Читать книгу Разлом - Антон Абрамов - Страница 7

Вечером город чуть меняет голос.

Днём он гудит деловым шумом, уведомлениями, сигналами светофоров. Ночью появляются другие звуки: редкие машины, шаги на тротуарах, глухие голоса у подъездов, смех откуда-то с высоты из открытых окон.

Я сижу за столом, смотрю на погасший экран ноутбука. В отражении свой же взгляд, чуть уставший, и прямоугольник панели у входа за спиной.

На браслет приходит короткое уведомление:

«Напоминание: сегодня 19:00, ауд. В -07.

Тема: 410 – тоже люди.

Формат: встреча. Без записи».

Я совсем забыла, что отметила объявление у стенда в университете. Тогда это казалось просто жестом: сохранить, чтобы «посмотреть позже». Теперь «позже» наступило.

Между строками уведомления чувствуется ирония. В мире, где всё пишется, обещание «без записи» звучит почти как вызов.

Из кухни слышен голос мамы, она разговаривает по видеосвязи с коллегами.

– …нет, мы не можем просто игнорировать эти движения, – говорит она. – Если родители протестуют против записи, значит, они хотя бы начали задумываться, что именно сдают…

Я встаю, заглядываю в кухню. На экране ноутбука несколько лиц в маленьких окошках: кафедральное совещание.

– Мам, – говорю. – У меня вечером семинар.

Она поднимает глаза.

– В университете? – уточняет.

– Да, – киваю. – Климов. Дополнительная встреча по курсу, обсуждение кейсов.

Я не уточняю, что семинар организует не кафедра, а те, кто печатает кривые листовки и пишет «без записи» большими буквами.

Мама смотрит на часы.

– Не поздно вернёшься? – спрашивает она.

– Постараюсь до десяти, – отвечаю.

Она кивком отпускает. В её взгляде одновременно доверие и лёгкое напряжение, которое всегда появляется, когда речь идёт о том, где и с кем я буду.

– Если будет что-то интересное, расскажешь, – говорит она. – Нам тоже нужно свежие кейсы.

Интересное будет. Вопрос, захочет ли она слышать именно это.

Аудитория В-07 находится в подвале старого корпуса. Коридор там низкий, потолок в трещинах, свет жёлтый, как в старых больницах. На стенах облупившаяся краска соседствует с новыми датчиками движения. Пахнет сыростью, пылью и чем-то ещё: смесью старых книг, мокрых зонтов и чужого дыхания.

У двери уже стоят люди. Некоторых я узнаю по лицам: несколько студентов с моего курса, пара ребят с других факультетов, женщина средних лет в пуховике, мужчина в строгом пиджаке, явно не из университетской среды.

Рядом с дверью стол. На нем большой металлический ящик, обклеенный фольгой и проводами. Рядом табличка:

«Просьба: браслеты и телефоны сюда.

Внутри экранированный контейнер.

Снаружи только вы».

За столом сидит девушка с короткими волосами и серьгой в брови. Она проверяет, чтобы каждый действительно снял все устройства.

– Это обязательно? – спрашивает мужчина в пиджаке. – Мне… нужно быть на связи.

– Встреча идёт полтора часа, – спокойно отвечает девушка. – Если вам жизненно важно, чтобы кто-то мог вас в любой момент найти, возможно, это не ваше мероприятие.

Он мнётся, потом всё-таки снимает браслет. Кладёт его в ящик с видом человека, оставляющего в гардеробе не куртку, а последний кусочек контроля.

Я тоже снимаю браслет. Кожа под ремешком чуть бледнее, чем вокруг. Кладу его в ящик, он ложится рядом с десятком других. Металл глухо звякает. Мне на руку выдают пластиковый жетон с номером.

Телефон у меня только дома, я давно привыкла жить без него. Браслет заменяет всё. Сейчас я впервые за много лет остаюсь без единого светящегося прямоугольника, связанного со мной.

– Ремешки шагом марш, – тихо комментирует позади кто-то из студентов. – Как в детском саду, только наоборот.

Внутри аудитории людей уже много. Стулья расставлены полукругом. На стенах никаких слайдов, никаких экранов. Только доска, покрытая старыми надписями, которые так и не удосужились полностью стереть.

На доске мелом выведено: «410 – тоже люди».

Слово «мелом» здесь буквально. В коробке у стола лежат белые обломки. Я вдруг вспоминаю недавний спор с самой собой о запахе мела в холле университета. В этом подвале он уместен.

Впереди стоит женщина около сорока, в простом свитере, без украшений. Волосы собраны в хвост, лицо спокойное, но внимательное. Рядом с ней тот самый Кирилл. Он опирается на край стола, руки в карманах худи, взгляд чуть в сторону, как у человека, который не хочет быть в центре, но уже привык, что на него смотрят.

– Всем добрый вечер, – говорит женщина. – Меня зовут Надежда. Я веду эти встречи.

Она на секунду задерживает взгляд на каждом.

– Напомню правила, – продолжает. – Первое: мы не записываем. Никак. Ни звук, ни видео, ни заметки на девайсах. Всё, что здесь прозвучит, останется между нами. Если хотите законспектировать свои мысли, то сделайте это потом, дома, и на бумаге.

Она постукивает пальцами по доске.

– Второе: мы говорим о себе. Не о «людях вообще», не о «они там», а о том, что вы чувствуете и чего вы хотите. Третье: мы не спорим о чужом праве. Если кто-то здесь скажет: «я бы выбрал 410 для себя», это не приглашение устроить суд. Судов у нас и так достаточно.

Кто-то усмехается, кто-то кивает.

– И последнее, – добавляет она. – Встреча называется «410 – тоже люди», но это не клуб суицидальных фантазий. Мы не призываем никого исчезать. Мы пытаемся понять, что именно человек хочет стереть и почему. Это важное различие.

Она кивает Кириллу.

– Кирилл, поможешь сегодня модерировать? – спрашивает.

– Могу, – отвечает он. – Как всегда.

Он делает шаг вперёд.

– Традиция такая, – говорит он. – Начинаем с тех, кто пришёл в первый раз. Если не хотите говорить, можно просто назвать своё имя и сказать: «я слушать». Этого достаточно.

Некоторое время никто не шевелится. Потом поднимает руку женщина с первого ряда, в строгом деловом костюме, с усталым лицом человека, который много лет ходит по инстанциям.

– Я… Татьяна, – говорит она. – Я не студентка. Я мама.

Она поправляет шарф.

– Мой сын… его нет. Официально. Не только… – она спотыкается, – не только потому, что он погиб тогда, в год Сбоя. Потому что его сделали четыреста десятым. Я сюда хожу, потому что хочу понять, есть ли в этом хоть какая-то справедливость.

Надежда кивает.

– Вы хотите, чтобы четыреста десятым сделали и вас? – уточняет она.

– Я… – Татьяна задумывается, – иногда думаю, что да. Жить с этим тяжело, с тем, что я успела узнать и чего мне не дают узнать. В такие моменты кажется, что легче было бы, если бы и меня вычеркнули из всех баз. Чтобы никто ни о чём не спрашивал.

Она осекается, осознавая, что запуталась в местоимениях.

– Спасибо, – говорит Надежда мягко. – Этого достаточно. Здесь важно даже просто сказать: «мне тяжело». Остальное потом.

Я слушаю и вспоминаю женщину из Бюро, которая приходила оформлять справку о переводах сына. Там аккуратные папки, юридический язык, надежда уложить всё по полочкам. Здесь другая мать и другая пропасть, но в голосе у обеих звучит примерно одно и то же: усталость человека, который слишком долго живёт рядом с чужими решениями о собственном ребёнке.

Следующим говорит парень лет двадцати с короткими волосами и татуировкой на шее.

– Я Артём, – представляет он себя. – У меня лог… грязный.

Кто-то в зале тихо хмыкает, но не злорадно, скорее сочувственно.

– В драках, в уголовке, в этих всех… – он перечисляет жестом. – Сейчас пытаюсь… ну… жить нормально. Учусь, работаю. Но каждый раз, когда устраиваюсь на новую работу, смотрю на их лица, когда они открывают мой профиль. И думаю: ну какой смысл?

Он сглатывает.

– Если бы была кнопка «410», я бы, наверное, нажал. Не потому, что хочу умереть, – он спохватывается, – а потому что устал быть этим человеком из лога. Мне кажется, я уже другой. А они смотрят на меня как на того, прежнего.

Кирилл вмешивается:

– Ты хочешь исчезнуть сам? – спрашивает он. – Или чтобы исчезло только старое?

– Если честно, – Артём честно пожимает плечами, – не знаю, где граница. Там, в этом старом, я тоже был я. Просто… плохой.

Надежда кивает.

– Важно, что ты вообще задаёшь этот вопрос, – говорит она. – Уже не живёшь по умолчанию, как будто твой лог и есть единственная правда о тебе.

Потом говорит девушка лет семнадцати, в огромном худи, который почти полностью закрывает её, как панцирь.

– Меня зовут Лина, – говорит она почти шёпотом. – У меня… не так всё страшно. По сравнению с тем, что вы говорите. Просто я… выросла в сети. С самого рождения. Мама всё выкладывала. У меня нет ни одной фотографии, которую бы я выбрала сама. Ни одного текста, который бы я сама решила опубликовать. Иногда кажется, что я к себе не имею отношения.

Она чуть улыбается, но улыбка выходит кривой.

– В идеальном мире я бы нажала 410 и родилась заново. Без всей этой милой-премилой жути.

Кто-то сзади тихо говорит: «милой жути» – удачная фраза. Несколько человек кивают.

Я слушаю этих людей и ловлю себя на странном чувстве ревности. У них хотя бы есть слова, чтобы описать, что именно им мешает жить. Грязный лог. Чужая память. Чувство несоответствия между прошлой версией и нынешней. У меня пустота.

У меня нет истории, которую можно было бы объяснить. У меня ошибка 410 и молчание.

В какой-то момент взгляд Надежды останавливается на мне.

– Ты? – спрашивает она. – Хочешь что-то сказать или пока слушаешь?

Я чувствую, как внутри всё сжимается.

– Мира, – представляюсь. – Я… слушаю.

Она кивает.

– Это тоже позиция, – говорит. – Слушать нормально. Лишь бы в какой-то момент в этом слушании не утонуть.

Кирилл один раз поднимает на меня глаза. Его взгляд короткий, но внимательный. Как будто он уже знает, что за этим «слушаю» стоит больше.

После того, как несколько человек высказались, Надежда делает перерыв. Мы встаём, разминаем ноги, кто-то идёт пить воду из кулера в коридоре.

Я выхожу из аудитории, опираюсь плечом о холодную стену. Без браслета рука кажется легче и одновременно голой. Нет привычной вибрации, нет подсказок, нет маленьких значков, которые сообщают, что кто-то написал, что кто-то что-то отметил, что алгоритм что-то заметил.

Рядом появляется Кирилл. Он встаёт, не слишком близко, но достаточно, чтобы мы могли говорить тихо.

– Ну как тебе клуб «анонимных несогласных с биографией»? – спрашивает он.

– Громко, – отвечаю. – Хотя все говорят тихо.

Он усмехается.

– Это потому, что все привыкли, что громко за нас говорит Архив, – говорит он. – А тут люди пробуют впервые говорить без посредника.

– Ты давно сюда ходишь? – спрашиваю.

– С тех пор, как впервые увидел, как выглядит моя жизнь в виде отчёта, – отвечает он. – Это… отрезвляет.

– У тебя «грязный лог»? – спрашиваю.

– У меня… – он на секунду задумывается, – скорее, дырявый. Места, которые я помню, но система считает «недостаточно подтверждёнными», и места, которые система помнит лучше, чем я. Неприятное ощущение, когда машина знает о тебе больше, чем ты сам.

Мы какое-то время молчим.

– Ты же понимаешь, – говорит он вдруг, – что 410 твоего отца – это не то, о чём говорят здесь?

Я вздрагиваю, хотя имя вслух он не произносит.

– С чего ты взял, что речь о моём отце? – спрашиваю.

– Я видел твоё лицо, когда Ольга говорила, – отвечает он. – И… у меня есть свои источники. Центр управления доступом любит пересылать «интересные» кейсы аналитикам. Аналитики любят шептаться. Университет маленький.

Я чувствую раздражение и узнавание одновременно.

– Ты тоже аналитик? – спрашиваю.

– Я… иногда помогаю тем, кто не хочет, чтобы их сводили к строке, – говорит он. – И да, знаю, что 410 бывает разным. Одно дело человек, который фантазирует, как бы он сам исчез. Другое, человек, которого исчезли за него.

– «Исчезли»? – повторяю.

– Есть добровольный уход, – поясняет он. – Когда человек сам уходит в аналог, в лес, в коммуну без устройств. И есть исчезновение по решению системы. Особый режим. Жёсткая цензура вместо мягкой прозрачности. Это не про милость. Это про страх.

– Страх кого? – спрашиваю.

– Тех, кто управляет, – отвечает он. – 410 иногда используют, как огромную резинку: стирают всё, что слишком сильно портит картинку. Не потому, что человек невиновен или, наоборот, чудовище. Иногда как раз потому, что он слишком неудобен.

Он смотрит на меня.

– Ты правда веришь, что твой отец стал 410 из благородных соображений системы? – спрашивает.

Слово «твой» он произносит так, будто уже давно принял это как факт.

– У меня нет никаких версий, – отвечаю я. – Только документы и ошибка в интерфейсе.

– Версии придут, – говорит он. – Вопрос в том, какие тебе успеют продать до того, как ты дойдёшь до своих.

Из аудитории зовёт голос Надежды:

– Перерыв заканчивается. Возвращаемся.

Кирилл смотрит туда, потом снова на меня.

– Хочешь, – говорит он, – я потом познакомлю тебя с людьми, которые работают с 410 по-другому? Не в официальном ключе. Не как «особый режим», а как историей, которую пытаются вернуть из небытия.

– Это… Невидимые? – спрашиваю.

Он чуть улыбается.

– Слово красивое, – говорит он. – Но мы пока ещё вполне видимы. Просто стараемся не жить целиком в логах.

Он делает шаг назад.

– Подумай, – добавляет он. – Мы никуда не торопимся. В отличие от системы.

Вторая часть встречи проходит спокойнее. Люди задают вопросы: не к себе, а к самому понятию «право на исчезновение». Надежда больше говорит сама, рассказывает о случаях в истории ещё до Сбоя, когда люди пытались выйти из официальных хроник: меняли имена, сжигали письма, начинали с нуля в другом городе.

– Разница в том, – говорит она, – что тогда всегда оставалась надежда на забвение. Неполное, неровное, но всё же. Сейчас у нас другой мир. Забвение стало привилегией. Чтобы из логов исчезла хотя бы мелочь, нужно заполнить двадцать форм и пройти три комиссии. А чтобы исчез целиком… нужна воля тех, кто много выше любой очереди.

Она не знает про мой вчерашний разговор со специалистом Центра управления доступом. Но её слова попадают точно в шов.

– И всё же, – продолжает она, – я не верю в массовую кнопку 410. Я верю в то, что нам придётся придумать цивилизованный способ отпускать прошлое. Не убивая свидетельства, а меняя отношение к ним. Иначе мы задохнёмся в собственных архивах.

В какой-то момент наши взгляды встречаются. Может, мне кажется, но я вижу в её глазах вопрос: «А ты здесь как кто? Как будущий профессионал, как дочь, как человек, у которого тоже есть прошлое, хотя его и не видно в интерфейсе?»

Ответ у меня пока один: я здесь как та, у кого между прошлым и настоящим зияние.

Когда встреча заканчивается, люди выходят из аудитории неспешно. В коридоре снова жужжат голоса, кто-то делится впечатлениями, кто-то шутит, кто-то обещает прийти в следующий раз с друзьями.

У стола с ящиком нам возвращают браслеты. Металлическая коробка открывается, внутри мерцают десятки маленьких экранов, как светящиеся рыбы в тёмном аквариуме.

Я беру свой, застёгиваю на запястье. Кожа под ремешком чуть пощёлкивает от холодного металла.

Браслет вибрирует:

«Во время вашего отсутствия зафиксированы 2 непрочитанных сообщения.

1 – от университета.

1 – от Центра управления доступом».

Я стою посреди полуподвального коридора, слушаю, как над головой гудит вентиляция, и понимаю, что мир без записи закончился ровно в тот момент, когда металлическая застёжка щёлкнула на моей руке.

Сообщение из университета – план семинара. Сообщение из Центра короткое:

«Ваше обращение №… зарегистрировано как запрос особой категории. В случае новых обстоятельств вам будет направлено уведомление».

Уведомление о том, что, может быть, когда-нибудь мне разрешат узнать, почему у моего отца нет прошлого.

Я поднимаюсь по лестнице на улицу. Небо над городом тёмное, но не чёрное, подсвечено витринами, окнами, фонарями. Где-то далеко, над крышами, наверняка есть камеры, фиксирующие ночные маршруты.

Я иду по тротуару и думаю, что единственное, что у меня сейчас по-настоящему есть, – это не лог и не регламент. Это подозрение, что «объект особого режима» был не просто технической ошибкой.

И то предложение, которое Кирилл произнёс между делом: познакомить меня с теми, кто не верит, что решение 410 – последнее слово системы.