Читать книгу Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус - Андрей Посняков - Страница 6

Осень 1240 г. Смоленское княжество

Всю первую декаду октября шли дожди, низкое небо затянулось серыми беспросветными тучами, набухла, чавкала под ногами, земля, кругом пахло сыростью, хмарью. Хорошо хоть с хлебушком-житом повезло, а вот свеклу да морковь убрать не успели и теперь опасались – как бы все не сгнило. Смотрели с надеждой на небо – авось, посветлеет еще, авось, да покажется солнышко.

Молились в часовенке, своей-то церкви в вотчине не было, не озаботились еще поставить, хоть и надо бы, да все руки не доходили – не такое уж и простое дело, храм выстроить, да еще и клир к нему найти. Куда проще – частокол, его-то сейчас – по дождю – и правили, подкапывали, рыли ров. И тут главное было – опятовских смердов с заглодовскими не ставить. Казалось бы, Заглодово да Опята – две соседние деревни, – а ненавидят друг друга хуже татар. С давних пор еще эта вражда повелась – то ли опятовская корова на заглодовскую межу забрела, то ли заглодовские парни за опятовскими девками подсматривали, когда те на реке купались… тут и не разберешь уже. Чисто сельская психология, по типу: у соседа корова сдохла – уже на душе веселей. Ремезов пока не знал, что с этим делать, но старался без нужды заглодовских с опятовскими вместе на работы да в сторожу ночную не ставить.

И снова хмурыми сырыми ночами, темными, хоть выколи глаз, полезли в голову нехорошие тоскливые мысли. А вдруг – это навсегда все! И скорее всего – именно так, незачем тешить себя несбыточными надеждами.

Павел даже вновь сел за расчеты… так и вышло, как и тогда, на песке. И еще дождь этот нудный – по крыше: кап-кап, как-кап… с утра-то до ночи! Так и хотелось иногда напиться до поросячьего визга.

Боярин уже перебрался в горницу, холодно стало в светлице, а горница топилась по-черному, дым ел глаза, клубился, мазал копотью черной стропила, лениво и нехотя выползая в узкие волоковые оконца. Одно хорошо – тараканов, клопов и прочей нечисти в доме не заводилось – видать, дымом же и выкуривались, так что нет худа без добра. Да и что сказать – к вечеру, протопив очаг, можно уже было спокойно сидеть в горнице, заниматься делами – организовывать быт, да и подумать пора уже было о зиме, о купцах, о Субэдее. Все же Ремезов не оставлял надежды на добавочный резонанс… а вдруг? Надо, надо сделать хотя бы попытку, иначе потом всю жизнь себя корить.

Ах, не спалось ночами… И девок постельных не хотелось, до чего навалилась тоска-кручина – хоть волком вой, хоть головой об стенку бейся. Да и напиться – проблемно, водку еще выгонять не научились, а медовухи много не выпьешь – обратно полезет. Разве что бражку… так ту надо под веселье пить, не под грусть и не с горя.

Под веселье… Черт побери, так ведь праздник же скоро! А к празднику нужно готовиться, не пускать это дело на самотек.

Подумав так, Ремезов сразу повеселел, не любил он долго в прострации находиться. Сразу же и велел кликнуть к себе всех, на кого полагался – тиуна, деревенских старост, Микифора, Гаврилу, Неждана, Демьяна Умника. Даргомысла не звал – гордый старик все равно не пошел бы, да и какое ему дело до чужих праздников: там, на выселках, все жили наособицу, сами по себе, правда, оброк платили исправно – кузнецким товаром да мягкой рухлядью, которую по зиме на продажу готовили. Да и князю Всеволоду Мечиславичу нужно было отстегнуть, как же без этого?

– Ну? – усадив всех гостей на длинную лавку, Ремезов прошелся по горнице, слушая, как стучит по крытой дранкой крыше дождь. – Как у нас обычно праздники проходят?

Парни – Микифор с Гаврилой – переглянулись:

– Знамо, как, господине. Весело!

– Хорошо, хорошо, – усевшись на скамью, Павел посмотрел на тиуна. – Давай-ка, Михайло, в подробностях все доложи.

Рядович поднялся, откашлялся, потеребил редкую свою бороденку:

– Пива за счет обчества – три бочки варим, да бражицы – два котла, да медовухи котел.

– Хватает?

– Еще остается… Да сам ведь знаешь все, батюшка!

– Знать-то знаю, – отмахнулся молодой человек. – Просто уточнить хочу. Значит, пития хватит?

– Всегда, господине, хватало.

– А заедки?

– Быка забьем, пирогов сотворим, блинов, каши…

Ремезов задумчиво кивнул:

– Ну, ладно, допустим, с материальной частью покончили. Теперь – о духовной.

– О чем, господине?

– Песни, пляски и прочее!

– Нешто плясать будем? – перекрестился Михайло-рядович. – То ж бесовское!

– Конечно, будем плясать! – тут же вскинулись парни. – Что за праздник без пляски. Да и тебе, Михайло, как медовуха в рот попадет – сам начнешь коленца выделывать.

Павел прищурился:

– А для танцев неплохо бы музыку…

Патефон и вальс «Дунайские волны», рио-риту можно – хоть и буржуазный танец… Господи, что за мысли такие? Рио-рита…

Ансамбль «Шокинг Блю» – самое то! Или – Сильвия Вартан.

Тьфу ты… хрен редьки…

– Ты почто кривишься, батюшка? Аль не угодил кто?

– Это я о своем, не парьтесь.

– А-а, ты, кормилец – про баню! Спроворим!

– Я о празднике, – Павел снова скривился. – Музыканты на усадьбе имеются?

– Девки песни поют складно.

– Песни – это одно, батюшка-боярин про музыку спрашивает.

– Так скоморохов пригласить!

– Ага, скоморохов – потом всей деревней грехи отмаливать.

– Да что, у нас своих, что ль не найдется?! – опершись руками на стол, громко спросил Ремезов. – Гудошников, свирельников… никто не играет?

– На свирели-то? – оживился тиун. – Есть, есть, пастушата… правда, малы еще…

– Ничего, поиграют.

– И еще один человек есть, – затянув пояс, поднялся с лавки Демьян. – Я как-то слышал… очень хорошо на гуслях играет – любо-дорого. Ноги сами собой в пляс идут.

– Это кто ж такой? – удивленно зашептались собравшиеся. – С выселок кто-то, верно. Что-то мы не слыхали. Да ты не томи, Демьянко, коль начал, так уж говори.

– Все вы его хорошо знаете, – парнишка откинул упавшую на лоб челку. – Это Окулко-кат.

Мертвая тишина вдруг повисла в горнице, и снова стал слышен шум дождя – кап-кап, кап-кап, кап…

Окулко-кат – музыкант? На гуслях играет? Это ж все равно, как… ренегат Каутский вступил бы в партию большевиков! Нет… Если б «Роллинг Стоунз» пригласили солистом Хампердинка! Или Далида подалась бы в монашки…

– Да разве Окулко-кат…

Ремезов улыбнулся:

– А вот мы его сейчас позовем и послушаем. Демьянко, сбегай-ка.

– Посейчас, господине.

Отрок тут же вскинулся, распахнул дверь, запустив в жарко натопленную горницу запах сырости и мелкую нудную морось.

– Я сейчас, я быстро!

Палач явился на зов тот час же, уже с гуслями под мышкой. Поклонившись боярину и собравшимся, важно уселся на лавку, бережно пристроив на коленях свой инструмент.

– Ну, друг Окулко, играй! – махнул рукой Павел.

Кат не заставил себя долго упрашивать, мазнул по струнам, заиграл, все громче, все веселее – у всех словно мурашки пробежали по коже, ну, до чего ж хорошо, благостно! Вот она, музыка!

А палач уже ногой в такт притоптывал, мало того – запел неожиданно недурным баритоном:

Ай ты, гой еси, чудище поганое!

Поганой-препоганое, оп-па!

А я парень простой – зовусь Садко!

– Парень простой! – захлопав в ладоши, подхватили собравшиеся. – Зовусь Садко!

Так вот, речитативом и пели:

– Па-рень про-стой… зо-вусь Сад-ко… – Рэперы хреновы.

Но ничего не скажешь – весело выходило, складно.

– Благодарствую тебе, Окулко-друже, – сложив руки крестом – мол, хватит пока – довольно промолвил боярин. – Вот это я понимаю! А вы говорили – музыкантов нет? Вона как! Хоть сейчас на конкурс революционных песен.

Покров Пресвятой Богородицы недаром считался великим праздником – ночью грянули заморозки, а утром выглянуло солнышко, ласковое, яркое, почти что летнее. Быстро растаяла появившаяся было изморозь, а после обеда и совсем уж разжарило, градусов, по прикидкам Ремезова, до пятнадцати, а то и больше. Хоть и считалось по народным поверьям на Покров до обеда осень, а после обеда зима, а вот вам – пришло-таки бабье лето, тихое, спокойное, солнечное, с золотыми, лениво кружащими, листьями, с последними птичьими стаями, с тоненькими серебряными паутинками в прозрачно-голубом небе.

Радуясь неожиданному теплу, радостно запели птицы, слетелись, клевали алые гроздья рябины, перепархивая с ветки на ветку.

Радовались и люди: закончилась наконец-то страда – управились, успели, кое-кто даже избу починил, поправил, а боярин-батюшка – частокол, как раз к празднику. К Покрову готовились загодя – мылись, стирались, наводили красоту; праздник всегда справляли широко, раздольно – с игрищами, с качелями, с хороводами.

Нынче пригласили в часовенку священника, отца Ферапонта, пришли принаряженные, проповедь слушали благостно, да и святой отец говорил ясно, четко, напоминая все, а кому – и разъясняя. Здесь, в лесной смоленской глуши, народец не особенно-то почитал святую христианскую веру, наряду с Иисусом Христом, Богородицей и святыми, поклонялся еще и старым богам, чтил волхвов, верил в домовых, леших, русалок. Вот отец Ферапонт и старался, наставлял людей на путь истинный.

– Давно, летось триста назад тому, даже и боле, напали на Царьград поганые сарацины, тяжко христианам пришлось, так, что и незнамо как натиск врагов выдержать. И вот тогда-то явилось тамошнему святому Андрею Юродивому, кстати из наших, из словен, и ученику его Епифанию, видение – спустилась во Влахернский храм сам Богородица, Господа нашего Иисуса Христа матушка, принесла с собой белое покрывало – Покров, – простерла над людом, да вознесла молитву чистую о спасении мира от всех невзгод да страданий. И дрогнули, отступили враги… То-то была радость! Этим покрывалом Богородица нас всех – и вас – оберегает, несет всем любовь. От того и праздник пошел – Покров, великий праздник.

Хорошо говорил отец Ферапонт, звучно, да и сам был мужчина представительный, видный, хоть и сильно пожилой уже – лет сорока, – но осанистый, крепкий.

Павел, как и все, слушал проповедь заинтересованно, тоже ведь христианином-то был нерадивым, как и подавляющее большинство россиян. Так, время от времени заглядывал в храм – по уж о-очень большим праздникам, свечки за упокой да во здравие ставил, на иконки крестился, яйца на Святую Пасху красил – на этом, собственно, вся его набожность и заканчивалась, так толком и не начавшись. Смешно сказать – Символ веры прочесть бы не смог! Но хоть в гороскопы не верил – и то ладно. А про Покров, к стыду своему, думал, что этот праздник – от первого снега: мол, выпадает, покрывает землю – вот вам и Покров.

Славный оказался священник, и часовенка славная, жаль только – маленькая, все желающие не поместились, добрая половина народу стояла рядом, на улице, под березками. Кое-кто из молодых парней да девок, искоса поглядывая на степенных родителей, давно уже нетерпеливо переминался с ноги на ногу, в ожидании хороводов да игрищ. С утра еще на лугу, у реки, поставили качели, устроили под липами столы – то-то будет гулянье!

Выйдя из часовни по окончании службы, Ремезов улыбался, ему и самому давно хотелось расслабиться, да и погодка, что уж там говорить, нынче радовала. Вот сейчас пройтись по торговым рядкам – не зря из самого Смоленска купцов пригласили – да и за стол, пировать, бражку-мед-пиво пить, песни слушать, да на игрища-хороводы поглядывать.

Вот Окулко-кат в новой светлой рубахе, не дожидаясь начала пира, грянул гуслями. Вот уже и послышалось:

Поглядывая на поющих девчат – все как на подбор красавицы – молодой боярин уселся во главе стола на почетное место, степенно кивнув старостам… Поднял наполненный пенистым свежим пивом кубок:

– За праздник Покрова, Богородицы-девы славу!

Выпил, на часовенку оглянувшись, перекрестился… Следом и все выпили. Холодцом закусили…

Всё! Пошел пир. Разговоры, песни, пьянка…

После второго кубка Павел потянулся к заедкам – пирогам горячим с капустою, с ревенем, с рыбой. Только взял один, откусил – во рту тает… Как вдруг:

– Дело важное, господине!

Позади, бледный, как полотно, возник белобрысый парень – тощий, длинный, нескладный.

– Кто таков? – недовольно оглянулся Ремезов. – О чем доложить хочешь?

– Сивка я, с Опятова пастушок. Беда, господине!

Тонкие губы парня дрожали, видно, и впрямь что-то случилось.

Боярин прищурился:

– Вон, за кусточками жди.

Тут же и сам вышел из-за стола, никому ничего не сказав – нечего раньше времени панику поднимать. Подошел к дожидавшемуся гонцу, глянул:

– Ну?

– Неведомы люди на деревню напали – амбары пограбили, людей – кто был – в полон увели.

– Та-ак, – отгоняя праздничное веселье, Павел тряхнул головой. – И много их?

– Да с полсорока. Все оружны, кой-кто в кольчужицах. Думаю – боярина Телятникова людишки, язм парочку признал.

– Ясно! Жди…

Подойдя к столу, Ремезов поднял вверх руку:

– Беда, люди! Супостат Телятников на Опяты напал, полон взял, пограбил. Гаврила, Неждан, Микифор – готовьте войско, посейчас отходим – как учились, помните? Задача – врагов настигнуть, полон и награбленное отбить. Ну и проучить – чтоб в следующий раз не совались.

Павел говорил уверенно, не спеша. И дружина его действовала точно так же – без суеты, сутолоки, но сноровисто, быстро. Десяток Гаврилы, вооружившись у воинского амбара, тут же побежал к реке, к всегда готовым для такого случая лодкам; люди Микифора уже выводили с конюшни коней, Неждан со своими пешими ратниками в нетерпении помахивал дубиной.

Забежав домой, Ремезов быстро натянул кольчугу, опоясался мечом, набросил на плечи алый, с желтым подбоем, плащ, и не забыл прихватить карту. Вышел на крыльцо, словно Кутузов, деловито отдавая распоряжения:

– Гаврила, доплывете до дальнего ручья, там засаду устроите – ждите. Неждан – давай со своим до гати – зайдете со стороны Заглодова, ну а мы с Микифором – напрямки поскачем, новой дорожкою. Заглодовские смерды есть ли?

– Тут мы, батюшко!

– Вам над соседской бедой не радоваться, а помогать. Копья, луки в амбаре возьмите – с ним в деревню свою возвращайтесь, да в оба поглядывайте. Ежели супостат к вам сунется, трубите в охотничий рог три раза.

– Сделаем, господине.

– А нам, опятниковским, что делать?

– С нами пойдете – копья, опять же, прихватите. А над остальными Михайло-рядович главный – всем на усадьбе укрыться, ворота накрепко запереть, страже – вокруг поглядывать, да, если что – держать оборону.

Все распоряжения боярина исполнялись четко, быстро, да и не могло быть иначе – после стольких-то тренировок.

Отряды двинулись практически одновременно – и десяти минут не прошло с появления гонца. Десяток Гаврилы – на челнах, рекою, Нежданова дюжина – самые сильные детинушки-парни – дубинщики – пехом, через болото и лес, главная же рать, а с ними – и опятовские мужики, человек тридцать, под командованием лично боярина и его первого заместителя – Микифора – рванула на конях, намереваясь догнать врага за болотом, судя по карте – именно в ту сторону и удобней всего было уходить супостатам. Впрочем, хитрый Ремезов и здесь перестраховался, послал малолетних ребят и другие пути посмотреть.

– Бегите, парни, как можно быстрее, увидите вражин – затаитесь, да бегите обратно, загодя можете знак подать – прокричать птицей.

– Какой птицею, батюшко?

– Да хоть выпью. Издалека слыхать.

Ближе к деревне выпустили вперед разведчиков – охотников местных. Те, скоренько вернувшись, доложили – обнаружен враг.

– По старой дороге, леском к реке движутся, гады. С двумя возами, с полоном. А на реке у них ладьи, лодки.

– Вот и славно, – Павел потер руки. – Не зря и мы по реке рать отправили! В самый раз будет. Ну, теперь нечего ждать – вперед, да потом действовать, как учились.

Бросив лошадей вскачь, дружина быстро достигла низкого берега реки, вдоль него и помчались дальше – наперерез врагам. При этом Ремезов не забыл выслать вперед лучников – достигнув леса, те спешились и дальше пробирались пешими… Задача у них была одна – по возможности выбить перед непосредственным столкновением всех командиров, а их вполне можно было выделить по лучшему вооружению, по алым плащам, по сверкающим шлемам.

– Вон они! – нетерпеливо приподнялся в седле Микифор. – Вона!

Ага, вот закричала выпь – лучники докладывали, что уже приступили к своему делу.

– Вперед! – вытащив меч, коротко бросил боярин. – Постоим за нашу землицу!

Пригнувшись к гривам коней, всадники выскочили из-за холма и, громко крича, бросились на врагов, коих насчитывалось около двух дюжин. Человек десять – считая и тех, кто уже валялся в траве, загодя пораженный стрелами – окольчуженных, в шлемах, остальные же… остальные же просто сброд, скорее всего – наемники – тати.

Уж конечно, супостаты никак не ожидали столь быстрого развития событий – поначалу опешили, но тут же собрались, развернули поперек дороги возы, выставили вперед копья. Засвистели стрелы, одна из них со звоном скользнула по ремезовскому шлему. Павел закусил губу и довольно усмехнулся, глядя, как Микифор со своей дюжиной резко свернул влево – отрезая вражин от полона. Да уж, черт с ними, с возами, но пленников нужно было спасать – и это тоже не раз отрабатывал Ремезов.

Так, как на ученьях, покуда и выходило…

Парни Микифора ловко обошли обоз, отрезая от врагов полон, отряд же Павла с ходу бросился в бой. И вот тут-то время вдруг потекло иначе – по крайней мере, для Ремезова.

Какое-то рваное стало время – то застывало неподвижно, то бросалось бежать стремительной боевой стрелою. И словно сквозь вату доносились крики…

Оп! Первый удар – первый в своей жизни настоящий удар мечом! – Павел тоже нанес с ходу, не думая. Просто, отбив вражеский меч, тут же постарался достать вражью шею… Соперник уклонился – опытный он был или молодой, Ремезов сейчас не видел, он рассмотрел только глядевшие из-под высокого шлема глаза – темные, пылавшие ненавистью, злые.

Удар! На этот раз молодой человек едва его не пропустил – выскочив на коне из-за телеги, соперник гарцевал вокруг, то и дело кидаясь в атаку.

Удар… Искры! Скрежет! Что-то теплое потекло по пальцам… Кровь? Ах, ты так! Повернувшись, Павел ловко подставил под чужой клинок щит, очень быстро, как учил Даргомысл, старый опытный воин. Прямо рывком – р-раз! И враг не успел ничего предпринять, сверкающее лезвие меча его, пробив медную оковку, застряло в навершье щита… который молодой человек тут же повернул, дернул… Послышался треск – чужой клинок не выдержал, сломался. Да-а, не скажешь, что добрый был меч. Так… так себе выкован.

Враг, впрочем, оказался опытным – тут же выхватил из-за пояса шестопер… а вот уж от этого-то оружии Ремезов уклоняться научился неплохо. И все же – пропустил удар, с такой яростью орудовал шестопером вражеский воин, крутил, словно мельница… Бамм!!! Ах, как зазвенело в голове! Угодил ведь по шлему, собака…

Даже в глазах вспыхнуло зеленое нехорошее пламя… правда, на миг – Павел сразу же овладел собой, уклоняясь от очередного удара – подставлять под шестопер меч было никак нельзя, сей клинок вовсе не казался надежней только что сломанного вражеского. И снова мельница… И везде – со всех сторон – крики, стоны…

– Богородица, Богородица с нами!

– Какая Богородица, тати? Не поганьте языками своим святое имя!

– У-а-у-у-у!

Чей-то предсмертный вопль. Стон. Звон. Злое лошадиное ржание.

Удар!

Очередной раз уклонившись, Павел ударил врага щитом – тоже угодил в щит, с силой, с грохотом, звоном… И – быстрый – со всей силы – укол, острие-то клинка все ж было острым, а вражья кольчуга… такого же качества, что и сломанный меч. Или просто проржавела от старости, прохудилась.

Ремезов не сразу и понял, что произошло. Просто неистовый соперник его вдруг покачнулся, выпустил из рук шестопер… и тяжело свалился с коня, застряв правой ногой в стремени. Павел едва успел вытащить окровавленный меч из груди врага.

И тут же услышал рог! Оглянулся, увидев выбежавшую из лесу пешую рать – дубинщиков Неждана. Вот тут пошла потеха – вражины уже не пытались защищаться, у них одна теперь оставалась надежда – бежать, бежать со всех ног, бросив полон и награбленное. В том им не препятствовали – к чему лишняя кровь?

Лишь улюлюкали вслед да пускали стрелы. Ремезов немедленно отправил в погоню всадников во главе с Микифором – пусть подмогнут Гаврилиным «лодочникам», что уже наверняка успели устроить засаду у реки, около вражьих ладеек.

И точно, за рощицей, от реки, вскоре послышались крики. Впрочем, весьма недолгие – не так уж и много осталось в живых супостатов. Кого стрелою сразили, кого – мечом, копьями. Кто самый хитрый из врагов – тот, едва увидев засаду, тотчас же повернул к лесу, где и скрылся. И черт-то с ними со всеми!

Победа! Главное – полон отбили.

Воины, ликуя, радостно закричали, подбрасывая вверх копья. Что и говорить, битва, конечно, оказалась весьма жестокой – полегло и с полдюжины ремезовских воинских слуг – однако победной и быстрой. А все потому, что готовились загодя, тренировались, и нынче действовали четко, по плану.

Все так… Победили. Казалось бы – радоваться. Ан нет, что-то не чувствовал молодой боярин никакого веселья. Устало бросив в траву щит и шлем, Павел склонился к папоротникам, держась левой рукой за корявый ствол старой березы. Его сильно, до желчи, рвало. Еще бы…

– Ой, господине, вот ты где! – радостно вскричал Микифор за спиною. – Полоняники тебя видеть желают, ищут везде. Пойдем, батюшко, поскорее.

– Сейчас… – не оборачиваясь, молодой человек махнул рукой. – Сейчас, сейчас выйду…

И справился с собой… ну – убил. Мечом проткнул. Так ведь – как же иначе? На дворе время жестокое, тем более сих гнусных татей никто сюда не звал. Со злом пришли – зло в ответ и получили!

Освобожденные пленники – с десяток баб да детишек, из тех, что по хозяйственным надобностям оставались на праздник в деревне – при виде появившегося из-за березы боярина разом поклонились в пояс. Кто-то даже на колени бросился, завыл:

– Благодарствуем, батюшка! От лиходеев нас всех упас!

Тут и мужики – смерды опятовские – подоспели, тоже благодарили, кланялись.

– Ладно, ладно, – усаживаясь в седло, смущенно отмахнулся Павел. – Пора и в обратный путь – похоронить убитых, да пленников допросить. Не забыли про пленных-то?

– Не, батюшко, не забыли. Двух оглоедов имали!

«Оглоедов» допросили быстро, уже вечером, когда, перевязав раненых и похоронив убитых врагов, вернулись с победою на усадьбу. Решив и тут не пускать дело на самотек, Ремезов организовал процедуру допроса по всем правилам, обставив приспособленный под «пыточную» сарай в стиле маркиза де Сада и застенков гестапо. Особую роль играл голый по пояс Окулко-кат, в красном глухом капюшоне с вырезами для глаз, с окровавленными по локоть руками – в деревне как раз забили кабанчика, помянуть павших. На стенах сарая в веселом беспорядке висели кнуты, розги, ошейники и другие орудия пыток, в углу же заманчиво горела жаровня. Вообще-то, это был не просто сарай, а рига – молотильня с печкой для сушки зерна. Антураж, конечно, выглядел несколько опереточно и, честно сказать, не более страшно, нежели фильмы «Пятница, 13-е» или «Восстание живых мертвецов». Ну, это Ремезову было не страшно, а даже смешно, что же касаемо пленных, то тот парень, которого ввели в «пыточную» первым, тут же и обмочился со страху, едва только глянул вокруг.

– Говори! – поморщившись, зловеще прищурился Павел. – Или, может, сперва с тебя кожу снять? Давай-ка, Окулко, займись.

Кат с готовностью потер ладони, от чего пленник – совсем еще молодой парень с глуповатым круглым лицом и хлюпающим носом – пришел в самый натуральный ужас и, упав на колени, заверещал:

– Не надо кожу… Не губите, батюшки! Все, все расскажу, все, я ж по случайности тут попался, не своею корыстью, но злою боярскою волей.

– Что за боярин твой? – грозно воспросил Ремезов.

– Господине Онфиме Телятыч, с усадьбы, что за болотом, у реки…

– Знаю я, где Телятникова усадьба, – Павел недобро хмыкнул. – Почто ж он, злодей, разбойничать людишек своих послал?

Пленник скривился, с опаской поглядывая на поигрывающего кнутом ката:

– Не, батюшко, не своих людишек – пришлых. В Ростиславле на базаре татей нанял.

– А ты-то как с ними?

– А я-то, кормилец – изгой. Ни для боярина, ни для людей его никогда своим не был. Просто на дворе его жил, в пастухах, да на полях копошился.

– Что ж в холопы-то тебя не поверстал твой боярин?

– Да язм на глаза ему давненько не попадался, – парень неожиданно вздохнул. – А вот нынче угораздило!

Павел невольно хмыкнул:

– За солью, что ль, с пастбищ пришел?

– Не, господине, не за солью – нешто соль дали бы? Молоко на телеге привез, полдюжины крынок. Тут меня боярин и углядел… чтоб ему пусто было! Поманил – а ну-ка… Вот и заставил. Я, батюшко, стрелы ни в кого не метал, да и иным оружием не обучен.

– И что ж ты тогда делал? Только врать не вздумай, не то…

– Язм, батюшко, дорогу показывал – тем, что по реке шли, все-то мели знаю!

– Ага… проводник, значит, – Ремезов кивнул слугам. – Ладно, этого уведите пока. Другого давайте!

А вот второй пленник – коренастый, с лихим чубом и каким-то квадратным, с небольшой бородкой, лицом – оказался разбойником матерым, держался на удивленье спокойно, осанисто. На палача даже и не взглянул, лишь сплюнул презрительно, да, угадав старшего, повернулся к бояричу:

– Неча, господине, меня катом пугать – пуганый. Коль надумал казнити – казни, а коль выспросить чего хочешь – спрашивай. Что знаю – скажу, боярин Телятников мне никто – выгораживать его не буду.

– Ага, – махнув палачу, чтоб скрылся, Ремезов переставил скамеечку поближе к жаровне – что-то к вечеру стало зябковато. – Ладно, поговорим. Квасом, уж не обессудь, не угощаю – ты враг и кровушку нашу пролил. Так, значит, Телятников вас нанял?

– Так. В прошлую седмицу, в Ростиславле-граде – он туда с людишками скот продавать ездил. Заодно и нас сговорил – есть, дескать, одно делишко не пыльное.

– И много пообещал?

– Да с каждого набега – треть.

– С каждого набега? – боярич вскинул брови. – Так он, тать худой, не одно злодейство замыслил?!

– Знамо, что не одно, – усмехнулся пленник. – Несколько. Сказал – тревожить соседушку – тебя, значит – нападеньями частыми. То тут, то там… покуда вся землица его в разорение полное не придет.

– Во, волк! – Ремезов недобро сверкнул глазами. – А ты сам-то откуда будешь?

Наемник неожиданно улыбнулся:

– Рязанские мы.

– Ага, понятно. После татарского разоренья подались в воры да тати!

– Не, не после, до него еще. После того погрома, что князь покойный владимирский Юрий Всеволодыч учинил… татарве далеко до него будет! Прибили его татары – не жаль, токмо и новый князь, Ярослав – не лучше.

Павел нетерпеливо взмахнул рукою:

– О политике ты кому другому втирать будешь. О Телятникове говори – что он еще замыслил?

– Может, и замыслил, – пожал плечами тать. – Да токмо врать зря не буду – мне то неведомо.

– Тебя самого-то как звать?

– Митохою.

– А рода какого? Или боярин твой кто?

– Боярина моего владимирский князь разорил, с той поры и я без роду без племени. Наемник!

Наемник… Павел задумчиво почесал подбородок. Имелась у него поначалу мысля – на беспредел соседский князю Всеволоду Мечиславичу пожаловаться… Однако, увы – где доказательства-то? Изгой да наемник – никакие не свидетели, даже при всем их желании. Кто за их слова поручится? Знамо дело – никто.

Так что Телятникова другим путем наказать надо. И наказать обязательно, иначе обнаглеет вконец!

Даже Митоха – и тот ухмыльнулся:

– Ты, господине, Телятыча-то теперь пожжешь. И поделом.

– Нет! – резко возразил молодой человек. – Пожечь – горе лишнее всем причинить. Ладно сам Телятников, а люди его – смерды, холопы, закупы – чем виноваты? Тем, что их хозяин – козел? По-иному б боярина прищучить…

– Убил бы? – пленник вскинул глаза.

– Не убил бы, – презрительно отмахнулся Павел. – Но – проучил. Так, чтоб мало не показалось.

Митоха совсем по-детски хихикнул:

– Понимаю, ославил бы на все княжество.

И, чуть-чуть помолчав, добавил:

– Пожалуй, и я мог бы тебе в этом помочь – Телятыч-то мне должен… всем нам должен был. Нанял, да так еще и не заплатил – обещал только.

– И много обещал?

– По пять серебрях немецких. Каждому.

Ремезов покачал головой:

– Да-а… негусто. Что ж согласились-то на такую малость?

– А нынче, господине, без поддержки боязно, – откровенно пояснил наемник. – Князья друг с другом собачатся, орденские немцы лезут, литва, татары еще. Маленькому человеку одному – пропасть ни за что. Вот и прибились.

– Не к тому вы прибились, – усмехнулся Павел.

Митоха согласно кивнул:

– Теперь вижу, что не к тому.

– Ты, кажется, против Телятникова помочь обещал? – Ремезов вновь вернул допрос в деловое русло. – Как?

– Ездит Телятыч по праздникам в одно село вольное, там не смерды живут – просто крестьяне, люди. Никому ничего не должны, ну, старому Всеволоду-князю, конечно, платят…

– Короче!

– А короче, боярин, так: он, Телятыч-то, и посейчас там у одной зазнобушки ночевать собрался. О том сотоварищ мой молодший, Игнатко – поболе моего ведает, – пленник прищурился. – Его и спросите. У него в том селе – Курохватово называется – дружок один есть – Охрятко.

– Ага, спросить, – не сразу понял боярич. – И где мы этого Игнатку сыщем?

– А чего искать? Вы его и так имали уже.

Павел негромко рассмеялся:

– А-а-а, так это тот, второй… вернее – первый. Погодь! Что-то я не пойму – в чем твоя-то корысть?

– На службу к тебе попроситься хочу, – честно признался Митоха. – Язм, господине, не в поле найденный, с воинским делом знаком сыздетства. Много не возьму – корм, коня, да какое-никакое жилище – могу в хоромах, за печкою, могу в избенке какой.

Ага, хоромы ему – вот это нахал!

– Этак ты еще и девку попросишь.

– Не, господине, девку я и сам отыщу. Не сумлевайся, служить те буду верой и правдою, уж куда как лучше, чем гнусу Телятычу… Ну, так как?

– Подумаю о тебе.

Встав, Ремезов позвал слуг, велев увести пленного… и привести другого – Игнатку. А заодно кликнуть и ката.

Трясущийся, как осиновый лист, Игнатко, углядев палача, сразу же бросился на колени, заплакал:

– Не губи-и-и, господине!

– Не погублю, – прищурился Павел. – Коли расскажешь мне все, без утайки, о дружке своем из села Курохватова.

– Хо! Об Охрятке, что ль? – удивился пленник. – Знамо дело, поведаю! Он, Охрятко-то, в челяди боярина нашего был, а потом за Полинкой, Онфима Телятыча племянницей, не уследил – ну, которую за тебя, господине, отдать обещали – та и сбежала. Боярин как раз в отъезде был, ну да Охрятко его дожидаться не стал, сбег – да в Курохватове схоронился. И как-то раз Онфима Телятыча там приметил – с тех пор с осторожкой ходит, с опаскою, за боярином издалече следит…

– Вот и славненько! – встав со скамьи, Ремезов довольно улыбнулся и со всей решительностью заявил: – Сейчас же и едем! Эй, люди – живо седлайте коней.

За трусоватым проводником Игнаткой следили сразу двое парней из десятка Гаврилы. Узнав от пленника, что боярин Телятников всегда оставляет охрану на околице и в село с собой никого не тащит, Павел взял с собой самых молодых – по сути подростков, да к ним еще и «оглобинушку» Неждана – для солидности – и Окулку-ката – этот уж всяко пригодиться мог. Парни принарядились – привязали к шапкам разноцветные ленточки, праздничные рубахи надели, плащи, Окулко гусли с собой прихватил. А как же – праздник! Сколько таких вот молодежных ватаг сейчас по гостям от деревни к деревне шаталось? Покров, он и есть Покров – веселиться, друзей навестить – святое дело.

Тем не мене в село въехали тихо, и не с той стороны, где людишки телятниковские гужевались, а с другой, с Ростиславльского шляха.

Темнеть уже начало, когда возникли из кустов парни с копьями да факелами – местные, хоть и праздник, а все ж лихих людей опасались, бдили.

Ремезов тут же ткнул Окулку-ката в бок, и тот, не говоря ни слова, спешился, достал гусли. Улыбнулся широко, дернул струны…

Парни тоже попрыгали с коней, заулыбались, запели:

Хорошо пели, голосисто, ломающимися, юными совсем голосами.

Да уж, этих подростков могли испугаться или заподозрить в чем-нибудь нехорошем только уж до крайности подозрительные люди.

Зашуршали кусты – выбрался на дорогу седоватый мужичок, по виду – староста.

Постоял, песню послушал, потом спросил:

– Откель будете? Чьи?

– С Заглодова-деревеньки, Павла-боярина землица, – закинув за спину гусли, отвечал за всех Окулко-кат. – Язм над ними старший – с меня и спрос.

– Слыхал про заглодовских. Гостевать приехали? – седоватый, наконец, улыбнулся – все было сказано честь по чести.

– Гостевать! – добродушно отозвался палач. – Гостинцы с собой захватили… Эй, парни! – Окулко враз обернулся. – А ну-ка, угостите сторожу.

Молодшие ремезовские дружинники тут же повытаскивали из переметных сум пироги, куски жареной рыбы и прочие вкусные заедки. И даже – плетеную баклажку с квасом, которую бдительный местный староста тут же изъял:

– Рано им ишо. От, отстоят стражу, тогда… Ну, прошу, гости дорогие – в наш круг.

Юный ликом боярин по внешнему виду не шибко-то отличался от своих молодых воинов, а потому и не представлялся, выставив за главного Окулку-ката.

Так же скромненько и уселся за общий, накрытый под развесистою ракитою стол, пригубил за-ради праздника великого бражки, песни послушал, поглядел на пляски. Местные все ж утащили часть «дружинников» в хоровод, что завели девицы вокруг большого костра, закружили, запели…

Тут – как раз вовремя – и Игнатко с Гаврилой поспели. А с ними еще один парень – рыжий такой, шустренький.

– Нашли, батюшко, – шепотом доложил Гаврила. – Вот он, Охрятко-то. Боярина своего бывшего прищучить рад.

– Тогда идем… Окулку позови, да… Афоню с Нежданом, да еще человек двух, больше не надо. Да! Шепни, чтоб не все разом шли – мы их у крайней избы ждать будем.

Над соломенными крышами изб, в окруженьи холодных звезд, покачивался яркий, сверкающий серебром месяц, освещая небольшую, стоявшую чуть на отшибе усадьбу – невысокий плетень, большую избу с крыльцом и сенями, амбары и еще какие-то хозяйственные строения – птичник, овин, рига.

– Посейчас боярин в баньку пойдет, – шепотом доложил Охрятко. – Без зазнобы своей, Марьи-вдовицы, один, со слугою. Марья-то жаркого пару не любит, а вот Онфима Телятыча – хлебом не корми, дай попариться.

– Собаки у вдовицы злы? – деловито уточнил Павел.

Рыжий приблуда покривился:

– Злы, да прикормлены. Марья, вишь, их по всему селу отпускает бегать – кто-нибудь что-нибудь и даст. Кто щей вчерашних, а кто и косточку.

– Значит, ты собак отвлечешь… а мы – к боярину в баньку. Больше туда никто не сунется?

Охрятко вскинул брови:

– Как же никто, кормилец? Старая Марья-вдовица хахелю своему завсегда в баньку квас носит… или служанку пошлет.

– Та-ак, – Ремезов ненадолго задумался. – Придется вдовицу взять на себя – ежели что – томить разговорами. С боярином ты, Окулко, думаю, и без меня справишься. Знаешь, что делать.

– Знамо дело! – довольно приосанился кат.

– Только помни – и вы все помните – колпаки не снимать, в беседы не вступать – стоять молча, присутствовать. Да! До смерти боярина не забейте – это лишнее.

Палач обиженно потупился:

– Об том, господине, мог бы и не говорить. Язм свое дело знаю!

– Ну, тогда – с Богом. Колпаки не забудьте.

Павел лично проследил, чтоб всего люди натянули на головы колпаки с прорезями для глаз – его собственная задумка: и страшнее, и предъявы потом некому кидать. Поди знай – что за люди? Ну, догадается, конечно, боярин – не совсем уж дурак. И пусть догадается… а догадки-то к делу не пришьешь. На кого потом Всеволоду-князю жаловаться?

– Ну, давай, Охрятко… Помни, не просто так стараешься – белок за дело получишь изрядно.

– То б и не худо! – обрадованно отозвался рыжий.

Белок… На Руси в тот момент стоял, говоря археологическим языком – безмонетный период. Своих монет не чеканили – либо чеканили, да археологам они что-то не попадались. Основная денежная единица – гривна – брусок в двести граммов серебра, а вот вместо мелких денег использовали беличьи шкурки, бусины, кольца, византийские монетки медные.

Чу! За плетнем едва залаял и тут же ласково заскулил пес. Охрятко свое дело сделал.

– Давайте к боярину, – шепотом приказал Павел. – А старушкой-вдовицей я чуть попозже займусь, не попрется же она сразу с квасом.

Сноровисто перемахнув через ограду, «дружинники» прошмыгнули к бане, располагавшейся на самых задворках, за навозною кучею. Запах кругом стоял тот еще – ядреный, хоть носки вешай… сквозь неплотно прикрытую дверь в баньке слышались приглушенные голоса, один – басовитый, уверенный в себе – боярина, другой – тоненький, слабый – слуги:

– Ай, батюшко, может, еще веников из амбара принесть?

– Дак принеси! Чего ж ты раньше-то… черт!

Распахнув – такое впечатление – головой – низенькую банную дверцу, на улицу пулей вылетел тщедушный слуга. Не удержался на ногах, грохнулся едва ль не в навозную кучу, тут же и вскочил, бросился к маячившему невдалеке амбару.

– Там его и придержите.

Послав парней, Ремезов поправил натянутый на голову колпак и рванул дверь.

Следом сразу же ломанулись остальные, в числе первых – здоровяга Неждан. Так приложил в лоб дернувшемуся было боярину, что тот от удара запрокинулся наземь.

– Тихо ты, не пришиби! – озаботился Павел.

Кто-то из парней припал к боярской груди:

– Не, господине, не пришиб. Сердце то бьется.

– Ну, так раскладывайте его на лавке. Плети-то припасли?

– Обижаешь, господине.

Предбанник у вдовицы оказался просторным – со столом, с лавками – видать, когда-то любили тут сиживать, мед-брагу-пиво пить.

Плеснули боярину на лицо водицы, тут де и разложили – Окулко-кат приосанился, да со свистом плетью по толстому заду – жмых!

– Ой, ой! Помогите! – заверещал прощелыга Телятников. – Как, черти, посмели?! Да я вас…

– А ну-ка, посильнее его!

– Ой-ой! Не надо, не надо… За что-о?!

– Сам знаешь – за что. Поклон тебе с Заболотья.

– У-а-а-у-у-у-у-у!

Волком завыл боярин, забился, задергался… Не ускользнешь, чай, не угорь!

– Господине, – приоткрыв дверь, озабочено промолвил один из посланных за слугою парней. – Вдовица на крыльцо вышла. С баклагою. Может, ее…

– Подождите, я сам. Что со слугой-то?

– В амбаре заперли. Вот и вдовицу б туда!

– Говорю же, подождите с вдовицею, ее лучше в избе запереть – все теплей. Где, вы сказали, старушка-то?

– На крыльце.

Выскочив из бани, боярич поспешно подбежал к крыльцу, скинув по пути колпак – не пугать же пожилую женщину. Сразу же, у крыльца и столкнулся с закутанной в длинный плащ фигурой, да голос встревоженный услыхал:

– Кто таков? Сейчас велю псов спустить.

– Так-то ты, уважаемая, гостей встречаешь? Вот, заглядываем во все избы – на праздник, на хороводы звать.

– Была я уже на празднике, – с усмешкой отозвалась вдовица. – С утра еще. А уж хороводиться – стара. Одначе благодарствую, что не забыли, позвали… Что же мы тут стоим? Проходи в дом.

– В дом так в дом – как скажешь.

Вдовушкина изба – не хоромы, конечно, но все же довольно просторно, уютно даже – не так поразила Ремезова, как сама хозяйка, в свете сальных свечей оказавшаяся не такой уж и старой: сей миловидной черноглазой женщине на вид вряд ли было больше тридцати. Ну, для этой эпохи, конечно – уже пожилая.

Примерно столько же – если не меньше, было и старушке-матушке – по Шекспиру – Джульетты.

– Ну, что же ты стоишь, гостюшка? Садись, вон, к столу – в ногах правды нет.

Перекрестив лоб, Павел осторожно уселся на лавку:

– А хозяин твой где?

– В баньке парится, нескоро еще придет, очень нескоро. Он – парится, а я тут одна сиди, скучай!

– Нешто у такой красавицы поклонников мало? – совершенно искренне удивился молодой человек.

Вдовушка улыбнулась, от чего лицо ее вспыхнуло самой настоящей красотою, и Ремезов только сейчас разглядел, до чего ж была красива эта женщина. Вот вам и старушка! Длинные, черные как смоль ресницы, аристократически бледное, с тонким чертами, лицо, глаза – антрацитовые, с поволокою… интересно, какого цвета волосы – жаль, не видно, по обычаю закрыты убрусом. От чужих.

А у боярина-то губа не дура!

– Пей, милый вьюнош! – хозяйка не сводила с нежданного гостя заинтересованных глаз, даже медовухи самолично плеснула, от души, целую кружку.

– Выпью, – задорно тряхнув головою, согласился молодой человек. – За-ради праздника… ну и, хозяюшка, за тебя.

– За меня потом пить будем, ну а за праздник – и я с тобой дерну по кружке. Как хорошо на Покров! Как много вокруг новых людей, в гости все ходят… вот и ты зашел. Не знаю, как звать…

– Михаилом.

– Врешь, наверное. Почему-то так чувствую. Хотя мне-то какая разница? Зашел – и славно. Зело пригож ты, молодец, и, видно, не из простых.

Ремезов хохотнул:

– Да уж, не из холопов.

– Скажешь тоже. Ну, что – пьем?

Оба разом выпили, поставили кружки.

– А как тебя зовут?

– Скажусь Клеопатрою! Была в древние времена такая царица. Еще при Цезаре.

– Ты и про Цезаря знаешь? – удивился гость. – Ну, надо же!

– А ты меня совсем уж за дуру счел? – вдовица прищурилась. – Обидел, обидел ты меня, гость.

– Как же вину свою загладить? – прошептал Павел, давно уже тонущий в зовущем взгляде сверкающих карих глаз.

– Просто поцелуй меня… по-братски – в уста. За-ради праздника.

– С охотою…

– Знаешь, когда-то у римлян был такой праздник – Сатурналии…

Их губы встретились… и словно проскочила искра, упала на лужу бензина, и яростно вспыхнуло пламя.

Павел целовал отнюдь не по-братски, а вдовушка не противилась, наоборот, уже сама сняла с гостя пояс… рубаху… целуя, целуя, целуя…

Молодой человек, не в себе от вдруг нахлынувшей страсти, сорвал с томно посматривающей женщины паневу, убрус… Ах, какие у нее оказались волосы! Густые, вьющиеся, с рыжиной – медно-змеиные, как пел когда-то Вертинский.

– Пойдем… пойдем – тут рядом – в опочивальню.

Уложив гостя в накрытую медвежьей шкурой постель, вдовица сняла с себя платье, явив такую фигуру, что молодой человек застонал, словно дикий зверь, бросился, схватил женщину в объятья. Нежная теплая кожа… горячее дыханье… сверкающие глаза. Ах, какая упругая грудь… накрыть губами соски… так… Теперь – пупок… а вот сейчас…

Вдовица изогнулась со стоном:

– Ох, милый мой вьюнош!

Им было хорошо, очень… жаль только, что все быстро кончилось. Хотя, если подумать – не так уж и быстро.

– Славно как! Я рада. Теперь помоги-ка одеться. Скоро боярин мой с бани придет.

– Догадываюсь, кто твой любовник.

– О том все давно знают. Кто-то осуждает, а кто-то… я все ж вдова. Покровитель нужен – дети еще юны. А боярин мой – тоже вдовец.

– Чего ж не женитесь?

– Ага, нужен мне такой муж! Да и кто я? Простая женщина, пусть и не бедная, но простая. Не боярыня, не княжна.

– Клеопатра.

– Если хочешь, узнаешь и мое имя. Но лучше не надо – пусть будет так, как у римлян на Сатурналиях. По-праздничному. На вот, бражицу – пей! Я рада – нынче и у меня нежданно – праздник.

Вдовица откинулась к стене и расхохоталась:

– Ты пей, пей. Да собирайся уже – пора. Скоро и боярин мой из бани вернется.

– А он что за человек? – Павел спросил так, словно бы между прочим.

– Да так, разное люди болтают. Доподлинно знаю – племянница от него недавно сбежала с ляхами. Красивая, умная… Боярин ее за заболотнего бирюка Павлуху хотел отдать – дать чуть приданого, да обменять девицу на землицу. А вот, обхитрила всех девка – сбежала. Зачем ей с бирюком жить?

– Да-да, – откланиваясь, уязвленно прошептал Ремезов.

В баньке уже все было, пожалуй, кончено – боярин Онфим Телятников так и лежал на лавке телешом, с исполосованным плетью задом, постанывал.

– Отойдет, – обернулся к Павлу кат. – Ну, что, идем, господине?

– Идем.

Перемахнув через плетень, парни уже минут через пять водили хоровод с местными девками, прыгали через костер, пели… Правда, недолго – вскоре, попрощавшись, ушли, повскакивали в седла да погнали домой выкрашенною серебристым месяцем дорогой. Добрались утром без приключений, все целы, здоровы, довольны.

А боярина Онфима Телятникова с тех пор так и прозвали – Битый Зад! Позорище то еще. И, главное, князю-то не пожалуешься – на кого?