Читать книгу В эфире Шорох. Стихи … – 2024 - Басти Родригез-Иньюригарро - Страница 2

Ты знаешь, как гаснут свечи

в желании стать луной,

когда горизонт расцвечен

ветрами земли иной?

Как в море ныряют клиффы,

когда опустевший дом

становится частью мифа

и сна о себе самом?

Когда вышибаешь двери,

партер не смеши, молчи,

о том, что в придачу к вере

успел потерять ключи.

Боярышник в каплях ягод

шипами не спрячет лаз,

болотные тени лягут

вокруг беспокойных глаз.

Мне нынче и мост сожжённый

надёжен, высок и нов.

Забудь обо мне, рождённом

под звёздами ржавых снов.

В битом зеркале и во сне

искажение – не порок.

Лабиринтами, внутрь извне —

я не знаю других дорог.

Искривляются, трепеща,

уголки ежевичных губ;

если рёбра в узлах плюща —

чаща корни пустила вглубь.

Вздрогнул стеблем болиголов:

ведьмин всхлип или вёсел плеск?

По бетонности городов

разбредается чёрный лес.

Право ночи – смягчать углы.

Топкий берег и шаткий мост;

над озёрами зыбкой мглы

рассыпается сахар звёзд.

Перекинуться в грай и смоль,

в центре радужки – чёрный кварц:

если зреет в лопатках боль —

я не знаю других лекарств.

Под крылом горячо саднит

желторотой луны надрез.

Я не знаю других молитв,

кроме сказок про чёрный лес.

Смехом звенишь: «Не страшно»,

взгляд опустить не смея.

На самой высокой башне

ветер всегда сильнее.

Шорох песков бесплодных

служит изнанкой рая.

Колдунья не смотрит в воду,

но непреложно знает.

Озеро льдом накрыла —

звон пробивает толщу,

но друг мой – пока бескрылый —

знает гораздо больше.

Что потерял – вернётся

лет через десять-двадцать.

На самой высокой ноте

лопнет нужда скрываться.

Блёклость пустынь напьётся

кровью лозы незрелой.

До башни, наверх, под солнце

не долетают стрелы.

Так славно – растеряться по пути

и не идти ни через лес, ни лесом,

не убивать приятное полезным

и не искать, но всё-таки найти;

измерить возраст тысячами лет,

но не копить ни золото, ни опыт,

пролезть в канон апокрифами, чтобы

остался гул над морем, но не след

в чужой земле. Post factum всё одно:

прошло насквозь, задело за живое…

Под солнцем в полдень камни пахли хвоей,

закат в канавы сцеживал вино.

Ночь мягко стелет илистое дно

знаменьем обретённого покоя.

Время и небо в конце декабря

кажутся сферой.

Дом твой кирпичный с изнанки не зря

грифельно-серый.

Позднее утро открыло глаза,

чтобы заплакать.

Ну и на чём мне прикажете за

солнцем, на запад?

Остро проклюнулись из-под манжет

чёрные перья —

вот тебе «самый рождественский» цвет.

Полно, теперь ли?

Полночь и снег. Из стакана вино

шепчет – за дверью

есть чудеса милосердия, но

я в них не верю.

Пара глотков, и на память придут —

вдруг, без причины —

блики на стойке в аэропорту.

Рим, Фьюмиччино.

Ночь не иссякнет, но круг завершит

двадцать второго.

Делать из сумрака саван и щит —

это не ново.

Сказки про стрелы и всё, что потом,

с детства знакомы.

Ты заштрихуешь карандашом

место излома?

Дай мне тетрадь, где в бумажной траве

пляшут химеры.

Самый рождественский в мире цвет —

грифельно-серый.

Вверяя огню минуты

до наступления холода,

солги, что не ищешь повода

для страшной душевной смуты.

Я шлялся пешком по маршрутам

трамваев старого города.

Я думал: «Поедем в Калькутту,

пока мы еще так молоды».

Наш город – скрытый, запутанный,

что кормится только нами,

исчерчен моими маршрутами,

исчерпан твоими снами.

К нему любопытно тянутся

трамваи стальными мордами —

он тлеет во мгле под тяжестью

асфальта чужого города,

дрожит в пузырях игристого

и жаждет иного топлива:

фасадов, калиток, пристаней

в зеленом вине растопленных.

Край неба алеет исподволь

за крышами-волнорезами,

и дремлют трамваи, высунув

свои языки железные.

Качнутся их штанги чуткие,

и фары устроят проводы,

когда мы уйдём маршрутом,

подсказанным старым городом.

I

Нетерпеливым в раю не место

меж виноградников и вендетт:

стучишься в церковь – замóк, сиеста,

открыта дверь – ты едва одет.

Ты вроде дома, но заграницей:

билеты, чартер, такси, отель.

От Vermentino в глазах двоится?

В знакомом слове – избыток «эль».

Вот так и бродишь полдня, не узнан,

от катакомбы до кутежа,

и слышишь: «Эти, видать, французы —

уж очень бледные для южан».

На утро море, признав, целует,

слюной солёной стирая грим,

но Barcellona – одна из улиц,

а Víа Roma ведёт не в Рим.

Когда остывшая и рябая

кайма песка ускользает в ночь,

диджей незримый, шутя, врубает

в кафе прибрежном Take me to church.

II

Хочешь клубок реалий

перемотать? Изволь:

розовый снег Кальяри —

это всего лишь соль,

мирто и лимончелло —

вот тебе ночь и день.

Что там опять заело?

Стрелы и каравеллы,

прелесть дурных идей,

с вечера штиль – к беде,

чем же теперь наполнить

и паруса, и грудь?

Улица Barcellona.

Я не могу уснуть.

Завтра (уже сегодня) —

вторник, среда, четверг? —

поиск любви Господней

в тысячах лестниц вверх,

в том, что опять некстати

жгуче саднит рука,

в солнце и циферблате,

сорванном с ремешка.

В сумерках, вниз по склону

лёгок обратный путь

на улицу Barcellona,

где я не могу уснуть.

Он не в себе, так что, прости,

лучше зайти потом,

не знаю, когда.

Лет через сто. Что за беда

ждать? Можешь пока

замуж сходить, дело открыть,

чтоб округлить счёт и бока,

думая: «Он, наверняка,

так одинок. Короток срок

лета, и он скоро поймёт:

счастье – лишь сон. Дёготь, не мёд,

морщусь, но пью, он – стрекоза,

что муравью режет глаза,

не признаёт: осень – пора

и умолять, и умирать.

Пела, зараза, ну а теперь —

пляшет».

Жизнь – это сон, что за беда

ждать?

Можешь взрослеть, можешь ворчать,

и, на досуге, думая: «Он…»,

тихо сыграть

в ящик.

Его дорога уткнулась в лес.

Не ждал ни ужасов, ни чудес,

хоть меж деревьями нет тропы,

где на коре водяная пыль,

на ветках – гроздья сырых миров,

один сорвётся – отравит ров.

Свивая кольца, спешить куда?

Тобой смеётся сама вода,

а в ней осколки несчётных мест,

чей вечный морок – бескрайний лес.

Прозрачен ров, но не видно дна,

деревья вздрогнули. «Жизнь одна», —

вошедший замер. В ответ: «Забудь,

зачем слезами отметил путь

от зимних бдений до летних снов,

где шаг последний – в бездонный ров».

Он лёг на камень и вниз глядел,

припав губами к твоей воде.

Качнулась чётками гроздь плодов.

Один сорвётся – наполнит ров

текучий танец удач и бед,

чужак протянет ладонь к тебе,

но ты не трогай, на тихий звон

не той дорогой уйдёт не он.

Ныряя глубже косым лучом,

шагов не слушай – ты ни при чём.

Придя без страха и без тропы,

он сам вдыхал водяную пыль;

не первый гость засмотрелся в ров,

где зрели гроздья твоих миров.

Свивая кольца, спешить куда?

Тобой смеётся сама вода,

в которой блики далёких мест,

чей вечный голод – бескрайний лес.

Давай про родину и детство,

про каждый день, давай от сердца,

захочешь жить – начнёшь вертеться

по кругу дом-работа-дом

не только телом, но и словом,

не всем доступное – не клёво,

а против лома нет приёма,

и глухота сойдёт за лом.

Какое прошлое, помилуй,

без фильтра тёмное, как пиво?

Тебе семнадцать лет от силы,

а если больше – сам дурак.

Где бунт безвредно-ювенильный,

подъезды, снег, миазмы гнили

и молока, что примирило

с родным унынием двора?

Да мне не влом, могу про детство,

про шёпот стен, могу раздеться

до коллапса́ра в зоне сердца,

не будет мало никому:

придётся щуриться, не веря,

задраить люки, окна, двери

и уши, превращая череп

в подлодку, крепость и тюрьму.

Нет, мне не влом: в мои подъезды

огни болотные пролезли,

под грохот рельсово-железный

пацан в пальто на проводах

грызёт фонарь, в рюкзак не суйся:

застрянешь пальцем – не отпустит

и съест живьём, в кирпичном русле

сровнялась с крышами вода.

Вода – что лом, а против лома

нет ни заклятий, ни приёма.

Что, некомфортно, мутно, стрёмно?

А я здесь – дома.

«Сколько мне лет? А сколько бы вы мне дали?

Знаю, пожизненно. Это не первый круг».

«Понял? Ступени лестницы – ряд педалей,

передохни, но прочим не порть игру.

Что тебе стоит склеить байопик скудный:

место рождения, паспорт и аттестат?».

«Нет, господа, я взялся из ниоткуда,

проще сказать: водился везде, всегда.

С кем я водился? Это вопрос не в тему,

верьте-не верьте, я не сдаю своих.

Адрес зашифровать, щегольнуть тотемным

перстнем – вполне достаточно для любви.

Кто я такой?“. „Прокатит любое имя,

или придумай прозвище, лучше два,

или откройся, но не считай своими

всех, кто неосторожно тебя позвал».

Мимо Трои да мимо тройки? Лепи горбатого.

Дело песен – (кого-то) строить и зарабатывать.

Почему под софитом шкет с тунеядской рожей?

Он о вечном, да не о добром, не о хорошем.

Мимо Трои крадётся некто. Не грек, не Грека.

(Если эта тварюшка шастает через реку,

значит, дядя Харон санирует тропик Рака —

эвфемизм для сиест и рейсов не по контракту).

В документах – заморский дактиль, без мыла опера.

В нарративе – прорыв плотины. Видать, утопия.

Ни в какие ворота Трои не лезет проза:

у него персонажи дохнут от передоза

до пролога, но не уходят из круга света.

У него что ни песня, так в город забрался некто —

без коня, без ключей, но с дудочкой гость непрошеный.

Он о вечном, да не о добром, не о хорошем.

Бегом по граблям, через лето,

где навернулся – там кровать,

чем больше места для браслетов,

тем реже тянет убивать —

зато масштабней. Обветшалость

 фасада просит в порошок

стереть фундамент. Начиналось

всё очень даже хорошо:

ещё не плод, уже не завязь,

почти освоил этикет

богов и нищих, изъясняясь

на всем доступном языке,

некстати вспомнил, как чудесно

жить без магнита на спине,

стал занимать всё меньше места

в пространстве плоти и камней,

прощально скалился при встрече

и озаботился всерьёз

проблемой выбора наречий,

ботинок, преходящих грёз

и уходящих в класс «руины»

цивилизаций, стал на треть

подростком, на две трети – миром,

который должен умереть

 и театрально, и паршиво,

а воссоздаться второпях.

Аллюр по граблям, танец Шивы —

по сути, пляска на костях.

Не хочешь – не надо, отпустим трамвай.

Зима бьёт отбой, нас отчётливо двое.

Постой, дай наушник, перемотай!

Что там играло, такое драйвОвое?

Руку на отсеченье не дам,

что слышу мотив впервые.

Если я снова уйду в никуда,

ты знаешь мои позывные.

Твой город… – Накрылся. – Не тазом, а мхом.

Послушай, нас балуют: осень, как дома.

Отставить гримасу! Я помню, что дом —

концепт растяжимый, и, стало быть, стрёмный.

Перемотай. Да не время вспять!

Плейлист – до моей, драйвóвой.

Если меня унесёт опять,

ловчая сеть готова.

Я незаменим, ибо знаю состав

лекарства от скуки, рефлексий, агоний.

Заметил? Духи, на запястья упав,

приобретают оттенок Негрони.

Колючие шарфы, под шарфами – шёлк,

изрядная доза британского рока,

и, к слову об этом, включи мне ещё —

в пятнадцатый раз за дорогу.

Руку на отсеченье не дам,

что подпеваю впервые.

Если я снова уйду в никуда,

ты знаешь мои позывные.