Читать книгу Разлом - Антон Абрамов - Страница 4

На следующий день я просыпаюсь с ощущением, что вчерашняя ошибка 410 мне приснилась.

Минуту лежу с закрытыми глазами, прислушиваюсь: крошится ли внутри что-то, проваливается ли где-нибудь пол под ногами. Дом звучит привычно: сверху ходят, за стеной кашляют, на улице кто-то ругается с таксистом. Никаких апокалиптических шумов.

Я открываю глаза и первым делом смотрю на браслет.

Новых персональных запросов к вашему логу за ночь: 0.

Мелочь, а приятно. Хоть кто-то сегодня не интересовался, как я живу.

В Бюро по утрам холоднее, чем на улице. Кондиционеры работают с запасом, как будто где-то в соседней комнате лежит особо нервная техника, которой нельзя перегреваться.

Я прихожу чуть раньше, чем нужно. В коридоре ещё пусто, только уборщица протирает стеклянные перегородки, по которым вчера стучались пальцы клиентов. В отражении я вижу себя: хвост, тёмная рубашка, бейдж. Под глазами тень недосыпа, которую система, к счастью, не индексирует. Пока.

На двери нашего отдела висит бумажный листок, прикреплённый скотчем – редкий анахронизм:

09:00 – Разбор кейса (обязательно для всех)

Бумага в мире логов всегда выглядит чуть вызывающе, как рукописное признание в любви в эпоху мгновенных сообщений.

Я заглядываю в комнату. Лис уже на месте, рядом с ним сидят ещё трое: женщина лет пятидесяти с туго стянутыми волосами, мужчина с аккуратной бородой и девчонка примерно моего возраста, но с видом человека, успевшего поработать здесь пару лет.

– А вот и наша новенькая, – Лис кивает мне на свободный стул. – Садись, Мира. Сейчас будем публично разбирать твой первый шедевр.

Слово «шедевр» звучит чуть издевательски. Я сажусь, чувствуя, как внутри подтягивается невидимая резинка.

– Начнём? – спрашивает Лис у остальных.

– Давай, – кивает женщина с тугой причёской. – Мне интересно, как вы теперь учите стажёров. В наши времена нам давали сначала только мелких врунишек.

– Мила, – представляется она, повернувшись ко мне. – Можешь звать тётя Мила, если хочешь. Хотя лучше не надо. В логах слишком двусмысленно будет.

– Костя, – говорит бородатый. – Я по корпоративным вопросам.

– Лера, – кивает мне девчонка. – Когда-то тоже думала, что это временно.

– Лера у нас спец по подросткам, – поясняет Лис. – Она их понимает, потому что сама из них.

– А потом их логом по башке бьют, – добавляет Лера. – И всё, понимаешь уже иначе.

Я не успеваю придумать ответ, Лис уже выводит на общий экран текст, который мы вчера с клиентом написали.

«Заключение о поведенческих факторах…»

Три страницы, которые вчера казались аккуратным компромиссом между правдой и мягкостью, теперь висят перед нами, как обвинительная речь.

– Начнём с общего, – говорит Лис. – Впечатления?

Мила надевает очки, хотя и без них прекрасно видит.

– Сразу видно, что писала не машина, – говорит она. – Слишком много дыхания между строками.

– Это хорошо или плохо? – осторожно спрашиваю я.

– Для клиента – хорошо, – пожимает плечами Мила. – Для нас всё зависит от задачи: суду нужна сухая формулировка, медиации – живой голос. Главное, чтобы дыхание не заглушало смысл.

Костя морщится:

– Мне немного не хватает чёткого обозначения рисков. Ты пишешь: «осознавал возможные последствия для доверия», но не указываешь, как это может повлиять на социальный статус. Суд любит конкретику: «риски разрушения семейной системы», «возможная эскалация конфликта». Надо, чтобы можно было подчёркивать маркером.

– С одной стороны, – вмешивается Лера, – с другой, он и так себя видит разрушителем всего. Если мы ещё три раза напишем, что он монстр, он просто уйдёт в оборону. А смысл тогда в нашем контексте? Чтобы помочь или чтобы добить?

Лис улыбается уголком рта.

– Вот видишь, Мира, – говорит он. – Добро пожаловать в наш маленький театр. У нас в репертуаре всего две пьесы: «Ответственность» и «Сочувствие». Режиссёров много, зрителей ещё больше.

– Вы о клиенте говорите как о зрителе? – не удерживаюсь я.

– Клиент – это часть зрителей, – поправляет Костя. – Другие – жена, суд, работодатель, иногда пресса. Наш текст читают многие пары глаз. И все хотят своего.

Мила постукивает ручкой по столу.

– Тут хорошо, что ты не списала всё на «эмоциональную зависимость», – говорит она. – Молодцы. Эти слова в последнее время стали как густая сметана: ими замазывают всё, что страшно назвать своим именем. Но в конце надо жёстче.

Она читает вслух:

– «В дальнейшем намерен обсуждать свои эмоциональные состояния до того, как они приведут к действиям». Мило. А где хоть одна фраза о том, что он готов принять последствия? Сейчас это звучит так, будто он говорит: «я поговорю, и этого будет достаточно».

– То есть? – спрашиваю я.

– То есть, добавь одну строчку, – Мила склоняется к экрану, – что он «осознаёт возможное прекращение брака как допустимое последствие своих действий и не будет использовать справку для манипуляции чувством вины партнёра». Это не панацея, но в медиации поможет.

Я записываю себе эту фразу. Она длинная, тяжёлая, как железная цепь.

Лис наблюдает за мной.

– Ты можешь с чем-то не согласиться, – неожиданно говорит он. – Это разбор, а не приговор. Защищай свои формулировки, если чувствуешь, что они верные.

Я ловлю себя на том, что мне и правда хочется что-то отстоять.

– Мне важно было, – говорю я медленно, – чтобы в тексте осталось его «я». Чтобы он не растворился в шаблонах. Если мы всё сведём к стандартным формулировкам, это уже будет не его история, а наша.

– Наша задача – это сделать так, чтобы его историю поняли, – отвечает Костя. – А не чтобы она звучала уникально.

– Иногда одно другому не мешает, – вмешивается Лера. – Смотри, Мира, ты хорошо поймала его фразу про «чувствовать себя живым». Оставь её. Это честно. Но рядом с ней добавь что-то, что не даст ему использовать это как оправдание. Типа: «отмечает, что искал ощущение «живости» вне отношений, не предпринимая попыток оживить существующую связь». Так видно, что он выбирал путь полегче.

Я киваю. Мир в закулисье Бюро оказывается сложнее, чем спокойная приёмная с плакатом про облака.

– Самое главное, – подводит итог Мила, – ты не сделала из него ни жертву обстоятельств, ни демона. Это уже хорошо. Остальное – навык, набьётся. Главное, помни: каждое слово, которое ты здесь пишешь, будет жить дольше, чем твоя смена. Возможно, дольше, чем эти отношения.

Лис выключает общий экран.

– На сегодня с педагогическим садизмом всё, – говорит он. – Разойдёмся по рабочим местам и сделаем вид, что мы серьёзная государственная структура.

В коридоре после разбора атмосфера совсем другая. Люди идут с чашками кофе, смеются, переговариваются. Кто-то обсуждает сериал, кто-то ругает новый интерфейс Архива, который «сделали ещё более удобным для идиотов и ещё более кошмарным для тех, кто в нём работает».

Лера догоняет меня у кулера.

– Не обижайся на Милу, – говорит она. – У неё просто очень давно нет права на глупость.

– В смысле? – спрашиваю я.

– В смысле она сама была когда-то очень шумным кейсом, – пожимает плечами Лера. – Развод, логи, всё как положено. Потом она пришла работать сюда. Это как бывший алкоголик, который устроился барменом. У неё особый стиль.

– А у тебя? – спрашиваю.

Лера задумчиво смотрит на кружку с водой.

– У меня… – она тянет время, – у меня нормальный юношеский позор. Ничего такого. Пара чересчур откровенных стримов, один очень токсичный чат, из которого до сих пор всплывают цитаты. Ну и обычное: переписки, где я верила не тем людям. В общем, стандартный комплект.

– И поэтому ты пошла к подросткам? – интересуюсь я.

– Я пошла туда, потому что никто не хочет с ними работать, – фыркает она. – Подростки – это живые гранаты. У них логи ужасные, но ещё гибкие. С ними можно что-то сделать. А с тридцатилетними – это уже чаще всего цемент.

Она делает глоток и добавляет:

– Ты, кстати, зря думаешь, что у тебя лог чистый.

Я вскидываюсь.

– С чего ты взяла?

– Я видела, как ты вчера смотрела на Архив, – пожимает плечами Лера. – Так смотрят те, кто знают, что там есть бомбы. Просто ты ещё не решилась их обезвредить.

Я хочу сказать, что она ошибается. Что у меня нет никаких «бомб», кроме одной сизой дырищи 410, которую даже археологи не докопают. Но язык, к счастью, быстрее гордости.

– У каждого свои страхи, – говорю я. – Кто-то боится, что всплывут их переписки. Кто-то, что не всплывут.

Лера прищуривается.

– Бюро тебе пойдёт на пользу, – говорит она. – Мы тут всех потихоньку разбираем по винтикам. Себя, клиентов, коллег. Главное не развалиться окончательно.

Во второй половине дня Лис проводит для меня обещанную «экскурсию по внутренностям».

Мы садимся у монитора и открываем карту структуры Бюро. Она напоминает анатомический атлас: много отделов, отделений, связок.

– Смотри, – Лис ведёт курсором по схеме. – Вот мы, Индивидуальный контекст. Наш хлеб – частные биографии, семейные истории, вся эта человеческая кашица.

Чуть выше – Сектор корпоративных кейсов. Там чинят репутации компаний, их топ-менеджеров, используют данные Архива, чтобы обосновывать увольнения и назначения.

– Костя оттуда, – поясняет Лис. – Они любят слова «репутационные риски» и «снижение токсичности информационного поля». Только не смейся при них.

Правее – Сектор судебного сопровождения. Здесь готовят заключения для судов: объясняют, почему кто-то сорвался, был ли способен осознавать свои действия, как прошлое влияет на приговор.

– Мила и её коллеги, – кивает Лис. – Они мыслят категориями «смягчающих обстоятельств» и «потенциала ресоциализации». Им мало того, что человек сделал. Им важно, что из него ещё можно вырастить.

Чуть в стороне – небольшая, но важная коробочка: Аналитический отдел.

– Это наши внутренние мозги, – говорит Лис. – Они смотрят на Архив сверху. Статистика, тренды, аномалии. Иногда к ним приходит запрос «почему в этом районе за последние три месяца выросли бытовые конфликты», а иногда – «есть ли корреляция между просмотром таких-то видео и последующими правонарушениями».

– И что? – спрашиваю. – Есть?

Лис пожимает плечами.

– Обычно есть корреляция между чем угодно и кем угодно, если очень захотеть, – улыбается он. – Но они честно стараются не делать из этого прямых приговоров. По крайней мере, так они сами говорят.

На самой верхней полке схемы – аккуратный прямоугольник без подробностей: Координационный центр.

– Это кто? – спрашиваю.

– Люди, которые не любят, когда их называют по имени, – отвечает Лис. – Формально – те, кто распределяет нагрузку, утверждает протоколы, следит, чтобы мы не превратились в кружок самодеятельных психотерапевтов. Неформально – те, кто решает, каким тоном в эту эпоху говорить о вине.

Он говорит это без страха, но и без лишнего любопытства, как человек, много лет живущий под линией горизонта.

– А… – я решаю рискнуть, – а те, кто решает про 410-е, тоже там?

Лис на мгновение замирает. Курсор зависает над верхним прямоугольником.

– Это выше, – говорит он наконец. – И глубже. Наши уровни доступа туда не достают. И слава богу.

– Почему «слава богу»? – не отстаю я. – Разве не правильно было бы… знать, по каким критериям людей могут удалить навсегда?

Он смотрит на меня чуть внимательнее, чем обычно.

– Правильно многое, – говорит. – Но наша работа не «знать всё». Наша работа – работать с тем, что есть. С теми, кто остался.

Он щёлкает мышью, схема сворачивается.

– Запомни одну вещь, Мира, – добавляет он. – Бюро Контекста существует не для того, чтобы расставить все точки над «i» мировой истории. Мы здесь, чтобы люди не сгорели от собственного стыда раньше, чем успеют сделать что-то ещё. Быть амортизаторами – это неблагодарная роль, но кому-то она нужна.

Я молчу. Слова про «тех, кто остался», раздражают кожу, как шерстяной свитер без подкладки.

К вечеру у меня садится голос от количества вопросов, клиентов и внутренних обсуждений. Я иду по коридору к выходу, и на секунду мне кажется, что стены Бюро дышат. Как будто тысячи чужих историй, застрявших в этих стеклянных перегородках, выдыхают вместе со мной.

У лифта меня догоняет Костя.

– Мира, – говорит он, – неплохо держишься. На второй день не все ещё в состоянии отличать клиента от собственного отражения.

– А есть инструкция, как это делать? – спрашиваю.

– Инструкция простая, – он усмехается. – Каждый вечер задавай себе один вопрос: «Это было про них или про меня?» Если чаще будешь отвечать «про них», – значит, просто устала. Если чаще «про меня» – значит, пора на терапию.

Двери лифта открываются, мы входим. Костя нажимает кнопку первого этажа.

– Я видел, – добавляет он между этажами, – ты сегодня интересовалась 410-ми.

У меня внутри что-то вздрагивает.

– С чего ты взял? – слишком быстро спрашиваю я.

– У нас аналитики скучают, – отвечает он. – Любая аномалия в запросах для них как праздник. Но не волнуйся, твоё любопытство пока в зелёной зоне.

– «Пока»? – уточняю я.

– Пока ты просто стажёр, – говорит он. – Стажёрам свойственно задавать лишние вопросы. Это даже полезно. Главное – не превращай любопытство в навязчивость. Система не любит, когда копают в местах, которые она пометила как «закрытые».

Лифт звенит, двери открываются.

– Совет, – добавляет Костя уже на выходе, – если уж ковыряешься в дырках, держи рядом кого-то, кто смотрит на целое. И… записывай свои вопросы. Иногда список вопросов говорит о человеке больше, чем его лог.

Он уходит, оставляя меня с этим набором фраз.

На улице уже темнеет. Фонари зажигаются почти синхронно, как будто кто-то дал команду через общий интерфейс. Люди спешат домой, каждый в своей траектории, но если посмотреть сверху, это всё равно будет одна большая карта передвижений: точки, линии, пересечения.

Я думала, что, придя в Бюро, я научусь лучше понимать людей. Пока что я учусь понимать язык, на котором система говорит о людях самой себе. И обнаруживаю, что у этого языка много наречий: юридическое, психотерапевтическое, аналитическое.

У меня в голове всё больше слов, которыми можно описать чужую вину.

Только одно слово пока не поддаётся никакой классификации: «удалён навсегда».

Я иду домой и думаю, что, возможно, мне тоже нужна своя инструкция. Не к клиентам, к себе. Чтобы не раствориться в чужих версиях правды, как строка в слишком длинной таблице.