – смердов – отработок на хозяйской запашке (барщины) по сути и не было (хватало и холопов), только оброк да повинности – ремонт дорог, строительство частокола, извоз и все такое прочее.

Немного постояв у окна, молодой человек прилег на широкое ложе, накрытое мягкой медвежьей шкурой, и задумчиво посмотрел на поддерживающие крышу стропила, пахнущие смолою, чистые – ведь печки в светлице не полагалось.

Пол был настелен солидный, из толстых досок, и тоже чистый – добела выскобленный, кроме ложа, у дальней стены стояла основательная лавка, а близ длинного, ничем не покрытого стола – небольшие скамейки. В углу, на железном поставце – светец для лучины, а под ним – кадушка с водою. От пожара.

Да-а-а… даже на свечках экономил, то же еще – «боярич»! Вот уж действительно – загоновый.

Однако, а который сейчас час? Судя по солнышку, три, а то и четыре… Господи! Вот это да, вот это эксперимент… затянулся, жаль только, что в сей неуютной эпохе Ремезову было как-то не особенно интересно. Что тут делать-то? Скорей бы назад, в мансарду! Да, по всем канонам, уже давно было бы пора… и все же до сих пор Павел оставался в чужом теле. Почему так? А поди, пойми… Ничего, потом разберемся.

В дверь поскреблись, осторожно так постучались.

– Войдите, не заперто! – крикнул с ложа Павел. – Да входите же, говорю.

Переступив через порог, первым, поклонившись, вошел тиун Михайло, за которым показались еще двое парней, тащивших какую-то широкую скамью, словно тут скамеек мало было. За парнями, низко поклонившись, вошел коренастый и широкоплечий детина с черной бородищей до пояса и большим кнутом в руках, уже за ним дюжие слуги ввели совсем юного парнишку, светловолосого, худенького, с бледным лицом, в рваной, окровавленной местами, рубахе.

– Прям сейчас пытать зачнем, господине? – еще раз поклонившись, деловито осведомился бородач.

Как его называл тиун? Окулко-кат, кажется… То еще прозвище… даже не прозвище – профессия!

Не успел Павел и слова сказать, как с паренька сорвали рубаху, разложив несчастного на специально принесенной скамье…

– Эй, эй! – вскочив, замахал руками Ремезов. – А ну-ка, пошли все прочь! Прочь, я сказал! И скамейку эту поганую забирайте.

– Так, господине, мне его так и пытати? – ничуть не удивившись, деловито осведомился Окулко-кат. – Только начал, два удара едва успел, а ты наказывал – дюжину. Али больше уже?

– Прочь, сказал! – Павел остервенело притопнул ногою. – Достали уже, садисты чертовы! Квасу бы лучше принесли.

– А квасок уже девки тащат, – кланяясь, ласково улыбнулся тиун. – Умника-то забрать…

– Нет! Здесь оставьте.

– Ага, господине… и кнут.

– Да подавились бы вы кнутами своими! – рассвирепел Ремезов, которого уже по-настоящему раздражала вся эта нелепая ситуация. – Непонятно сказано? Во-он!

Все наконец-то вышли… кроме испуганно моргавшего парнишки… этого, как его… Демьянки Умника.

– А ты что встал? Садись вон, на скамейку, – сверкнул глазами молодой человек. – Что-то квас не несут…

– Несут, господине, – осмелился подать голос мальчишка. – Девки-то в дверь давно стучатся.

– Стучатся? – Павел удивленно приподнял левую бровь. – Чего ж я не слышу-то? Впрочем, слышу – словно мыши скребут.

– Они, господин, громче и не смеют.

– Кто не смеет, мыши или девки? А, черт с ними со всеми! Да где ж там мой квас?

Отрок проворно распахнул дверь, и в светлицу тотчас же ввалились две замарашки-девчонки – одна несла в руках большой кувшин, по всей видимости – с квасом, другая – большой поднос с пирогами.

– Заодно и поедим, – увидав пироги, пошутил Ремезов. – А то когда еще у них тут обед.

Девушки, поклонившись в пояс, ушли, и Павел поманил пальцем парнишку:

– Садись вон, на скамейку, в ногах правды нет. Да рубаху-то надень, за столом все-таки. Ну, чего ждешь-то? Садись, кому сказано? Пироги бери, наливай квас… Да не стесняйся ты, парень! Как тебя…

– Демьянко Умник, – качнув головою, отрок опустил глаза.

Белобрысый, худой, смуглый… или, скорее – грязный – он чем-то напоминал… беспризорника из кинофильма «Путевка в жизнь». Напоминал, да… причем Ремезов точно помнил, что никогда такой фильм не смотрел! Как не читал и повесть Франсуа Мориака «Мартышка», персонажа которой почему-то напоминал Демьян.

А, ладно… после во всем разберемся, дома.

– Ты почему Умник-то? – хлебнув квасу, осведомился молодой человек.

Парнишка, поспешно вскочив, принялся кланяться, и Павлу пришлось прикрикнуть:

– Хватит! Хватит, я сказал! Садись и – сидя – рассказывай.

– Так, господине… ты, верно, ведаешь.

– Ведаю! – Ремезов раздраженно пристукнул ладонью по столу, от чего его юный собеседник дернулся, словно бы получив удар по лбу. – Но от тебя все хочу услышать. Говори!

– Язм, господине, крылья сладил… думал полететь, яко птица, – опустив голову, прошептал подросток.

– Крылья? – Павел едва не поперхнулся квасом. – Из чего ж ты их сладил?

– Прутья ивовые лыком обвязал да обтянул кожей.

– А кожу откуда взял?

Демьянко опустил голову еще ниже и замолк.

– Ну? – нетерпеливо спросил Ремезов. – Украл – так и скажи, значит, за кражу тебя сейчас и били, а вовсе не за то, что полетать вздумал!

– Не украл, господине, – по щекам парнишки потекли слезы. – Просто взял… хотел вернуть, как полетаю. Крылья бы разобрал и…

– Ну, ладно, ладно, – молодой человек устыдился собственного поведения, ишь ты, учинил тут допрос. В конце концов, какое ему дело-то – украл тут кто-то что-то или не украл.

– Так полетал?

– Немножко, – смущенно кивнул собеседник. – С горки разбежался, подпрыгнул… аршинов пять пролетел, а потом – в крапиву.

– В крапиву, – передразнил Павел. – Аршинов пять и без крыльев пролететь можно… особенно когда пьяный, в овраг да кубарем.

– А кожу я бы Никите-кожемяке вернул, ты, господине, не думай! Просто не успел – увидали все, налетели…

– Налетели… Родители-то твои кто?

– Так ить, господине – в мор еще сгинули, летось с десяток назад. Меня бабка Филимона, царствие ей небесное, взращивала.

– Ладно, иди покуда, – подумав, «боярич» махнул рукой. – Да! Тиуна ко мне покличь!

Поспешно вскочив на ноги, Демьянко поклонился и выбежал прочь.

Михайло-рядович явился в тот же миг – скорее всего, под дверью, собака, подслушивал. Впрочем, черт с ним…

– Вот что, Михаил, – глядя в окно, задумчиво произнес Ремезов. – Ты паренька этого, Демьяна, не трогай – такой тебе будет мой наказ. И кату скажи!

Тиун поклонился:

– Уразумел, батюшко. Обедать желаешь ли?

– Обедать? – Павел снова посмотрел в окно, на садящееся за дальним лесом солнце. – Пожалуй, уже пора и ужинать.

– Как велишь.

– А честно говоря, что-то не хочется. Квасу с пирогами попил – вроде и сыт. Хотя… – поправив на шее повязку, молодой человек задумчиво забарабанил пальцами по заменявшей стекло слюде. – Хотя чего-нибудь вели принести, может, проголодаюсь еще… Так, чуть-чуть… И все! И чтоб больше сегодня меня не беспокоили. Устал!

– Уразумел, господине, – приложив руку к сердцу, рядович снова поклонился и вышел.

– Да! – крикнул ему вслед Павел. – Зеркало какое-нибудь принеси.

– Принесу, батюшко!

Ремезов криво усмехнулся – тоже, нашел еще «батюшку» – и вновь завалился на ложе, – а ведь действительно устал, да и весь этот морок, по правде сказать, уже начинал действовать на нервы – слишком уж много стало прошлого, слишком! Сколько он уже здесь? Часа четыре, не меньше, а то и пять-шесть. Успех, конечно, но… Когда же уже все это кончится?! Сколько можно-то? И ладно бы какая-нибудь приличная эпоха – скажем, те же пятидесятые – семидесятые – но вот это дикое средневековье… Бр-р! Даже и не скажешь наверняка, какой на дворе век! Такая вот гнусная, забытая богом дыра могла быть и в тысяча шестьсот… и в просто в тысяча каком-нибудь там году! Кольчуги… да, они и в семнадцатом веке еще бытовали, а слюдяные окошки… в средние века точно – были. И народ одет… вернее раздет – рвань, рубище, босиком все, кроме тиуна… А у того-то что на ногах? Сапоги? А черт его… не обратил внимания. Да и одет рядович получше – рубаха до колен – длинная, с узорочьем, поверх… кафтан, что ли… или это армяком называется? Нет, пожалуй, просто глухой плащ с вырезами.

В дверь негромко постучали.

– Не заперто!

Снова вошел тиун:

– Зеркало ты, господине, просил.

– Поставь вон, на лавку.

Исполнив указанье, рядович поклонился, ушел.

А Ремезов с любопытством подскочил к зеркалу – медной… нет, скорей – бронзовой, начищенной до блеска, пластине. Полюбовался собой, благо свет заходящего солнца как раз через оконце и падал… Было на что посмотреть, Павел даже вздрогнул, будто вдруг собственную фотографию увидел. Из далекой юности. С листа отполированной бронзы, чуть прищурившись, смотрел молодой человек, юноша лет шестнадцати – двадцати, точнее судить было сложно. Ну, вылитый Павел! Этакий хиппи – длинные темные волосы до самых плеч были стянуты тонким кожаным ремешком, просторная, с вышивкой, рубаха подпоясана тоненьким наборным поясом… на ногах – Ремезов, кстати, только сейчас обратил внимание – нет, не лапти, а что-то вроде – кожаная плетенка… кажется, это называлось – постолы или поршни.

Полюбовавшись собой – сходство было удивительное! – Ремезов потрогал окровавленную тряпицу на шее. Унялась кровушка-то… Скользнула по шее стрела, а ведь еще б немного – и в горло. И что тогда? Вернулось бы сознание обратно в мансарду, или… Да нет, не вернулось бы – теоретически это было давно уже доказано, а вот на практике проверять как-то не очень хотелось. И тогда, с тем французским студентом… Но там иначе все было – похоже, что сознание Марселя просто-напросто вытеснило Павла, еще до самоубийства. Ну, еще бы – Ремезову-то с чего с балкона вниз головой бросаться?

А вот этот местный товарищ – «боярич», мелкий феодал – что-то пока никак о себе не заявил. Так ведь и тот комсомолец – тоже. Может, тут все дело в интеллектуальном развитии? Почему бы и нет? Проверять, проверять надо, экспериментировать. Эх, скорее бы домой!

Домой… А. что, если… Если сейчас сесть, посчитать, прикинуть…

Павел почувствовал, как его охватил страх! Посчитать, конечно, можно было – даже и в уме, формулы и графики молодой человек хорошо помнил… Но вот приступать к этому делу не хотел – тривиально боялся. А вдруг… А вдруг это все – навсегда?! И тогда напрасно он ждет возвращения, не будет его, и резонанс не наступит уже никогда. Никогда! Страшно представить… И, конечно, надобно бы сделать расчеты… Не сейчас, потом. Утром. Ведь, может быть, ночью он уснет, а проснется уже в мансарде!

Да-да, такое вполне может случиться, и даже – скорее всего. Значит – спать, спать, спать!

Скрипнула дверь:

– Я покушать принесла, господине.

Голос был девичий, певучий, и Ремезов поспешно отвернулся от зеркала, рассматривая возникшую на пороге женщину в длинном, высоко подпоясанном, без рукавов, платье из плотной синей ткани, надетом поверх белой рубахи. Высокая, стройная, с приятным лицом. Судя по легкой повязке на голове, вовсе не закрывающей заплетенные в толстую косу волосы, это все же была девушка, а не замужняя женщина, и явно не из простых крестьянок – на ногах что-то вроде лаптей, только плетенных не из лыка, а из каких-то разноцветных веревочек – на улицу в таких не выйдешь, обувка чисто домашняя. На висках поблескивали подвески – какие, с ходу и не определишь, но точно – не золотые и не серебряные, а браслетики на руках – так и вообще стеклянные, желтенькие.

Поклонившись, девушка поставила на стол большое медное блюдо с яствами, судя по запаху – с дичью да с рыбой.

– Пиво сварили уже, господине. Дойдет – принесу. А пока вот – бражица ягодная.

Ремезов улыбнулся:

– Ну, наливай бражицы… Да и сама присядь.

– Ой, господине… уж присяду.

Девчонка не ломалась, не выпендривалась, разлив брагу по глиняным кружкам, уселась за стол на скамеечку, напротив Павла.

Правда, молодой человек и слова сказать не успел, как гостья… нет, скорей – служанка – вскочила. Всплеснула руками:

– Светец-то забыла зажечь. Посейчас принесу, инда скоро и темень.

И правда, солнышко, похоже, зашло уже, и в светелке резко стемнело, так что вставленная в светец лучина – лучина! – пришлась весьма кстати. Хорошо горела, можно даже сказать – ярко, почти ничуть не хуже свечки, да и коптила лишь самую малость.

– Хороша лучинушка, – присев, улыбнулась девушка. – Из березового топляка.

Ремезов вскинул глаза:

– Ну, выпьем, что ли?

– Да, господине, выпьем.

Бражица оказалась пахучей, хмельною, после второй кружки у Павла даже слегка закружилась голова, сразу так стало легко, свободно, да и девица раскраснелась, заулыбалась, заблестели глаза.

– Тебя как звать-то? – ляпнул сдуру молодой человек.

Так ведь и не думал уже – опьянел с устатку. Это ж надо – хозяин собственной служанки не знает.

Впрочем, девчонка, похоже, ничуть не удивилась, или, скорее, просто не обратила внимания – тоже запьянела изрядно. Приложив руку к уху, переспросила:

– Ась?

– Зовут, говорю, как? Только не говори, что Марфа Васильевна.

– Зовут. Меня?

– Ну, не меня же!

– Марийка я… Нешто запамятовал?

– Красивое имя… да и ты ничего. Ну, ладно… давай-ка еще накатим по кружечке.

– Чего, господине?

– Выпьем еще по одной.

– Выпьем… Вижу, господине – умаялся. Ложись-ка, я тебе на ночь сказочку расскажу, как ты любишь.

Павел махнул рукой – сказочка так сказочка…

Улегся на ложе, расслабленно наблюдая, как Марийка стаскивает с него постолы… Неплохая девчонка… симпатичная… И грудь… Вот, как раз склонилась – обнять? Обнять!

Ах, какая упругая!

– Погоди, господине, я затушу лучинушку…. да платье сниму.

Ого! При таких-то словах Ремезов сразу ожил – как и любой мужчина на его месте. Вот так сказочница! Вот оно так тут поставлено-то.

Ничуть не стесняясь, девушка сбросила с себя платье, рубаху, ногой подошла к светцу… наклонилась…

– Постой! – скинув рубаху, Павел проворно вскочил на ноги. – Так вот и стой… А я тебе… спинку поглажу.

Обернувшись, Марийка улыбнулась лукаво:

– Как велишь, господине, как велишь…

Ах, какое у нее было тело! Точеное, крепкое, сильное! И большая упругая грудь… Которую Павел, обняв девушку сзади, тут же обхватил руками, принялся ласкать, мять, зажав между плацами соски, и вот уже…

Марийка дернулась, застонала… о-ох, какой она оказалась жаркой, как изгибалась, как… Все грустные мысли давно уже покинули Павла, воспарившего в небеса от навалившегося внезапно блаженства. Тонкая талия, широкие бедра, грудь… А животик? А сладострастный стон? Да есть ли еще хоть что-нибудь слаще всего этого?

– Ах, господине… – прильнув к Павлу на ложе, расслабленно прошептала Марийка. – Как ты сегодня… ой…

– Ничего, милая, – молодой человек поцеловал девушку в губы. – Еще не вечер.

Ну да, не вечер – ночь. Тихая, звездная, ясная, с полной, улыбающейся добродушно луною и золотисто-палевыми отблесками заката.

Ремезов смежил глаза… и тут же – как показалось, почти сразу – открыл, вздрогнул нервозно: ну как же – «Детскую болезнь левизны в коммунизме» так и не доконспектировал – а завтра с докладом на комсомольском бюро выступать! Что комсорг скажет, ребята?! Вот беда-то!

Молодой человек так и подскочил на ложе… что-то царапнуло грудь… Нож! Узкое злое лезвие, зажатое в сильной руке Марийки! О-о, какой ненавистью пылали ее глаза… Или в них просто отражалась заглядывающая в окна луна?

Впрочем, Павлу сейчас было не до этого – слишком уж далеко все зашло, да так, что нужно было немедленно спасать свою жизнь!

Перехватить запястье. Сжать! Вывернуть… Ага! С глухим стуком нож упал на пол. Вскочив с ложа, девушка – успела уже одеться, зараза! Заранее к убийству готовилась – со всех ног бросилась к двери, откинув крючок, распахнула… Тут же угодив в объятия дюжих молодцов-слуг!

Один из парней, не отпуская враз поникшую головой беглянку, вопросительно посмотрел на «боярича»:

– Велишь в амбаре ее запереть, господине? Или постегать для острастки?

Страж спрашивал как-то без особых эмоций – привычно, буднично, будто бы каждую – ну, почти каждую – ночь из покоев молодого выскакивали разъяренные девки… А, может, и выскакивали! Почему нет?

– На лавку ее посадите, – подумав, приказал Ремезов. – А сами – пошли прочь. Благодарю за службу!

Усадив девушку, парни молча поклонились и вышли, осторожно притворив за собой дверь.

Павел быстро оделся, поднял с пола нож, осмотрел с интересом – так себе ножичек, без особых изысков, но вполне действенный.

– Ну? – положив нож на стол, он посмотрел на Марийку. – Что скажешь, дева? Молчишь… Квасу хочешь? Или бражки – еще осталась.

Обычный вопрос этот, заданный вполне дружелюбным тоном – кто бы знал, чего сейчас стоило Ремезову сдержаться! – похоже, выбил девчонку из колеи – она даже не сразу поняла, что у нее спрашивают.

– Бражку, говорю, будешь? – подойдя ближе, молодой человек протянул Марийке кружку. – Пей. Да ты глазами-то не сверкай, я ж тебя не пытаю…

– Успеешь еще! – девушка дернулась было к двери… но тут же обреченно обмякла… и бросила быстрый взгляд на окно.

– Не, через окно не выйдет, – усмехнулся Павел. – Переплет-то свинцовый – вряд ли головой пробьешь.

– Смеешься?

– А что мне – плакать, что ли? Слава богу, не зарезала.

– Ничо… придет еще твой час. Ну? Что смотришь? Давай, зови слуг, ката – зачните пытать, бейте плетьми, калеными железами жгите!

В глазах девушки вновь вспыхнула ненависть.

«Боярич» покачал головой:

– Обрати внимание, я даже не спрашиваю, кто тебя подослал?

– Мне и самой есть за кого мстить, – криво улыбнулась девчонка. – Будто не помнишь…

– Не помню, – честно признался Ремезов. – Думаю вот, что с тобой теперь делать?

– И что надумал?

Павел подошел к окну, помолчал немного, потом смачно, с хрустом, потянулся, зевнул:

– А прогоню-ка я тебя, Марийка, прочь. Вот сейчас рассветет, встанут все… на луга пойдут, в поле… и ты с ними иди – назад только не возвращайся, поняла?

Марийка непонимающе хлопнула глазами. Да уж, пожалуй, ей трудно было взять в толк, что сейчас происходит…

– Ты меня отпускаешь, что ли?

– Можно и так сказать, – усмехнулся молодой человек.

Девчонка привстала на лавке:

– Не верю!

– Не верь, мне-то что? – распахнув дверь, Павел подозвал парней-стражей. – Все, хватит службу нести – утро уже… Марийка! – обернувшись, молодой человек нарочно повысил голос. – Ты тоже свободна! Прочь, говорю, пошла… позову, когда снова понадобишься.

Девушка медленно поднялась с лавки, словно бы еще не верила в то, что так легко отделалась. Впрочем, не очень-то и легко, изгнание в эти времена – наказание очень серьезное, иногда и хуже смерти. Изгой – кому он нужен-то? Особенно – девка. Одной уж точно не выжить… если только прибиться к кому-нибудь – в закупы податься, в холопки-челядинки. Ну, а что еще с этой дурищей делать? Здесь оставить… ага, это убийцу-то?! Ну, не казнить же ее в самом-то деле… и на усадьбе оставлять нельзя. Прогнать – самое оно то. Пущай!

– Прощай, Марийка, не кашляй, – захлопнув за несостоявшейся убийцей дверь Павел.

Уселся на ложе и вот только сейчас едва перевел дух, намахнув всю оставшуюся брагу. Однако и дела тут! Девки с ножиками… Мстительница, блин. И что, правда, есть за что мстить? Почему б и нет? Этот вот «боярич», с кем «срезонировал» Ремезов, похоже, был тот еще фрукт. Ошалевший от полной безнаказанности феодальчик. А что? Моя вотчина, мои холопы – что хочу, то и ворочу! Видать, и феодально зависимых девок к сексуальным отношениям принуждал, и кнутиком душу любил потешить… садист чертов! Может, и нужно было такого гада прибить? И, если б не «комсомолец», так и не дожил бы до утра юный феодальчик… а с ним бы и Павел прижмурился – по всем раскладам именно так бы и вышло! Черт… долго еще в этой поганой шкуре сидеть? Посчитать, произвести расчеты… Или сначала напиться? Ну да – стресс-то как-то надобно снять. Тем более, пиво, верно, уже остыло… свеженькое.

Ремезов беспробудно пропил три дня, а, может, и четыре. Тупо, ни о чем не думая, квасил, запершись в хоромах… Потом надоело одному – позвал слуг, стражей, тиуна… С ним, с Михайлой-рядовичем, и закончил – когда уж вообще ничего в глотку не лезло – ни пиво, ни брага, ни медовуха.

Проспался, рядовича прогнал, и целый день отпивался сбитнем, после чего опрокинулся ночью на бюро комсомольского актива, где с честью и почти без запинок оттарабанил «Детскую болезнь левизны…», за что получил полную благосклонность куратора из обкома – гладенького и гаденького мужичка, плотоядно посматривающего на рослых и сексуально привлекательных комсомолок.

Это было еще не все… ближе к утру еще предстоял коллоквиум по творчеству Франсуа Мориака, естественно, на французском языке.

Как бы там ни было, Мориак ли помог или Ленин, может быть – просто здоровый сон, но проснулся Павел раненько – свеженький как огурчик. Поднялся с ложа, оделся, вышел на крыльцо, кивнув стражам – ведь не зря их держал! Вот ведь, даже в собственной вотчине было небезопасно.

Едва рассвело, и солнышко еще даже не показалось – только лучи его золотили брюха реденьким, медленно проплывающим облакам, однако феодально зависимые людишки уже поднялись, шерудились по двору. Девки да бабы кормили птицу, таскали воду в больших деревянных кадках да кололи дрова – это и в начале двадцатого века на селе считалось типично женской работой – мужики же, прихватив серпы да косы, отправились на поля.

– Солнышко, ишь, – поклонился неведомо откуда возникший тиун. – Так постоит седмицу, можно всех на поля отправлять – и баб, мужикам в помощь. Понятное дело – жатва.

Ремезов охотно кивнул, да справился, нет ли поблизости какого-нибудь водоема. Причем спросил хитро: где бы, мол, лучше сейчас выкупаться, на реке или…

– На реке, оно, конечно, водица хороша, студена… – поскреб бороденку рядович. – Зато на озерце спокойнее. Ой! – Михайло вдруг хватанул себя по лбу. – Я ж на озерцо только что мелкую шелупонь отправил – рыбу ловить. Не наловят к вечеру по десять карасей да язей – каждому плетей дам.

– Плетей?

Тиун поклонился:

– Все, господине, по твоему указу.

Вот ведь гад феодальный… Детям – плетей.

– Ладно, пойду к озерку прогуляюсь.

Выйдя за ворота расположенной на вершине невысокого холма усадьбы, молодой человек еще издали заметил ребят с удочками и сетями, поднимавших босыми ногами пыль с неширокой, ведущей через рощу в поля дороги. За полями, километрах в двух, синела река, рыбаки к ней не пошли, а, еще немного прошагав по дороге, повернули налево, в лесочек.

Павел не стал их нагонять, шел себе спокойненько позади, думал. И думы-то были невеселые… С чего веселиться-то, когда… Попал вот, как кур в ощип… или – во щи, хрен редьки не слаще. Как ни трудно было это признать, но по всему выходило, что…

Нет! Ремезов резко тряхнул головой. Рано еще делать выводы… без основательных расчетов.

Пока шел, пока думал и не заметил, как впереди, за деревьями, показалось озеро, узкое, но длинное, с большим песчаным пляжем и чистой прозрачной водою. Парни с удочками и сетями сразу свернули налево, к зарослям – наверное, там клев был лучше – Павел же, скинув одежду, с наслаждением бросился в воду, выкупался и, окончательно придя в себя, уселся в тенечке, рисуя прутиком на плотном песке цифры и графики.

Считал долго – весь пляж изрисовал, не обращая внимания на появлявшихся иногда – в безветрие – комаров да редких в августе слепней. Ну да, раз скоро жатва, так пожалуй что на дворе – август. Тепло еще, даже жарко, однако водица уже не сказать, чтоб как парное молоко, да и на росших рядом березках появились кое-где желтые пряди. Август…

Ремезов провозился с расчетами почти до обеда – что-то пересчитывал, да гнусно, про себя, ругался… И было ведь с чего! Все самые нехорошие его предположения оправдались: выходило, что он, Павел Петрович Ремезов, останется здесь очень надолго… если не навсегда!

Как видно, там, в лаборатории, произошел неожиданный вброс энергии, скорее всего – из-за внезапно налетевшей грозы. Да-да, иначе ж откуда ей взяться? Просто ударила молния, а потом – так же резко – все вырубилось, отключилось… И Павел Петрович, увы… Ладно! Что уж теперь переживать да махать после драки руками. Раньше нужно было о безопасности думать, громоотвод хотя бы установить… Так был же громоотвод! Вроде…

С другой стороны, нужно видеть во всем и хорошую сторону – кому еще удавалось вот так пронзить время? Похоже, что никому, он, Павел Ремезов – первый. А быть первопроходцем всегда приятно, особенно в такой неизведанной области. Итак – средневековье – пусть! Посмотрим, что с этим можно поделать.

Павел рассуждал сейчас абсолютно спокойно, весь пар уже выпустило несостоявшееся убийство и последующая за этим пьянка. Все! На большее, на какие-то там переживание, уже не хватало ни нервов, ни душевных сил. Оно и к лучшему! Раз уж так вышло, что не на что надеяться, значит, надо жить здесь и постараться устроить свою жизнь как можно лучше. Впрочем, не только свою…

И во-первых, разобраться вполне определенно – кто же он все-таки такой? Мелкий феодал – это бесспорно… Еще повезло, мог бы и с холопом срезонировать или с каким-нибудь смердом – тогда пришлось бы намного труднее, а так… Прорвемся, коль некуда уж деваться! Хотя… а кто сказал, что некуда? А если добавить энергию изнутри… забрав ее у того человека, с которым возможен резонанс… Ну-ка, ну-ка…

Перед глазами Ремезова услужливо всплыл список: Сенека, Аттила, Субэдей-багатур… Стефан Баторий…

Дата! Узнать более-менее точную дату – какой хоть на дворе год?

Натянув рубаху, молодой человек сплюнул и решительно направился к рыбакам – через заросли камышей, бузины, краснотала.

– Эй, парни!

Азартно ловившие рыбу мальчишки все враз обернулись… и, узрев хозяина, разом повалились на колени. А самый маленький – лохматый и тощий – даже заплакал, от чего новоявленный феодал устыдился и раздосадовался – вот ведь, черти, его – хозяина – словно чудище какое-то поганое воспринимают! Значит, есть за что так бояться?

Самый старший из отроков, закусив губу, несмело поднял глаза:

– Мы тут, господине, рыбу для тебя ловим…

– Вижу, что ловите, – Ремезов махнул рукой. – Демьянко Умник не с вами?

– С нами. Во-он там, у омута – сетка за коряжину зацепилась, вытаскивают.

– Так позовите немедля! – тут же приказал молодой человек. – Туда, к песочку, пускай придет.

Приказал и повернулся, пошел.

– Ой, Демьянко, бедный… – зашептали сзади. – Опять, видать, чтой-то натворил.

– С нашим-то боярином и творити не надо…

Пригладив рукой волосы, Павел задумчиво посмотрел в небо: и чего ж его все так боятся-то?!

Демьянко Умник прибежал тут же, волосы мокрые пятерней пригладил, даже рубаху успел надеть – старую, штопаную, но опрятную, чистую… Поклонился в пояс:

– Боярин-батюшко, звал?

– Звал, звал, – покусывая травинку, Ремезов кивнул на траву. – Садись вот тут, рядом.

Парнишка несмело присел.

– Грамоте разумеешь?

Демьянко неожиданно покраснел и опустил голову.

– Ну? – повысил голос Павел.

– Не вели сечь, батюшко, – едва слышно прошептал отрок.

– Так разумеешь или нет?

– Донесли уже, – Демьян прошептал еще тише и, вдруг вскинув глаза, выкрикнул: – Разумею, да! Дьячок покойный учил, с приходу нашего…

– Молодец, – довольно покивал молодой человек. – Значит, и буквы знаешь, и Писание…

– И буквы, и Писание…

– А вот, скажи-ко, какой сейчас год? Ну, лето, лето которое?

Чуть прикрыв глаза, мальчишка задумался и зашевелил губами:

– Лето сейчас… лето сейчас… Шесть тыщ семь сотен сорок восьмое.

«Тысяча двести сороковой год», – мысленно перевел Ремезов. Однако!