Читать книгу Разлом - Антон Абрамов - Страница 2

В день, когда мне впервые платят за чужой стыд, я просыпаюсь до будильника.

Сначала долго лежу и слушаю, как дом прогревается звуками: наверху кто-то спускает воду, в соседней квартире хлопает дверца шкафа, на улице прокатывает мусоровоз. Телефон на тумбочке светится тёмным прямоугольником – экран ещё не включён, но я почти физически чувствую, как внутри него шуршит мой сегодняшний лог, готовясь складывать каждую мелочь: это дыхание, этот не слишком уверенный вдох, как будто перед прыжком.

Будильник всё равно начинает звонить: настойчиво, чуть оскорблённо. Я глушу его на первой ноте.

Утро в прозрачном мире – это не кофе, а проверка уведомлений. Я тянусь к телефону, проводя пальцем по экрану, стараясь не думать о том, что каждое движение записывается. Лента сообщений, новостей, системных отчётов: «За последние сутки ваш лог был просмотрен 3 раза. 2 – автоматическими сервисами, 1 – по персональному запросу». Я автоматически нажимаю «подробнее», хотя знаю, что ничего интересного там не будет.

Сервисы. Сервисы. Ещё один сервис.

Персональный запрос – мама. Ночью она снова просматривала мои академические записи. Возможно, проверяла, не отчислили ли меня задним числом. Возможно, просто прокручивала, чтобы успокоиться.

На кухне пахнет вчерашним чаем и чем-то сладким. Мама уже ушла, у неё утренние пары, «Этика прозрачности для первокурсников». На столе записка, как в старых фильмах, только не бумажная, а короткий виджет, всплывающий, как только мой браслет фиксирует присутствие:

Мирочка, удачи сегодня. Не бойся. Они такие же, как мы. Объясняй, не оправдывай. И поешь нормально.

Подписано «Мама», как будто в интерфейсе я могла не догадаться, от кого сообщение.

Я открываю шкаф, выбираю рубашку без принтов, тёмные джинсы, собираю волосы в тугой хвост. На браслете мигает напоминание: «09:00 – первая смена в Бюро Контекста. Не опоздай». В старом мире, наверное, это бы называлось «новая работа». В моём мире всё, что связано с логами, называется аккуратнее: «участие в институтах сопровождения».

По дороге до Бюро город выглядит почти обычным.

Трамвай звенит, собаки тянут поводки, люди с утра ругаются в очереди за кофе. Над остановками висят экраны с короткими сводками: погода, курс валют, индекс качества воздуха. В углу, мелким шрифтом – «Сегодня в Архиве: 8,2 миллиарда персональных запросов. Топ-3: “как объяснить…”, “можно ли удалить…”, “кто увидит…”»

Около станции метро стоит старуха с табличкой «Пишите письма бумажные. Я научу». Рядом скучает подросток, листающий ленту. Они с бабкой стоят, как живой плакат столкновения эпох.

Здание Бюро Контекста прячется в глубине квартала. С улицы оно похоже то ли на частную клинику, то ли на отделение банка: стеклянный фасад, аккуратный серый логотип, никакой вывески «Мы оформим ваш стыд по всем правилам». Просто: Бюро Контекста. Городской центр сопровождения цифровых биографий.

У входа рамка, сканер ладони, вежливый охранник.

– Доброе утро, – говорит он, проверяя мой бейдж. – Новенькая?

– Стажёр, – поправляю я.

Он усмехается:

– Тут все стажёры. Даже начальник.

Внутри прохладно и тихо. Пахнет кофе и какой-то нейтральной мебелью. Я иду по коридору, притормаживая перед дверями, где на матовом стекле переливаются названия отделов: «Первичные консультации», «Семейные разборы», «Корпоративные кейсы», «Судебная поддержка».

Наш отдел называется сухо: Индивидуальный контекст.

Лис уже на месте. Он сидит за своим столом, вытянув длинные ноги в тёмных брюках, и пьёт кофе из кружки с надписью «I LOVE Logs». Его настоящую фамилию я знаю, она в бейдже: Лисицын. Но в Бюро имена быстро обрастают упрощёнными версиями, как файлы ярлыками. Он не возражает против своего.

– Утро, Мира, – говорит он, даже не поднимая глаз от экрана. – Готова к большому плаванию?

– Если сказать «нет», меня развернут? – спрашиваю я.

– Нет, – он усмехается. – Просто будем делать вид, что ты готова.

Он кивает на свободное кресло рядом. На его столе два монитора. На левом внутренняя система Бюро, на правом интерфейс Архива. Между ними чашка, блокнот, крошечный кактус в белом горшке. Вся жизнь, уменьшающаяся до нужных предметов.

– У тебя сегодня один официальный клиент, – говорит Лис. – Это много. Но в первый день лучше одно сложное дело, чем пять простых.

– Сложное? – я чувствую, как где-то в животе стягивается невидимая резинка.

– Для него да, – Лис пожимает плечами. – Для нас стандартный кейс. Семейная измена, обнаруженная через лог. Жена уже записалась на семейную сессию, но он решил подготовиться отдельно. Попробуем ему помочь сформулировать себя так, чтобы не разрушить всё окончательно. Или хотя бы разрушить аккуратно.

Он говорит это буднично, как будто речь о том, как лучше упаковать хрупкий товар.

– Мы же… – я ищу слова, – мы же не придумываем им оправдания?

– Нет, – он откидывается в кресле. – Мы придумываем им слова, Мира. Разницу почувствуешь по ходу.

Приёмная для индивидуальных клиентов – маленькая, почти интимная.

Стол, два стула, монитор, повернутый так, чтобы видели оба. На стене нейтральный постер: небо, облака, подпись мелким шрифтом: «Каждый факт нуждается в высоте, чтобы быть увиденным целиком». Я не уверена, кто это придумал, но лозунг попал в точку. Или в нерв.

Клиент приходит ровно в десять ноль-ноль, как в расписании. Средний возраст, средний рост, средний серый свитер. Если бы его надо было описать Архиву, система, наверное, поставила бы много зелёных галочек: «предсказуемый», «социально адаптирован», «без ярко выраженных рисков».

Только руки у него выдают другое. Он сидит напротив, сжимает и разжимает пальцы так, будто в них всё ещё держит невидимый предмет – телефон, чашку, чужое плечо.

– Здравствуйте, – говорю я, вкладывая в голос максимум мягкости, на какой способна. – Меня зовут Мира. Я стажёр-консультант, но ваш кейс мы будем вести вместе с куратором.

Я киваю на стеклянную перегородку, за которой, якобы не слыша, сидит Лис. На самом деле он слышит всё, у нас общая аудиосистема, просто это никому не объясняют лишний раз.

– Здравствуйте, – мужчина кашляет. – Мне сказали… то есть жена сказала, что если я не обращусь, то… – он запутывается, – ну в общем, что так будет… правильно.

Слово «правильно» в этом мире стало отдельной религией. Каждый понимает его по-своему, но все одинаково не уверены, что попали в нужный обряд.

– Давайте начнём с того, что вы уже знаете, – предлагаю я. – Что именно увидела ваша жена?

Он морщится, будто ему показали не логи, а рентген собственного черепа.

– Она… нашла ссылку, – говорит он. – Внутри Архива есть эта функция – «поделиться фрагментом»… Вы, конечно, знаете.

Я киваю. Знаю. Мы ей пользуемся ежедневно.

– Она прислала мне ссылку в чат. Без текста. Только ссылку. Я нажал… – он замирает. – И там была вся переписка. Целиком. За два года.

Я ввожу его идентификатор в систему Бюро. Панель послушно раскрывает сводку. Цветная диаграмма справа показывает распределение логов: зелёное – рабочие письма, нейтральные транзакции, обычные бытовые переписки; жёлтое – спорные комментарии, эмоциональные вспышки; красное – то, что система называет «высокий репутационный риск».

У него не так много красного. Но то, что есть, густое и насыщенное – как засохшая кровь.

– Ваша переписка была помечена как… – система подсказывает формулировку, – как эмоциональная связь, превышающая рамки заявленных обязательств брака.

Он вскидывает голову:

– Там не было… – он обрывается. – То есть было, но… мы ни разу… – он опять останавливается, как будто каждое слово может стать очередной записью.

Я кликаю по фрагменту. На экране всплывают строки: сердечки, шутки, признания «я думаю о тебе», голосовые, уже автоматически расшифрованные в текст. Система подчёркивает некоторые фразы красным, как учитель ошибки в школьной тетради.

– Для Бюро важно не то, что вы не сделали, – говорю я осторожно. – Нам важно, как вы сами называете то, что сделали. Как бы вы описали эти два года?

Он молчит. В уголке экрана маленький таймер отсчитывает время сессии: 07:43, 07:44… Где-то там, за пределами комнаты, растут очереди людей, которым тоже нужно объяснить свою жизнь.

– Я… – он наконец выдыхает, – я был несчастлив. Долго. И… боялся это признать. А с ней… я чувствовал себя… живым.

Слово ударяет неожиданно. «Живым». Как будто всё остальное время он был не вполне.

Я фиксирую его ответ в форме: «испытал чувство эмоциональной близости вне брака, не решаясь обсуждать проблемы в существующих отношениях». Система автоматически предлагает шаблонные добавления: «социальное давление», «отсутствие навыков конструктивной коммуникации», «страх конфликта». Я отмечаю пару пунктов, потом всё-таки снимаю галочки. Слишком гладко. Слишком похоже на то, как он сам хотел бы о себе думать.

– Я должна вам помочь описать ситуацию так, чтобы она была честной, – говорю я. – И при этом, чтобы люди, которые будут читать ваше досье, увидели в вас не только этот фрагмент. Вы готовы к тому, что часть формулировок вам не понравится?

Он усмехается, криво:

– После того, что я уже увидел, меня трудно чем-то удивить. Пишите.

Я задаю по инструкции вопросы: когда началась переписка, был ли фактический разрыв отношений с женой, понимал ли он, что логи рано или поздно могут стать доступными. На каждое «понимал» где-то внутри меня щёлкает маленький выключатель. Понимал и всё равно сделал. Понимал и всё равно притворялся, что интернет – это «не по-настоящему».

– Знаете, – говорит он вдруг, – я ведь думал, что если это когда-нибудь всплывёт, то я смогу… ну… рассказать по-своему. Что у меня будет возможность объяснить… – он замолкает, оглядывается на экран. – А оказалось, что сначала видят всё, а объяснять уже потом.

– Для этого вы здесь, – напоминаю я. – Чтобы «потом» всё же наступило.

Мы вместе формулируем объяснение. Я печатаю, он иногда наклоняется поближе, пытаясь прочитать в моих словах себя. За стеклом Лис изредка вставляет в мой наушник короткие замечания:

– Не делай из него полностью жертву, Мира.

– Добавь хоть одну фразу про ответственность.

– Отлично, вот это оставь – «осознавал, но считал, что контролирует последствия».

Я вношу поправки.

Через сорок минут у клиента есть документ: три страницы аккуратного текста с заголовком «Заключение о поведенческих факторах в период с… по…». В конце три абзаца, в которых он признаёт, что «осознавал риск разрушения доверия», «выбирал избегание вместо открытого диалога» и «намерен в дальнейшем обсуждать свои эмоциональные состояния до того, как они приведут к действиям».

– Можете приложить это к семейной медиации, – объясняю я. – И к возможному судебному разбирательству. И… просто прочитать сами, когда будете готовы.

Он берёт планшет с документом, читает, брови у него двигаются, как у человека, который смотрит в зеркало при новом освещении.

– Это будто… – он ищет сравнение, – будто вы написали обо мне инструкцию.

– В каком-то смысле, – отвечаю я. – Но инструкции отличаются от приговоров тем, что по ним можно что-то починить.

Он неожиданно смеётся. Коротко, с хрипотцой.

– Спасибо, – говорит он. – Не знаю, простит ли она. Но… хотя бы теперь я понимаю, что именно я сделал.

Он уходит, держась за планшет так, словно в нём не PDF, а спасательный круг.

Я остаюсь одна в комнате. Монитор, стол, постер с облаками. На таймере сессии – 49:12. В системе галочкой отмечено: «Кейс принят. Справка оформлена».

В наушнике оживает голос Лиса:

– Неплохо, – говорит он. – Для первого раза даже очень. Не перекладывай всё на «обстоятельства», это хорошая привычка. Как ты?

– Живая, – говорю я и замечаю, как у меня дрожат пальцы.

Обеденный перерыв в Бюро – это отдельная религия.

В столовой пахнет подогретыми полуфабрикатами и чужими историями. Люди сидят за столиками по двое, по трое, кто-то обсуждает рабочие кейсы (в рамках допуска, конечно), кто-то новости. На большом экране, висящем в углу, мелькают заголовки: очередной скандал из-за логов какого-то политика, обсуждение того, нужно ли вводить «срок давности» для компрометирующих записей, репортаж о подростке, который подал в суд на родителей за то, что они когда-то выкладывали его детские фото без спроса.

– Если меня ещё раз спросят, можно ли «обнулить» логи за студенческие годы… – вздыхает девочка из соседнего отдела, ковыряясь вилкой в салате.

– Скажи, что для этого нужно обнулить само время, – пожимает плечами её коллега. – И выдать квитанцию.

Лис садится напротив меня, ставит на стол тарелку с супом и бутербродом.

– Традиция, – говорит он. – После первого клиента стажёр получает право проверить свою жизнь.

– Не уверена, что это награда, – бурчу я.

– Это не награда. Это прививка, – отвечает он. – Лучше ты сама посмотришь на свой лог здесь, чем сделаешь это в три часа ночи, в одиночестве, без инструкций и с бутылкой чего-нибудь.

Он говорит спокойно, без нажима. Как врач, который предлагает пациенту неприятный, но нужный анализ.

– Ты можешь отказаться, – добавляет он. – Никто не заставляет. Но я рекомендую не откладывать.

Я киваю, хотя внутри всё сопротивляется. Есть странная разница между тем, чтобы знать, что твоя жизнь записана, и видеть эту запись целиком. Как и в медицине: одно дело понимать, что у тебя есть кости, и совершенно другое – смотреть на себя на снимке, где между костями чёрные, непонятные пустоты.

– Ладно, – говорю я. – Сделаем это.

– Суп доешь сначала, – строго говорит Лис. – На пустой желудок логи смотреть вредно.

Он уходит за десертом, а я ловлю себя на мысли, что послушно ем. Будто от этого правда что-то зависит.

Рабочая станция стажёра похожа на любую другую: монитор, клавиатура, интерфейс Бюро. Только уровень доступа скромнее. Но для сегодняшней «прививки» его достаточно.

Я ввожу свой ID, пароль, подтверждение по браслету. Система приветливо мигает:

Здравствуйте, Мира Орлова.

Сводка за последние 24 часа доступна.

Расширенная автобиография по запросу.

Я нажимаю на автобиографию.

На экране отрисовывается линия времени – тонкая, с множеством цветных отметок. Детство – серо-зелёное пятно: школа, кружки, первые устройства. Появление браслета – маленькая вспышка. Подростковый период – хаотичный участок, полный жёлтого: спорные комментарии, эмоциональные переписки, глупые запросы. Система даже честно помечает: «высокая вероятность контекстного переосмысления».

Я увеличиваю фрагмент. Вижу себя в четырнадцать: десятки сообщений под идиотскими мемами, спор о том, есть ли у человека «право на личную жизнь» в мире логов. Тогда я писала длинные манифесты в школьном чате, доказывая, что «никто не имеет права заглядывать мне в голову». Теперь эти манифесты лежат в доступе, и любой слегка допущенный аналитик может оценить мою «динамику убеждений».

Чем дальше листаю, тем меньше хочется продолжать. В какой-то момент ловлю себя на том, что смотрю не столько на содержание, сколько на интерфейс – благо профессиональная деформация наступает быстро. У меня ровно распределены «рискованные эпизоды»: чуть больше в пятнадцать-шестнадцать, потом спад. Никаких «красных кластеров». «Стабильная поведенческая траектория». Система почти мурлычет от удовольствия.

Это странным образом не радует. Слишком правильная картинка. Как будто я всё время жила в чьей-то брошюре.

Я закрываю автобиографию. Просто факт проверки. Жива, есть.

Курсор мигает в пустой строке поиска. Внутри что-то шевелится.

Я долго смотрю на белый прямоугольник. Потом стираю своё имя и начинаю печатать другое.

Илья Сергеевич Орлов.

Пальцы сами выстукивают дату рождения, город. Я столько раз видела их в старых бумажных документах, что могу написать, не глядя.

Enter.

Система думает чуть дольше, чем обычно. По экрану пробегает полоска прогресса. Затем появляется вежливое сообщение:

Найдено несколько совпадений. Показать сводку для персонального профиля?

Я нажимаю «да».

Сводка вываливается на экран: детство, юность, первые работы. Старые корпоративные почты, какие-то смешные форумы, короткие переписки. На фотографиях мужчина, которого я знаю только по двум-трём отпечатанным на глянце снимкам. Здесь он живее: движется, улыбается, пишет глупости в чат поздно ночью.

Я прокручиваю линию. Детство – до моего рождения. Потом – немного времени, когда я существую где-то рядом, но ещё ничего не помню. Пара фотографий: он держит на руках свёрток – это, наверное, я. Система помечает: «присутствуют биометрические данные другого лица. Возможна связь “родитель – ребёнок”».

Где-то внутри щёлкает.

Я продолжаю прокрутку. Работа, поездки, покупки. Несколько записей в медицинской карте. Всё идёт привычно, ровной полосой.

И вдруг пустота.

Линия обрывается, как дорога на краю обрыва. Между датой, которую я знаю как день Великого Сбоя, и сегодняшним днём – ничего. Ни зелёных, ни жёлтых, ни красных отметок. Вместо привычных прямоугольников – ровная серая линия, как тень стирательной резинки.

В центре экрана, поверх этой пустоты, вспыхивает аккуратное, безэмоциональное сообщение:

Данные недоступны.

Ошибка 410. Объект удалён навсегда.

Я перечитываю. Раз, другой. Проверяю фильтры доступа: «Все источники», «Все типы логов», «Показать скрытые». Система послушно отмечает галочками и ничего не меняется.

Ошибка 410.

Когда я была маленькой, мне казалось, что эти цифры – что-то вроде шифра проклятия. Всплывали в новостях, в комментариях, в учебниках: «после Сбоя появилось явление 410-х», «с этической точки зрения удаление объекта навсегда…» Мама тогда объяснила, что это всего лишь код: gone, ушло, исчезло. Не просто «не найдено», не «временно недоступно», а «больше никогда».

– Так бывает? – спросила я тогда.

– Редко, – сказала мама. – И… не для всех.

Слово «не для всех» застряло тогда где-то между дыханием и сердцем. Потом я научилась обходить его стороной. Не задавать лишних вопросов. Не лезть в чужие 410-е.

Сейчас это слово возвращается.

В моём мире так не бывает. Даже у мёртвых есть след. Архив любит мёртвых: они уже не спорят с тем, как их описали. Их ошибки превращаются в пример для лекций, их переписки в иллюстрации к учебникам. Алгоритмы обожают тишину, в которой никто не добавляет новых данных.

Особенно у мёртвых.

А у моего отца нет.

Я слышу, как у меня начинает стучать в ушах кровь. В комнате тихо, только вентилятор системного блока гоняет воздух. На экране серое, чужое «удалён навсегда».

– Мира, – позади звучит голос Лиса. – Ты ещё здесь?

Я вздрагиваю, почти физически. Быстро закрываю вкладку, будто меня застали за чем-то неприличным. На экране снова интерфейс Бюро, пустые поля, стандартное меню.

– Да, – отвечаю, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Уже иду.

Лис заглядывает через перегородку. В руках у него та же кружка с сердечком и логами.

– Ну что, – спрашивает он, – первая прививка прошла успешно?

– Вроде да, – говорю я. – Ничего неожиданного.

Слова выстраиваются сами, привычно. Объяснять – не оправдывать.

– Это временно, – кивает он. – Неожиданности начнутся позже. Пошли, у нас после обеда общий разбор кейса.

Я выключаю монитор.

Серое «удалён навсегда» всё равно продолжает светиться у меня в голове, как после вспышки фотоаппарата остаётся пятно перед глазами.

В день, когда мне впервые платят за чужой стыд, я узнаю, что у моего отца нет прошлого. И пока что я это никому не объясняю.