Читать книгу Стебель травы. Антология переводов поэзии и прозы - Антология, Питер Хёг - Страница 11

Лица – как открытые окна.

Они дают ограниченную возможность

заглянуть во внутреннее убранство

человеческого характера.

Бумажные стены защищают фасад. На дожде

все размокает. Целые локоны падают с головы.

Даже сквозняк заставляет дрожать ноздри.

Хочется, чтобы в чувствительном цвете глаз

отражались лишь тихие летние вечера

и на устах лежал серп луны.

Глаза боятся щекотки. Придется

срочно спрятаться в морщинки

и надуть губки.

Услышанное рекой стекает

из ее ушей на язык

и водопадом сносит его.

Ушами летучей мыши

она слышит блошиный кашель

и ломает мимозу, если

дует прохладный ветер.

Своим бархатным языком

он, как следует, полирует слова,

чтобы они у него блестяще слетали с губ.

Его перспективы лопаются,

как мыльные пузыри под веками.

Тяжеловесно каждое слово

на его задубевшем языке.

Надутые паруса на задранной мачте носа.

Под звуки губной гармошки

рот уходит в большое плаванье.

Он носит пупок во рту,

держит нос в поле зрения,

чтобы никогда не терять

себя из виду.

В сетчатке глаз паутиной

фата моргана. Он быстро

закрывает глаза, чтобы

свет не обокрал его.

У нее на кошачьих лапах

любезность ползет по лицу.

В комедии губ

глаза не играют роли.

Блеск вечного блаженства

в глазах, тогда как рот

иссох и щеки припали

к костям. Напрасно нос

растет непомерно.

Язык гоним амоком,

когда у нее на носу

пляшут белые мыши и

вдруг бросаются в глаза.

Она потеряла рассудок

и забила голову розовыми облаками.

Тюлевая фата застилает глаза по уши

и фильтрует для носа пыль пересудов

вокруг. Милый ротик под ней

обращает слова в поцелуи.

Пустынное лицо: в глазах —

высохшие оазисы.

Глубоко под кожей – ископаемые следы

жизни.

Глаза настроились

предупредительно. Даже почуяв

дурное, его нос сохраняет

лоск. Податливые губы

прикрывают гибкий язык. Из него

вынули пружину.

Его голова ходит на ходулях.

К холодной вершине лба

настойчиво стремится рот.

Пунктуальность в зрачках.

Нос прямой, как стрела,

летит ко рту и запрещает ему

ходить на сторону.

Он делает себе пробор линейкой

и фиксирует зрачки, чтобы они

не выходили из ряда вон. Едва

он привел нос в порядок и скривил рот,

как что-то бьет по барабанным перепонкам,

выводит уши из равновесия и разрушает

педантично убранную голову.

Народный праздник в самом разгаре.

От его взглядов зажигаются

цветные фонарики и создают

повсюду хорошее настроение. Кто

хочет влететь в глаза, кто сесть

на шею? Воздушные шарики

слетают с губ, и язык продает

медовые пряники.

В ее глазах гнездится

слепая вера.

Никогда и ничто

не бросит тень на чистые вишневые уста.

Под триумфальными арками

глаза стоят на страже. Строго

вдоль носа сбегают складки.

Подбородок вышел вперед

к прочной цепи зубов. Никто

не смеет перечить, даже рот.

Пред тем, как стухнут юные желтки —

наседки рано высидели осень —

как раз теперь, пока лезвия ножниц

луну проверят твердым большим пальцем,

пока висит на нитях троиц лето,

пока мороз укрыт под медальоном,

пока игрушки елок, словно дождь, блуждают,

пока что шеи голы, в половину укутаны туманом,

пока пожарная охрана не погасит астры

и пауки попадают по банкам,

чтоб так избегнуть смерти сквозняка,

пред тем как нам переодеться

и завернуться в жалкие романы,

давайте поедим фасоль.

Со спелой желтой грушей и гвоздикой,

с бараниной давайте же фасоль,

с гвоздикой черной и со спелой грушей,

отведаем стручковую фасоль,

с бараниной и грушей, и гвоздикой.

Внизу топчутся туфли.

Они боятся жука

по дороге туда,

пфеннига по дороге обратно,

жука и пфеннига, которых могут растоптать,

так, что останется след.

Вверху – хранилище шляп.

Сохрани, схоронись, осторожно.

Невероятные перья,

как название птицы,

куда закатились ее глаза,

когда она поняла, что жизнь для нее чересчур пестра.

Белые шарики, что спят в карманах,

грезят о моли.

Здесь нет пуговицы,

на поясе утомилась змея.

Мучительный шелк,

астры и другие огнеопасные цветы.

Осень, что становится платьем,

по воскресеньям полным плоти и соли

сложенного белья.

Прежде, чем шкаф замолчит, станет доской,

дальним родственником сосны, —

кто будет носить пальто,

когда ты однажды умрешь?

Шевелить рукой в рукаве,

Упреждая любое движенье?

Кто станет поднимать воротник,

останавливаться перед картинами

и жить одиноким под колокол ветра?

В нашем районе год от года становится хуже.

Часто мы приглашаем гостей, чтоб немного

уменьшить толпу.

Но люди вскоре опять уходят, —

после того, как похвалят сыр.

Это не беда.

Нет, чувство, что происходит нечто

более древнее, чем рука —

что есть в любом будущем.

Когда кровати спокойны

и маятник висит на звучащих, бесчисленных нитях,

нитях рвущихся и начинающих вновь,

немного громче,

когда я зажигаю трубку

и сижу лицом к озеру,

по которому плывет плотный шорох,

я беспомощен.

Теперь мы не хотим больше спать.

Мои сыновья бодрствуют,

дочери толпятся у зеркала,

жена поставила свечи.

Ныне мы верим в огни,

по двадцать пфеннигов каждый,

к которым летят комары,

к короткому обещанью.

Возьми тряпку, сотри луну,

напиши солнце, другую монету

на небе, школьной доске.

Потом садись.

Твой аттестат будет хорошим,

тебя переведут,

ты будешь носить новую, более светлую кепку.

Ибо мел прав,

и прав тенор, поющий его.

Он лишит бархат листьев,

плющ, метр ночи,

мох, его нижний тон,

он прогонит любого черного дрозда.