Читать книгу Смятение - Артур Мейчен - Страница 13

Знакомство между мистером Дайсоном и мистером Чарльзом Филлипсом зародилось в результате одной из мириад случайностей, которые ежедневно разыгрываются на улицах Лондона. Мистер Дайсон был литератором и, к несчастью, являл собою пример человека, направившего свои таланты в неверное русло. Обладая даром, который мог бы помочь ему в расцвете юности занять место среди самых ценных романистов Бентли[19], он избрал извращенный путь; да, действительно, он был знаком со схоластической логикой, однако ничего не смыслил в логике повседневной жизни; он льстил себе, наделяя себя титулом творца, хотя в действительности был всего лишь праздным и любопытным наблюдателем за воплощением чужих стремлений. Из множества иллюзий одну он лелеял особенно нежно: он считал себя усердным тружеником. Напустив на себя чрезвычайно усталый вид, он входил в свое любимое прибежище – в маленькую табачную лавку на Грейт-Квин-стрит – и рассказывал любому, кто не воспротивится его выслушать, что минуло уже два рассвета и два заката с тех пор, как он в последний раз прилег отдохнуть. Владелец лавки, исключительно вежливый джентльмен средних лет, терпел поведение Дайсона отчасти в силу доброты своего характера и отчасти благодаря тому, что тот был его постоянным покупателем; Дайсону позволялось даже присаживаться на пустой бочонок и разглагольствовать о литературных и художественных материях до тех пор, пока он не устанет сам или пока не придет время закрываться; и хотя новых покупателей он вряд ли привлекал в заведение своим красноречием, но, во всяком случае, считается, что никого из тех, кто уже намеревался сделать покупку, он от нее не отвратил. Дайсон страстно любил экспериментировать с табаком; ему никогда не надоедало пробовать новые сочетания, и вот как-то вечером, едва он явился в лавку и успел описать табачнику свою новейшую экстравагантную формулу, рядом возник молодой мужчина примерно его возраста и, вежливо улыбнувшись мистеру Дайсону, попросил продавца отмерить и ему того же. Это глубоко польстило Дайсону, он что-то ответил незнакомцу, между ними завязался разговор, и спустя час торговец табаком обнаружил новоиспеченных друзей сидящими бок о бок на соседних бочонках и глубоко увлеченными беседой.

– Послушайте, уважаемый сэр, – сказал Дайсон, – сейчас я вам одной-единственной фразой опишу задачу, стоящую перед литератором. Он должен всего лишь придумать превосходную историю, а затем изложить ее не менее превосходным образом.

– В этом вопросе я вам полностью доверяю, – отвечал мистер Филлипс, – однако позволю себе утверждать, что в руках истинного художника словесности любая история становится изумительной и любое обстоятельство становится предметом восхищения. Предмет не столь важен, способ же изложения – первостепенен. Поистине, высочайшее мастерство проявляется в случаях, когда берется предмет на первый взгляд заурядный и под действием мастерской стилистической алхимии преобразуется в истинное сокровище искусства.

– Описанное вами действительно является проявлением величайшего мастерства, однако мастерства, примененного глупо или по меньшей мере бездумно. Вообразите талантливого скрипача, который решил вдруг поразить нас чудесной музыкой, извлекаемой из детского банджо.

– Нет-нет, вы глубоко заблуждаетесь. Я вижу, что ваш взгляд на жизнь чрезвычайно искажен. Мы просто обязаны это исправить. Идемте ко мне, я живу совсем рядом.

Вот так мистер Дайсон сдружился с мистером Чарльзом Филлипсом, жившим в тихом квартале близ улицы Холборн. С тех пор они постоянно наведывались друг к другу в гости, иногда чаще, иногда реже, и время от времени назначали встречи в лавке на Квин-стрит, своими разговорами лишая торговца табаком доброй половины прибыли. Воздух беспрерывно сотрясался от литературных формул, причем Дайсон пел оды чистому воображению, в то время как Филлипс, который изучал естествознание и мог в какой-то мере называть себя этнологом, настаивал на том, что любая литература должна иметь под собой научное основание. Благодаря опрометчивой щедрости почивших родственников оба молодых человека не испытывали необходимости зарабатывать себе на пропитание, а потому, разглагольствуя о высоких материях, наслаждались приятной праздностью и упивались беспечными радостями богемы, лишенными острой приправы невзгод.

Как-то раз июньским вечером мистер Филлипс находился у себя в комнате, в доме, расположенном на тихой уединенной площади Ред-Лайон. Сидя у открытого окна, он безмятежно курил сигару и наблюдал за движением жизни внизу. Чистое небо еще долго хранило послевкусие заката; румяные сумерки летнего вечера, соперничающие с газовыми фонарями на площади, создавали светотеневой контраст, в котором было что-то неземное; и в этом эфемерном свете ребятишки, бегающие по мостовой туда и сюда, эти праздношатающиеся бездельники, и ничем не примечательные прохожие казались не материальными фигурами, а призраками, парящими над землей. В фасадах домов напротив мало-помалу один за другим вспыхивали квадраты света, то и дело за шторой появлялись и тут же исчезали силуэты, и подходящим аккомпанементом всему этому полутеатральному действу служили аккорды и рулады торжественной итальянской оперы, исполняемой на одной из соседних улиц под несмолкающий глубокий бас городского движения, доносящийся с улицы Холборн. Филлипсу доставлял удовольствие и сам спектакль, и его эффекты; свет в небесах угасал, постепенно погружая улицы во тьму, шум на площади постепенно стих, а он все сидел у окна и предавался раздумьям, пока пронзительный звон дверного колокольчика не выдернул его из забытья. Согласно наручным часам, время уже перевалило за десять. Вскоре раздался стук в дверь, в комнату вошел его друг мистер Дайсон и по своему обыкновению уселся в кресло и закурил, не нарушая тишины.

– Как вам известно, Филлипс, – сказал он после долгого молчания, – я всегда был и остаюсь защитником чудес. Помню, как вы, сидя в этом самом кресле, уверяли меня, что нет никакого смысла обращаться в литературе к чудесам, к невероятным событиям и странным совпадениям; вы утверждали, что это неверный путь, поскольку, в сущности, чудес и невероятных событий не бывает, а совпадения вряд ли оказывают значительное влияние на формирование человеческих жизней. Итак, прошу заметить, что, будь это в действительности так, я не согласился бы с вашим выводом, поскольку считаю теорию «критики жизни» полной чепухой; однако же я хочу оспорить сами предпосылки. Этим вечером со мною произошел чрезвычайно необычный случай.

– Замечательно, Дайсон, я очень рад это слышать. Разумеется, я найду опровержение вашему аргументу, каким бы он ни был, но если вы будете любезны поведать мне о вашем приключении, я с удовольствием послушаю.

– Что ж, дело обстояло вот как. Весь день я усердно трудился; сказать по правде, я не отходил от своего старого бюро с семи часов вчерашнего вечера. Мне хотелось проработать ту идею, что мы с вами обсуждали в прошлый вторник, помните? О поклонении идолам.

– Да, я помню. И вы в этом преуспели?

– О да, вышло даже лучше, чем я ожидал; но не обошлось без серьезных трудностей – как всегда, путь от задумки к исполнению оказался мучительным. Как бы то ни было, сегодня около семи часов вечера все было готово, и мне захотелось глотнуть свежего воздуха. Я вышел из дома и принялся бесцельно бродить по улицам; мои мысли были целиком заняты моим сочинением, и я почти не замечал, куда меня несут ноги. Так я оказался в одном из тихих районов к северу от Оксфорд-стрит и к западу отсюда и погрузился в атмосферу благородства, процветания и лепных фасадов. Сам того не замечая, я повернул опять на восток и в уже прилично сгустившихся сумерках зашагал по мрачному переулку, пустому и скудно освещенному. В ту минуту я не имел ни малейшего представления о том, где я нахожусь, но, как выяснилось впоследствии, я не так далеко отошел от Тоттенхэм-Корт-роуд. Я шел неспешным прогулочным шагом и наслаждался покоем; с одной стороны располагались, по-видимому, задние помещения какого-то крупного магазина: длинные ряды пыльных окон тянулись ввысь на много этажей, исчезая в ночной темноте; рядом с ними виднелись похожие на виселицу приспособления для подъема тяжелых грузов, а под ними темнели глухие массивные двери, плотно закрытые и запертые на засовы. Дальше начинался огромный склад, а по другую сторону дороги возвышалась мрачная сплошная стена, неприступная, как тюремное ограждение; за нею располагался штаб какого-то добровольческого полка, а чуть дальше виднелся проход к площадке, где стояли в ожидании пустые повозки. Этот переулок вполне можно было бы назвать необитаемым, ибо едва ли хоть в одном из окон я заметил проблеск света. Я дивился тому, что совсем рядом с ревущей лондонской магистралью нашлось такое тихое и умиротворенное местечко, как вдруг до моих ушей донесся торопливый топот – по тротуару кто-то бежал во весь опор; из узкого закоулка, который вел к конюшням или вроде того, стремительно, словно снаряд катапульты, прямо мне под ноги выскочил мужчина и бросился прочь, швырнув что-то на землю на бегу. Уже в следующую секунду он скрылся из виду, затерялся среди соседних улиц едва ли не прежде, чем я успел осознать происходящее; однако судьба этого человека меня мало беспокоила, ибо внимание мое было поглощено совсем иным. Как я уже сказал, убегая, незнакомец выбросил какой-то предмет; так вот, на моих глазах воздух расчертила огненная вспышка и что-то, подскакивая, покатилось по мостовой. Не в силах совладать с любопытством, я ринулся следом. Постепенно таинственный сверкающий предмет утратил первоначальное ускорение, и я разглядел в нем что-то вроде монеты в полпенса, которая катилась по дороге все медленнее и медленнее, мало-помалу клонясь к водостоку. На мгновение задержавшись у самого края канавы, монета, танцуя, упала. Я, кажется, даже вскрикнул от неподдельного отчаяния, хотя не имел ни малейшего понятия, за чем именно я охотился; однако по воле счастливого случая желанная мною добыча не упала в канаву, а легла плашмя на две перекладины решетки. Я наклонился, поднял предмет, сунул в карман и собрался было уходить, как вдруг снова услышал звук торопливых шагов. Сам не знаю, что сподвигло меня так поступить, но я поспешно спрятался в ведущем к конюшням – или что там было – закоулке, стараясь по возможности оставаться в тени. Всего в нескольких шагах от того места, где я стоял, стремительно пронесся какой-то мужчина, и я был неимоверно рад тому, что догадался спрятаться. Разглядеть мне удалось не так уж много, но я успел заметить огонь ярости в глазах незнакомца и звериный оскал на его лице; в одной руке он сжимал уродливый нож, и мне подумалось, что для первого джентльмена ситуация могла сложиться крайне неприятным образом, если бы этот второй грабитель – или ограбленный, если хотите, – настиг его. Я скажу вам так, Филлипс, весьма увлекательна охота на лисиц, когда зимним утром раздается протяжный звук рога, собаки подают голос, и бестии в рыжих мундирах бросаются наутек; но все это не имеет ничего общего с человеческой охотой, за которой мне довелось краем глаза наблюдать нынешним вечером. В глазах преследователя с ножом я увидел саму смерть, а с жертвой его разделяло вряд ли больше пятидесяти секунд. Могу лишь надеяться, что первому хватило этой форы.

Дайсон откинулся на спинку кресла, заново зажег трубку и принялся задумчиво потягивать дым. Филлипс вскочил и зашагал по комнате взад и вперед, размышляя над историей о жестокой смерти, пустившейся в погоню за жертвой по пустынному переулку, о сверкнувшем в свете фонарей лезвии, о ярости преследователя и ужасе преследуемого.

– Ну, – сказал он наконец, – и что же за вещицу вы спасли из сточной канавы?

Дайсон подскочил, очевидно застигнутый вопросом врасплох.

– А ведь я не знаю. Мне даже в голову не пришло посмотреть. Давайте выясним.

Пошарив в жилетном кармане, он извлек оттуда маленький блестящий предмет и положил его на стол. Там, в свете лампы, таинственный предмет так и лучился сиянием редкого старинного золота; изображение и буквы выступали на нем высоким рельефом, отчетливые и ясные, как будто с момента чеканки прошло не больше месяца. Друзья склонились над находкой, и Филлипс взял ее в руки, чтобы изучить повнимательнее.

– Imp. Tiberius Cæsar Augustus, – прочел он легенду, а затем перевернул монету и застыл в изумлении. Когда он смог наконец отвести от нее взгляд, лицо его так и сияло от восторга. – Понимаете ли вы, что вы нашли? – спросил он.

– Очевидно, это золотая монета некоторой степени древности, – равнодушно ответил Дайсон.

– О да, это золотой тиберий. Хотя нет, неверно. Это не просто тиберий, а тот самый тиберий. Поглядите на обратную сторону.

Дайсон подчинился и увидел, что на монете выгравирована фигура фавна, стоящего в зарослях тростника среди потоков воды. Черты его, хоть и миниатюрные, были тонкими и ясно различимыми; лицо было приятным, но в то же время устрашающим, и Дайсону вспомнился известный отрывок о мальчике и его друге, который рос и взрослел вместе с ним, пока в конце концов воздух не наполнился мерзким козлиным смрадом.

– Да, – сказал он, – любопытный экземпляр. Вам о нем что-то известно?

– Да. Это один из сравнительно немногих существующих исторических артефактов; он описывается в различных источниках, как те драгоценности, о которых мы с вами читали. Вокруг этой монеты сложился целый пласт легенд; считается, что она была частью серии, выпущенной императором Тиберием в память о печально известных бесчинствах. Видите, на обороте написано: Victoria. Говорят, что по невероятному стечению обстоятельств вся партия была брошена в плавильный котел и лишь одной монете удалось избежать уничтожения. И с тех пор она вспыхивает иногда в истории и в легендах, появляясь примерно раз в столетие в совершенно случайной части света и вновь исчезая. Она была открыта одним итальянским гуманитарием, потом утеряна и открыта вновь. В последний раз о ней слышали в 1727 году, когда сэр Джошуа Берд, турецкий торговец, привез ее из Алеппо, показал ее некоторым знатокам древностей, а месяц спустя исчез вместе с монетой, и никто по сей день не знает, что с ним произошло. И вот она перед нами!

Повисла пауза.

– Спрячьте ее в карман, Дайсон, – снова заговорил Филлипс. – На вашем месте я бы никому не позволял даже мельком взглянуть на эту вещицу. И никому бы о ней не рассказывал. Те джентльмены, которых вы наблюдали в переулке, видели вас?

– Кажется, нет. Не думаю, что тот, первый, которого темный проулок выплюнул прямо мне под ноги, хоть что-то замечал вокруг себя; насчет второго же я уверен: он точно не мог меня видеть.

– И вы тоже их толком не разглядели. Если бы завтра на улице вам довелось столкнуться с кем-то из них, вы бы их опознали?

– Нет, вряд ли. Уличное освещение, как я уже сказал, было весьма тусклым, а эти двое неслись, словно безумцы.

Некоторое время друзья сидели молча, и каждый по-своему размышлял об этой удивительной истории; поначалу Дайсон рассуждал трезво, однако вскоре жажда необычного мало-помалу взяла верх над рациональными мыслями.

– Значит, в этой истории еще больше загадок, чем мне представлялось поначалу, – сказал он наконец. – Увиденное сразу показалось мне странным; человек прогуливается по тихой, спокойной, самой обыкновенной лондонской улице, улице, обрамленной серыми домами и глухими стенами, как вдруг на мгновение словно приоткрывается таинственная вуаль, меж каменных плит начинает сочиться пар, мостовая под его ногами раскаляется докрасна, и он уже, кажется, слышит шипение адского котла. Мимо в безумном страхе за свою жизнь проносится незнакомец, а по пятам за ним мчится неистовая ненависть с ножом наготове; вот где истинный ужас. Но как все это связано с тем, что вы мне рассказали? Говорю вам, Филлипс, я вижу, как сгущаются краски сюжета; отныне и впредь тайна будет следовать за нами по пятам, и даже самые обыкновенные происшествия будут преисполнены значения. Вы можете протестовать, можете закрывать глаза, но вас принудят их открыть; попомните мои слова, вам придется покориться неизбежному. К нам в руки попал хоть и замысловатый, но все же ключ к тайне; и теперь наша задача – следовать за ним, куда бы он нас ни привел. Что же касается виновника или виновников этой странной истории, они не смогут укрыться от нас, ибо во всем этом огромном городе не останется ни единого места, не охваченного нашими сетями, и рано или поздно, на улице ли или в ином общественном месте, мы так или иначе поймем, что нашли неизвестного преступника. Воистину, я уже воображаю, как он медленно приближается к вашему тихому кварталу; он околачивается на каждом углу, ошивается поблизости будто бы без всякой цели, отходит иногда до самой магистрали, но при этом неуклонно приближается, влекомый непреодолимым притяжением, подобно кораблям из восточных преданий, которые притягивает к себе подводная скала[20].

– Я определенно считаю, – отозвался Филлипс, – что если вы начнете вынимать эту монету из кармана на публике и размахивать ею у людей под носом – чем вы и занимаетесь в настоящий момент, – то в скором времени непременно столкнетесь с тем самым преступником или с любым другим преступником. Вне всяких сомнений, вы станете жертвой жестокого ограбления. Иных же причин для беспокойства у нас, на мой взгляд, нет. Никто не видел, как вы подобрали монету, и никто не знает, что она находится у вас. Что до меня, то я буду спать спокойно и продолжу заниматься своими делами, чувствуя себя в полной безопасности и твердо подчиняясь естественному порядку вещей. Случившееся с вами этим вечером на улице, было странно, согласен, но я решительно отказываюсь предпринимать какие бы то ни было дальнейшие шаги в связи с этим делом и не премину, если потребуется, обратиться в полицию. Я не позволю поработить меня какому-то золотому тиберию, даже такому, который проник в мое жилище образом отчасти даже мелодраматичным.

– Что же касается меня, – сказал Дайсон, – то я намерен идти до конца, как странствующий рыцарь в поисках приключений. Вряд ли мне придется их искать – скорее приключение найдет меня само; я же буду пауком посреди сети, ответственным за каждое движение и всегда начеку.

Вскоре Дайсон ушел, а мистер Филлипс провел остаток ночи за изучением нескольких кремневых наконечников стрел, приобретенных им недавно. У него были все причины полагать, что эти наконечники создал современный мастер, а не человек эпохи палеолита, однако тщательный осмотр образцов совершенно его не удовлетворил, ибо в ходе его выявились весьма серьезные основания для сомнений. В гневе на самого себя за недостойные, по его мнению, этнолога мысли он совершенно забыл о Дайсоне и золотом тиберии; и к тому времени, когда он, уже с первыми лучами солнца, ложился в постель, вся эта история окончательно поблекла в его голове.