Читать книгу Паноптикум - Анна-София Дюк - Страница 5

Чайник оглашал кухню истошным свистом. Пузатый и неповоротливый, он подпрыгивал над конфоркой, будто силился взлететь, но сила тяжести побеждала, и чайнику оставалось только плеваться паром и пузырящимся кипятком в порыве бессильного гнева.

Чертыхаясь, Вит поспешил к плите. Пляшущее под чайником пламя, изменившее цвет с миролюбиво-синего на угрожающе-алый, чуть не лизнуло ему руки, но Вит даже не дернулся – такое его сковало оцепенение. Замер у плиты и помассировал переносицу, разгоняя гнездящуюся там головную боль. Нужно бахнуть анальгина. Нет, анальгин его давно не берет, а средства посильнее под рукой нет. Тогда кофе. Хотя бы кофе.

Струя кипятка, журчащая из оплывшего от жара носика чайника, превращала коричневый порошок на дне кружки в божественный нектар. Вит опустился на табуретку и глотнул кофе – обжигающий, восхитительно горький, без грамма сливок или сахара. Отставил кружку в сторону и уронил тяжелую голову на локти. Паршивая выдалась ночка. В Серпомолотовске Виту вообще спалось скверно, но сегодня – особенно.

Удивительно: он дрых без задних ног в общежитии под светом бессонной лампы, пока рядом шелестели конспектами, гремели посудой и трепались соседи, а за стенкой орала музыка. Проваливался в сон в ординаторской во время перерыва, едва голова касалась подушки. Но здесь…

Когда в единственной комнатке флигеля гас свет и умолкала жизнерадостная болтовня телевизора, темнота полнилась скользящими тенями. По стенам диким плющом расползался холод, в дневной суете ощущающийся не так остро. Даже электрический камин, работающий в режиме нон-стоп, был не в силах его разогнать. В тишине и кромешной тьме, в удушливом коконе верблюжьего одеяла, в которое Вит заворачивался по самое горло, он чувствовал себя, как в камере сенсорной депривации, и то и дело тянулся к телефону, чтобы взглянуть в горящий экран и убедиться: я еще существую как человек из плоти и крови, а не превратился в бестелесную мысль. Одну-единственную мысль, что зудела в мозгу, надоедливо жужжала над ухом, размножалась делением и почкованием, проедая дыры в его почти уже несуществующем черепе.

Ты бы мог быть не здесь. Не здесь. Не здесь.

Ты бы мог…

Но этой ночью Вит предпочел бы слушать привычную мантру, чем тонуть в отголосках скрипичной мелодии. Едва он закрывал глаза, перед внутренним зрением представал образ музыкантши из дома напротив, и воображение, блуждающее на грани сна и яви, дорисовывало ей ведьминские, демонически привлекательные черты. Нечесаные волосы шевелились, как змеи на голове Медузы Горгоны, а грубоватое лицо становилось ликом мученицы со средневековой фрески – приоткрытые в шепоте-молитве губы, возведенные к небу глаза, созерцающие нечто вне нашего мира…

Витом владело наваждение сродни влюбленности, но менее острое и более осмысленное. Он хорошо знал это чувство. С ранней юности, когда человек открывает в себе способность выносить суждения о мире и людях, Вита Стеблевского пленяла красота безумия. Человеческие души представлялись ему шкатулками, в которых спрятаны невиданные сокровища. Как девочки извлекают из шкатулок кольца и серьги, ожерелья и браслеты, перебирая их и любуясь блеском бусин, так он завороженно изучал причудливые образы, порожденные людским разумом. Взрослея, Вит понял, что психиатрия – единственная вотчина, где он найдет пищу для своего падкого на загадки и парадоксы ума. Галлюцинации и мании, сексуальные девиации и бредовые расстройства – все это он фиксировал в памяти, собирая то, что про себя любовно именовал коллекцией бабочек. Добавить бы в коллекцию и скрипачку… Поговорить с ней, потянуть за ниточку ее слов и заглянуть глубже, в самую бездну. Покопаться в подсознании, препарировать сны, разобрать на винтики страхи, узнать наконец, о чем тоскует скрипка в нежных руках…

«Ты не психиатр, придурок, – ехидничал внутренний голос. – И не психотерапевт. Ты не имеешь права лечить ее. Наверное, она уже наблюдается у кого-то. И это не ты. Забудь».

Другой голос был умный и ласковый. Он напоминал, что в поселковой больнице нет психиатра и некому будет помочь в случае чего. Убедиться, что все под контролем и девушка получает необходимое лечение – профессиональный долг медика. Просто убедиться…

Так Вит и провел ночь, переругиваясь с двумя половинками своей расколотой души. Отключился он только к рассвету и нырнул сразу в фазу быстрого сна. Ему приснилась пушистая рыжая лисица: он бродил с ней по лесу, гладя шелковистую шерстку, а та лизала ему руки и давала почесать мордочку, пока вдруг не вцепилась в бедро, выгрызя кусок мяса. Вит повалился оземь, с ужасом глядя на белеющую среди вырванных жил кость, и над ним склонилась, укрыв шатром волос, бабочка-скрипачка. Он надеялся, что девушка перевяжет рану, но та лишь нежно провела смычком по кровоточащей плоти и произнесла:

– Только те, кто любят, причиняют боль. – Она откинула с плеч волосы, показывая синюшную полосу, пересекающую шею. Полосу, которой там никак не могло быть.

И только тогда Вит закричал – но из его рта вырвался поездной гудок.

Несколько минут он пролежал неподвижно, парализованный страхом. С потолка лупоглазо таращились пятнышки плесени, и расфокусированное зрение заставляло их выписывать восьмерки. Удаляющийся стук колес сливался с рваным сердечным ритмом. Наконец Вит оправился настолько, чтобы схватиться за телефон. 6:45. Электричка всегда отправляется в это время.

В девять смена – пытаться уснуть снова бессмысленно. Вит оторвал тело от постели – резко и болезненно, как пластырь от кровоточащей мозоли, – и пополз на кухню за дозой кофеина. В черепушке перекатывались бильярдные шары. Раньше было легче. Проснуться после ночного кутежа, сунуть башку под холодную воду и волочиться к восьми на пары. Перетерпеть их, спасаясь аспирином, вернуться в общежитие, сесть за книги, а потом еще отработать ночную смену санитаром. Тогда, на кофе и адреналине, все получалось легко. Может, дело даже не в кофе. По жизни Вита вела его одержимость – одержимость лепидоптеролога, который пойдет на все в погоне за редкой бабочкой. Одержимость позволяла ему учиться на пятерки и параллельно работать, годами урывая не больше пары часов сна в сутки. Но Виту уже не двадцать. Неумеренное курение и самоедство подорвали его здоровье. Теперь он лишь тень самого себя, которая бежит, едва увидит хоть лучик света. Наверное, поэтому Вит так зациклился на бабочке-скрипачке: она будит в нем воспоминания о себе прежнем – увлеченном работой, полном амбиций… Только живут бабочки недолго. А алые паруса мечты, потаскавшись по жизненным бурям, превращаются в грязные красные тряпки, на которые только злишься, как бык на арене корриды.

Зверски хотелось курить, но чертова пачка осталась в кармане халата, а ни один магазин еще не открыт. Войдя в охотничий раж, Вит принялся обыскивать дом на предмет завалявшихся сигарет. Шаря по шкафам да ящикам, он чувствовал себя наркоманом, который ползает по притону в поисках дозы. Удача улыбнулась в тумбочке под телевизором: там лежала забытая то ли прошлыми жильцами, то ли мужем хозяйки, который тоже был охотник подымить, пачка с полустертым названием, где обнаружилась единственная мятая сигарета. Опустошив и выбросив в урну пачку, Вит накинул пальто поверх домашней футболки и, вернувшись на кухню за недопитой чашкой кофе, выскользнул на крыльцо.

Ночью, как и обещал прогноз, пошел мокрый снег – по земле была тонким слоем размазана грязно-бурая, похожая на печеночный паштет масса. При мысли о том, что снова придется месить туфлями эту мерзость, Вит скривился. Стоит последовать примеру местных и купить резиновые сапоги. Он прикурил от спички и вдохнул дым. Да уж, дерьмо редкостное. Мало того, что сигарета была горькая и пресная, как и все дешевые марки, так еще и отдавала лежалой пылью. Не сравнится с любимыми «Мальборо», конечно.

«Довольствуйся тем, что имеешь, мажор хренов», – уколол Вит сам себя, из духа противоречия затянувшись поглубже. Ветер шевелил волосы на голове и норовил распахнуть полы пальто. Где-то мерно покрапывала, нагоняя дрему, вода. Вит запихивал в горло кофе и дым, стараясь не смотреть на дом напротив, но не мог противостоять искушению. Безжизненный ДСП-шный квадрат чердачного окна притягивал взгляд. Почему-то Вит был уверен, что скрипачка живет именно там. Сумасшедших всегда запирают на чердаке. Или в подвале. Это место, которое отвело им общество: задворки истории, периферия зрения, запертая снаружи палата с мягкими стенами. А если кто и потревожит спокойствие общественности неудобной темой психических расстройств, то будет это не живой голос, а очередная киношная штамповка, которую проглотит непритязательная публика.

Все эти косматые маньяки с топорами, психопаты в безупречных костюмах и пучеглазые шизофреники с теориями о тайном мировом правительстве… Как мало они похожи на реальные истории, что скрываются за такими вот заколоченными окнами. За время недолгой практики в психиатрии Вит убедился: каждый случай – неповторим. Их переживания причудливы, а размышления о жизни – удивительно прозорливы. Он бы каждого выслушал, с каждым рука об руку проделал путь к выздоровлению, распутывая клубок внутренних конфликтов и наслаждаясь, каждую секунду наслаждаясь возможностью понять, как они видят мир, заглянуть за грань, которую нам никогда не переступить, если только мы не станем ими…

Жирная капля воды с козырька над крыльцом шлепнулась Виту в кофе. Он не стал допивать и воспринял это как знак – пора собираться на работу. Вит надеялся, что кофеин и никотин подстегнут его нервную систему, но кофе не сделал его бодрым – скорее, дерганным. Он не мог выбрать, каким из двух одеколонов побрызгаться, и в итоге забил на оба. Волосы уложить тоже не получилось: над ушами они по-дурацки топорщились. Ушел из дому Вит гораздо раньше, чем нужно, чтобы не пересекаться с отцом скрипачки. Только в последний раз поднял глаза на чердачное окошко, притворяя калитку. Там жила история, которую еще не написали. Может, это сделал бы Вит?..

Ему вдруг захотелось, чтобы бабочка-скрипачка почувствовала его взгляд. Только смотрел Вит не туда – на чердаке Антигоны не было. Она наблюдала за ним с первого этажа из-за кухонной шторки. Ночью она так и не уснула и под утро спустилась вниз, чтобы перекусить. Антигона не могла усидеть на месте, вернее, кто-то ей не давал – взвинтил напряжение в мышцах, разогнал сердце в галоп. Это все ключ: временами ей даже слышалось тарахтение механизма. Антигона сбегала в ванную и, сняв футболку, повертелась перед зеркалом, ощупывая позвоночник и пытаясь понять, где именно он спрятан, но внешних следов не нашла – так глубоко ключ был впаян в тело.

С каждой секундой она все больше теряла волю, превращаясь в механическую куклу. Даже мировосприятие ее стало каким-то техничным: предметы виделись так четко, словно бегунок резкости изображения подтянули до максимума. Теперь мягкий фильтр не скрывал недостатков халтурно скроенных декораций. Чтобы отвлечься, Антигона смотрела в окно – на мир за пределами сцены. Вчерашний призрак топал по гравиевой дорожке, по-цаплячьи задирая ноги. Неживой, тусклый, бледный. Он бы, наверное, ее понял – подумалось вдруг. Понял, как больно, когда в тебе одна пустота, да такая страшная, что ты себя в себе не ощущаешь. Призрак ведь тоже когда-то был человеком.

С минуты на минуту должен проснуться отец. Нужно спрятаться до того, как он выйдет из спальни, чтобы не пристал с расспросами. Призрак скрылся за поворотом, и смотреть на неумытый после мокрого снега Серп стало неинтересно. Антигона поплелась наверх.

***

В свете слабого утреннего солнца коробочка поселковой больницы казалась совсем унылой, не спасали даже ярко-розовые стены. Все оттенки осенней палитры выглядели грязноватыми, словно разбавленными парой капель черной краски. На скамейке у главного входа примостилась знакомая фигура. Главврач – ее ни с кем не спутаешь. Вся какая-то прямоугольная, плоскогрудая и лишенная женских округлостей, издалека она выглядела, как крепенький мужичок – наверное, работящий и непьющий. Только вблизи можно было разглядеть, что на плече у нее болтается жиденькая русая косица, доходящая почти до пояса.

Вит собирался отделаться кивком, прошмыгнуть мимо и поскорее добраться до кабинета, где лежали в кармане халата заветные сигареты, но главврач улыбнулась ему:

– Утро доброе, Стеблевский! Чего так рано?

«А вы почему?» – Вит проглотил встречный вопрос и вяло откликнулся:

– Доброе утро, Жанна Геннадьевна.

– Подойди-ка.

В малодушном порыве Вит решил притвориться, что не услышал, но не тут-то было.

– Иди-иди сюда, – поднажала Жанна, поманив его рукой. – Есть у тебя баба, Стеблевский? Разве ты не знаешь, что, когда женщина зовет к себе мужчину, он должен идти, как миленький, иначе беда будет?

Помимо колоритной внешности, начальница Вита отличалась прямотой высказываний на грани с бесцеремонностью и занимательным вкусом в одежде. За пределами больницы она носила черный кожаный плащ, столь похожий на одеяние солдат Вермахта из военных фильмов, что Вит подумывал спросить, не досталась ли одежка ей от деда и в какой армии этот дед воевал. Как утверждала Верочка, никакой другой верхней одежды Жанна Геннадьевна не признавала и расставалась с плащом только в летнюю жару.

С такой женщиной, да еще и в таком прикиде, спорить не хотелось, и Вит послушно умостился рядом с Жанной. Скамейка оказалась мокроватой и не особо чистой, но он не подумал об этом раньше, а вскакивать, едва присев, было как-то неловко. Вит отогнал мысли о том, что его светлому пальто конец, и вытянул ноги, изображая расслабленность.

Жанна Геннадьевна беспечно глазела по сторонам; чистота трофейной формы ее, казалось, не беспокоила.

– Куришь, Стеблевский? – обронила она в стылый воздух.

– Курю, – сознался Вит.

– Вот и дурак, – отбрила главврач. – А я бросила. Уже три месяца держусь. И совсем не хочется, думала, тяжелее будет. Странно, правда?

– Может, вам просто надоело. Привычки приедаются.

Они на несколько минут умолкли. В звенящей тишине Виту казалось, что он слышит, как шипит грязь, въедаясь в шерстяные ворсинки его пальто.

– Спасибо, что принимаешь детей. Людей мало, как видишь. Вздумала Ирка именно сейчас второго рожать…

– Мне не трудно.

Снова повисло молчание, и Вита это вполне устраивало.

– Как-то у нас не клеится разговор. – Жанна прикусила палец, выдавая неуверенность, но тут же спохватилась и опустила руку. Ногти у нее были крупные и коряво обстриженные под корень. – Спрошу прямо. Что ты здесь делаешь, Стеблевский?

– Я на смену пришел…

– Забудь ты про свою смену! Что ты делаешь здесь, в Серпе? К нам обычно не переезжают – молодежь, наоборот, вырваться хочет. Так чего тебе надо?

– Может, я хочу сделать мир лучше? – Вит не таил иронии. И ему совсем не нравилось, куда сворачивает разговор.

– Только не надо этой банальной чуши! Сделать мир лучше можно и там, где самому найдется теплое местечко. Тем более, тебя сюда не бросали по распределению, я знаю. Данилюк из первой городской о тебе хорошо отзывался. Жалел, что ты уходишь. Если ты специально лишаешь себя возможностей, то ты либо святой, либо идиот. А ты не производишь впечатление ни того, ни другого.

– Внешнее впечатление обманчиво, – протянул Вит, пиная завалявшуюся под скамейкой алюминиевую банку. Абстрагироваться – единственный способ пережить эту словесную экзекуцию, лезущую под ребра и ковыряющуюся в кишках. От хлесткого ответа Вита удерживало лишь то, что Жанна – его начальница. Струхнуть и вернуться в Город он не посмеет, значит, придется держаться за свое место.

– К тому же… – продолжила главврач как ни в чем не бывало. Ей, видимо, доставляло удовольствие перемывать Виту кости прямо в его присутствии. – Есть одна интересная штука. Я узнала, что ты поступил в интернатуру по психиатрии, но изменил специальность на общую практику и ушел в другую клинику. Якобы по производственной необходимости – вечная отмазка… Какой такой необходимости, а? Прикрыли производство, что ли? Или психов мало набралось? Коек с ремнями на всех не хватило? Галоперидолу не завезли? – Жанна зашлась грудным хохотом.

– Полагаю, это не ваше дело, Жанна Геннадьевна. – Голос Вита был до предела кроток.

Главврач подавилась смехом и, икнув, протолкнула его по пищеводу. Глубокие тени пролегали по ее некрасивому одутловатому лицу. Вит вдруг осознал, как Жанна несчастна из-за мужиковатой внешности, вот и прячет комплексы за беспардонным поведением. Его злость слегка поубавилась.

– Ну скажи, – вкрадчиво заговорила она. – Что случилось? Конфликт с руководителем интернатуры? Или не выдержали нервы, и ты договорился втихую уйти? Да, нервы… – Жанна удовлетворенно усмехнулась, отыскав на лице Вита признаки своей правоты, которых там и в помине не было. – Тяжело с ними, психами… В терапии полегче будет… Верно?

Вит хранил молчание, изо всех сил сдерживая собравшийся на языке яд. По пояснице пробежал холодок: видать, пальто совсем промокло.

– Какой же ты скрытный, Стеблевский… Я тебя первые пару недель не трогала, дала время освоиться. Но я же должна знать своих сотрудников. Я начальница, как-никак. Знаешь, что я думаю. – Она заглянула ему в глаза. – Ты что-то скрываешь. Какой-то скандальчик, связанный с твоей первой специальностью. Потому что, как я уже говорила, сюда просто так не переезжают. За последние пару лет только ты да Благие. А Благие – семейка еще та.

– Благие? – машинально переспросил Вит.

– Так они соседи твои, ты знать должен. Интересная парочка, отец и дочка. Яков Ильич тут вырос, но еще в молодости в Город уехал. Моя мама его покойную мать знала, говорила, очень хорошая женщина была, богобоязненная. Вдова священника. А сам Яков Ильич… хо-хо! Местная знаменитость. В восьмидесятые в психушке успел полежать, в областной. – Вита передернуло, но Жанна и не заметила, продолжая увлеченно вещать: – Уж не знаю, насколько он болен, но странный малый, это точно. Помню, он из больницы выписался и сюда вернулся, я тогда еще в школе училась. Слонялся по поселку кругами, а мелюзга сбегалась на него посмотреть и пальцами потыкать – смотрите, псих идет. Дети жестоки… Потом Яков Ильич снова уехал, профессором стал, семьей обзавелся. Пока мать жива была, иногда сюда наведывался, а как скончалась, так вообще почти не показывался. И тут – бац! – явился в разгар весны с дочкой подмышкой. В школу нашу работать устроился. Сколько прошло с тех пор, года полтора? Жена у него, болтали, умерла. Печально, ему и так в жизни досталось… Как его дочку зовут, кстати? Не помню. То ли Тоня, то ли Таня. Она тоже чудна́я: не учится нигде и все время под замком сидит. Ой! Что я о них болтаю, – спохватилась главврач, – мы же о тебе.

– Да нет, ничего. Мне очень интересно. – Вит был вполне искренен: он и не надеялся, что ему повезет так легко добыть сведения. Благословен будь длинный язык Жанны Геннадьевны! Благословенны будьте сельские сплетни – бесценный источник информации!

– Послушай, Вит… – главврач стушевалась, осознав, что перегнула палку. – Я ведь начала этот разговор не для того, чтобы влезть тебе в душу. Я просто не хочу, чтобы твое прошлое мешало работе. Если тебе плохо у нас, если ты здесь только потому, что от чего-то бежишь, лучше уходи. Возвращайся в Город, Данилюк тебя с распростертыми объятиями примет.

Однажды другая женщина уже велела Виту уходить. Но в этот раз он ослушался.

– Я не уйду, Жанна Геннадьевна. – Он поднялся на ноги, давая понять, что разговор окончен. – И мои личные проблемы не повлияют на работу, клянусь. Я отключаю их по щелчку. Вот, смотрите. – Вит щелкнул пальцами в воздухе, что вызвало у Жанны Геннадьевны нервный смешок:

– Бог с тобой! Гляди только, жизнь свою не прощелкай…

Разговор с главврачом оставил по себе мерзкий осадок. Его хотелось оторвать от себя, как жухлый лист, приставший к подошве. Но все же нечто полезное из беседы удалось извлечь.

Она ждала его за заколоченным окошком. Его бабочка, за спиной которой распустило крылья восхитительное безумие. И первые строки ее истории уже были написаны.