Читать книгу Карельская сага. Роман о настоящей жизни - Антон Тарасов - Страница 7

На работе в цехе Лене приходилось тяжело. Мастер Тамара, из местных – ее все называли Тамаркой, – покрикивала на рабочих. В семь утра молоко закачивали в одни резервуары и мыли другие. Особенно тяжело было мыть ванны, в которых молоко нагревали. С неуклюжими скользкими бортами, на которые нельзя было опираться, чтобы не сломать, они были настоящим наказанием для Лены, как и бидоны. В прорезиненном фартуке, в резиновых сапогах выше колена, подвязав волосы чистой белой косынкой, она намывала оборудование грубой тряпкой, от которой несло хлоркой и чем-то несвежим. Однажды во время перерыва, устав от вони, пара и жажды, Лена подошла с кружкой к маленькому резервуару и, открыв кран, хотела уже набрать себе немного молока, как услышала сзади себя строгий окрик Тамарки:

– Не смей, отойди оттуда!

Лена нехотя отошла от резервуара.

– Ты чего это удумала? Молочка попить захотелось?

– Захотелось, но уже не хочется, – ответила грубостью на грубость Лена.

– Ну уж, какая, городская, не хочется, видите ли, ей! Ты спросила бы перед тем, как пить. Так и так, Тамара Игнатьевна, где тут у вас молочка можно испить.

– Да уже поняла, что нигде.

– Ты мне поговори тут, поговори, всё Дмитрию Викторовичу расскажу, как на духу выложу, что ты, твою мать, тут учудить пыталась, – Тамарка показала своим порезанным, заклеенным куском пластыря пальцем на резервуар: – Да ты совсем, что ли, сдурела? Или прикидываешься? Тут сырое молоко. Понимаешь, сырое! Тут тебе и мастит, тут тебе и энцефалит, если там Егоровна чего проглядела. Коровы-то не хозяйские, а колхозные, за всеми не углядишь. Попьешь сырого, помучаешься с месяц да подохнешь, как последняя скотина! Сына своего сиротой оставишь. Ты этого хочешь? На меня грех свой повесить? Я те дам!

Застучали по трубе: к заднему двору подкатил молоковоз, сквозняком в цех пахнуло выхлопными газами. Тамарка, подобрав полы халата, побежала на улицу и накричала на водителя, заставив его заглушить двигатель. Лена оставила чашку и поплелась смотреть за тем, как перекачивают молоко, и переливать остатки из ванны в бидоны. Бидоны были тяжелыми, ручки пачкались чем-то металлическим. После того как наполнили первый молоковоз и подъехавший следом второй, Тамарка подошла к Лене и, снимая на ходу прорезиненный фартук, в привычной манере, хоть и мягче, сказала:

– Ты ребенку-то своему молока приносишь?

Лена отрицательно закрутила головой.

– Дура ты городская, вот ты кто! Идем со мной!

Переспорить Тамарку было почти невозможно. Она говорила настолько громко, почти орала, что любой спор превращался в пустую словесную перепалку, в которой на фоне криков Тамарки нельзя было ничего расслышать. Она орала на всех – на водителей за их нерасторопность и вечное желание покурить у входа в цех, на доярок, запаздывающих с дойкой, на работниц, которые постоянно делали, на ее взгляд, всё не так, как положено. Лена, как новенькая, особенно часто попадала под удар. Она воспринимала это со свойственным ей спокойствием. Ничего плохого в криках Тамарки она не видела. Напротив, с каждым проработанным днем ей начинало казаться, что иначе и общаться в такой среде невозможно. Просто за грохотом насосов и воем ветра где-то под крышей тихие голоса терялись, превращались в фоновый шум, а вместе с ними терялись и те просьбы и поручения, что адресованы были кем-нибудь кому-нибудь. Голос Тамарки звучал, словно гром, словно звон огромного железного листа, по которому изо всех сил бьют молотком.

Голос был единственным оружием Тамарки. Маленькая, щуплая, со слегка кривыми ногами и сухими тонкими волосами, похожая скорее на Бабу-Ягу или Хозяйку Похъёлы из сказок, которыми зачитывался Кирилл, чем на какую-никакую, а все-таки начальницу. Как бывает у всех маленьких и обделенных какими-либо внешними атрибутами превосходства людей, Тамарка ревностно относилась к субординации и вниманию к своей персоне.

– Ну, идем, слышишь меня? Или так я и буду здесь стоять распинаться? – повторила Тамарка.

Они зашли в подсобное помещение, маленькую каморку, где на белоснежной ткани были разложены для просушки детали насосов, молочные бутылки, в которые брали пробы молока, и трехлитровые банки. Тамарка взяла одну из банок, достала из ящика стола полиэтиленовую крышку, примерила ее к банке и вручила ее Лене, удивленно наблюдавшей за всем действом.

– Держи, дурочка. Идем, всё покажу. Показываю только один раз. Запоминай, всё будешь делать сама. А банку вернешь завтра и крышку тоже. Свою заведи банку или бидон, – продолжала причитать Тамарка по дороге обратно в цех. – Вот же городские! Никогда бы не подумала!

В дальнем углу стоял алюминиевый бидон – один из тех, которые Лена каждодневно десятками намывала и ошпаривала. Из бидона торчала длинная ручка ковша. Лена стояла, держа банку, а Тамарка, зачерпнув ковшом молоко, наливала его. При этом она бубнила про себя проклятия в адрес городских, проклинала прогресс цивилизации, который до сих пор не может сделать так, чтобы в поселке электричество не выключалось в самый неподходящий момент.

– Вот, это ребенку твоему, да и сама попьешь. И каждый день можешь брать молоко отсюда, здесь пастеризованное. А там, возле сырого, чтоб я тебя больше не видела! А по выходным мы творог делаем. Ты же мыла ванну в прошлую субботу, чего не спросила? Если немного остается, можно взять себе.

– А разве так можно?

Глаза Тамарки округлились, и она залилась смехом, нисколько не уступавшим по громогласности ее голосу. Лена чувствовала себя неловко, держа в руках банку с молоком и понимая собственную глупость, заключающуюся неизвестно в чем. От смеха у Тамарки на глаза набежали слезы, она смахнула их рукой и как ни в чем не бывало поправила съехавшую с головы косынку.

– Да где ж ты в городе могла нормального молока попить, не разбавленного водой? Эти сволочи на комбинате план делают, знаешь, как? На тонну молока пятьдесят литров воды, вот как! А всё мало! Куда девают молоко, никак не пойму, если мы им с перевыполнением плана сдаем. Видать, в карман кому-то капает, не иначе. А это излишки, мы всегда держим бидон, мало ли, в цистерну не хватит молока. Заполнять-то под завязку надо, а то пока до города доедет, сливки подсобьются. Остаток для своих нужд. Думаешь, зачем Дмитрий Викторович или его жена каждый день с бидоном к нам прибегают?

И в самом деле, Лена видела, как с самого утра Дмитрий Викторович или его жена, работавшая кем-то в клубе, на ходу нацепив халат, с бидоном прогуливались в цех, а потом, поздоровавшись со всеми, довольные возвращались. Лена наивно считала, что это своего рода моцион, проверить, все ли на своих рабочих местах.

– Жить в деревне и не пить молока, да как можно! А сын твой с чего расти будет?

Тамарка отправилась по своим делам, а Лена домой, думая обо всем услышанном и стараясь не споткнуться и не уронить тяжелую банку. Неужели она и в самом деле ничего не понимает в жизни, не может устроиться и жить как все. Зачем тогда были все усилия, стремление к большему, к достижениям, учеба, диссертация, бесконечная занятость, из-за которой Кирилл пребывал в детском саду от самого открытия практически до закрытия, когда воспитатели начинали нервно поглядывать на часы и собираться домой.

«Может, зря я ломалась, себе проблемы устраивала? Жила бы припеваючи, и, может, не одни бы мы с Кирюшей были? Может, может, слишком много может!» – от усталости Лена валилась с ног. О том, чтобы работать еще и во вторую смену, как ей предлагал председатель колхоза, не было и речи.

– Мама, а выходные у тебя будут? Тетя Софья говорит, нужно огород копать, картошку сажать. Мам, давай посадим картошку. Мне надоело есть кашу, – закапризничал Кирилл после второй кружки молока. – И рыбный суп надоел, мам.

С тех пор как у Кирилла появилась удочка, он каждый день отыскивал в прелой земле за сараем, которая оттаивала благодаря близости стены и печи, топившейся ежедневно, червей или оставлял небольшой кусок хлебного мякиша и шел на речку. По мере того как весна вступала в свои законные права, рыбы становилось в речке всё больше. Речка была не больше трех метров в ширину и глубиной в метр. Вода, как и во всех карельских реках, в ней была темная, чуть буроватая и на вкус отдавала железом, но чистая. Было видно, как рыбы подплывают к наживке и долго ее обнюхивают. За день Кириллу удавалось поймать несколько рыбешек, и все они шли на приготовление на скорую руку ухи. Кирилл не знал, что в те моменты, когда он нагибается над водой и рассматривает рыб, они видят его и бросаются врассыпную.

Лена чувствовала, что, несмотря на капризы Кирилла, жизнь потихоньку налаживается. И работа, которая поначалу не приносила ничего, кроме нестерпимой усталости и боли в костях, стала нравиться. Это не были часы, дни и месяцы, проведенные за печатной машинкой и расстановкой карточек по ящикам, сидения над книгами и походов по библиотекам. Это не была редакция и переводы на ходу, когда невозможно было получить удовольствие даже от прочитанных и переведенных поэтических строк, не то что от прозы: всё нужно было делать очень быстро, практически на автомате. И не уроки в школе, проверки тетрадей, скучные педсоветы и родительские собрания.

С первой зарплаты Лена купила ведро картошки и полкило молочных сосисок, неизвестно каким чудом завезенных в поселковый магазин. Слух о привозе быстро распространился по поселку: выстроилась огромная очередь. Лена до последнего была уверена, что ей не хватит. Руки больно резала большая сетка с картошкой, купленной из-под полы у коллеги по цеху, – два рубля за ведро, по весне просто сказочное везенье. Вечером они устроили настоящий пир. Конечно, во время городской жизни жареной картошкой и отварными сосисками их вряд ли можно было удивить, но всё познается в сравнении.

– А семенную картоху не додумалась спросить? Эх, Ленка, Ленка, всему тебя надо учить! – ворчала тетя Софья, по обыкновению заглянувшая вечером. – Закон жизни суров, Ленка. Либо ты крутишься сама, разводишь огород, по уму всё делаешь. Либо тю-тю, придется тяжело. У Авдотьи, бабки твоей, огород был ого-го, чего только не было! И козу держала. Нет-нет, а ходили к ней за молочком. Козье-то полезнее считается, почти целебное.

Тетя Софья многозначительно подняла вверх указательный палец, накинула на голову свой цветастый платок и, поклонившись, чтобы не удариться лбом, вышла за дверь. На следующий день после работы Лена бросилась покупать семенную картошку и разные другие семена, чтобы развести огород. А Кирилл был оставлен выдергивать уже начавшие прорастать сорняки. Под вечер они вместе с трудом, но вскопали одну грядку, на следующий день вторую, затем третью. От лопаты руки покрылись мозолями, болела спина. Лена даже не знала, правильно ли она копает грядки, правильно ли сажает картошку и сеет зелень. Она делала так, как ей подсказывала интуиция, – спрашивать совета тети Софьи она не решалась.

Она боялась упреков в нерасторопности, в собственном бессилии, незнании каких-нибудь простых правил, законов и порядков, она – человек с высшим образованием, кандидат наук, кандидат в члены партии, отличница, комсомолка и городская – в противопоставление им, деревенским. Деление на городских и деревенских для нее всегда было неочевидным. Если кто-то родился в деревне, а вырос в городе, то кто он – городской или деревенский? Как имевший дело с языком человек, она прекрасно понимала значение и окраску слова «деревенщина». А здесь деревенщиной оказывалась она, городская по натуре и по воспитанию. Ценности меняли свое значение, всё переворачивалось с ног на голову. А может, никаких ценностей и не было вовсе там, в городе, в прежней жизни, а появились они как раз в деревне? Работа, дом, Кирилл. Точнее, в обратном порядке.

Первого мая председатель колхоза объявил короткий день. В центре поселка все собрались на митинг. В Петрозаводске Лена всегда ходила с университетскими или со своими подопечными школьниками на первомайские демонстрации. На них всё было торжественно и празднично, произносились пламенные речи, и колонны на площади Ленина, стоя под знаменами и портретами Владимира Ильича и Леонида Ильича, дружно скандировали «Ура». Это была другая жизнь, какая-то другая реальность, когда она, Лена, была молода и во многом наивна, несмотря на начитанность и прочее.

И дело было уже не в том, что стоило нести портреты не Брежнева, а Андропова: в поселке их вообще не было и под красными знаменами настроение у всех было совсем не праздничное. Дмитрий Викторович говорил громко, даже громче Та-марки, которая куталась в поношенное осеннее пальто и шмыгала на ветру носом.

– Что нам делать, чтобы не погрязнуть в невыполнении плана, в халтуре, в браке? Клеймить бракоделов, не позволять им подводить коллектив! Пусть они равняются на передовиков производства, которые своим трудом добиваются, чтобы наш колхоз высоко нес знамя революции, служил Родине. Товарищи, в этом году мы увеличили площадь посевов овощей, наконец-то разбили новые теплицы на месте старых, поставили новое оборудование в цех. Мы обязаны выполнить задачи, поставленные съездом…

– Ага, новое, как же! – зашмыгала носом Тамарка.

– Да помолчи ты, – прокартавила беззубая женщина в телогрейке и сплюнула на землю.

Вокруг зашептались.

– …Поздравляю вас, товарищи, с Первомаем! Мир, труд, май! Ура! – провозгласил Дмитрий Викторович и, сойдя с автомобильного колеса, заменявшего трибуну, принялся растирать руками лицо и пить горячий чай из маленького китайского термоса. Такой был когда-то и у Лены, только потом в нем разбилась колба, а после, в пожаре, сгорел и корпус, который бережно сохранялся в надежде каким-то чудом купить новую колбу взамен разбившейся.

Все почти сразу принялись расходиться кто по домам, кто по рабочим местам. В честь праздника у поселкового магазина продавали меренги и ватрушки – подарок от соседнего поселка, где не было колхоза, но зато был хлебозавод. Отстояв в очереди, замерзнув, укрываясь от ветра, Лена шла домой и несла Кириллу два больших бумажных кулька.