Читать книгу В эфире Шорох. Стихи … – 2024 - Басти Родригез-Иньюригарро - Страница 3

«Зови по имени, я приду —

невозвращенец и неврастеник.

Уже не важно, в каком году

я обернулся на шёпот тени,

когда был воском, когда – струной».

«Могу припомнить, но ты не хочешь».

«Исландский полдень – по факту ночь,

так наше время – по сути точка.

Тебе разбавить, поджечь, взболтав?

Привет, беспечный, привет, безликий».

«Исландский полдень… Назвать бы так

коктейль из спирта и ежевики.

Уже не нужно бежать от тем

хоть задушевных, хоть замогильных».

«Кошмар предутренний сладок тем,

что отменяет собой будильник,

другое небо, чужой маршрут,

не мой порядок избитых истин:

все повзрослеют и все умрут.

Я задолбался».

«Ну что, зависнем

вчера, сегодня и завтра там,

где поцелуи – шикарный метод

распределения страшных тайн,

избытка магии и таблеток?».

«Уже не важно, в каком бреду

исландский полдень приравнен к чуду».

«Зови по имени, я приду

и просто буду».

Под газировку любит пустыню,

графичные тени, кактусы…

Мурлычет в чай: «Пока не остынет,

отчётливо пахнет августом,

добротным, дальним – землёй, корицей,

трухлявыми пнями, ржавчиной

пыльцы под носом. Костёр курится

за лесом, /найдёшь – сворачивай/,

то ближе к ночи, то поутру

щекочет гортань и радужку,

и сладко думать: «Когда умру…».

Смешная была игра. Дыши

ровнее, глубже, лови пустыню,

без кактусов, но с оливковой

горчащей ночью – когда нахлынет

горячка, разбавим сливками,

теплом постели и дрожью тюля,

туманом и шёлком галстука,

уже не августом, а июлем.

Касайся фарфора ласково».

Пропахли кудри землёй, корицей

дорожками лилий, ржавчиной

замочных скважин, а дым клубится

за лесом, всё ближе, жарче, но

под кожей тени, под ряской – пруд

баюкает суеверие,

что отражённые не умрут.

Отчётливо пахнет вереском,

тревогой, дёрном, слегка – пустыней,

бензиновой лужей, ржавчиной.

Смеётся в чашку: «Когда нахлынет,

срывайся и не сворачивай».

Дюны, поталь пыльного дрока.

Море лопатками чуя, не трогай

плоскости стен, прочности двери,

тайна в акцентах, если не в вере.

Комьями дёрн, лестницей – корни.

Тихо, не дёргайся. Шорохи в кроне,

там, в темноте – слышишь? Не трогай

гибкости стен, бреши порога.

К уху ладонь /рокот прибоя/,

в необитаемой комнате – двое.

В шёлке листвы, прячась, не трогай

зеркала стык, ставший порогом.

Плавно сползай в золото дрока,

к рытвине в зарослях.

Хочешь – потрогай

лужу луны, люминесцентный

кафель – важны только акценты.

Утром – прилив, в зарослях дрока

жемчуг кривится ухмылкой барокко

без ренессанса. Дюны впитали

ропот и надпись: «Дьявол – в деталях».

Электрический кайф с элементами чуда,

витражи отголосков, янтарь плей-листа

априори разбит, но заточен под чью-то

непрерывную сагу. Дорога чиста:

безопасные игры с резьбой на запястьях,

анаграммы на грани особых примет,

симультанная сцена без базовой части,

теократия смысла, которого нет,

имитация счастья.

Допустимая вольность… Ты знаешь, о чём я:

антикварно изысканный принцип замен —

баш на баш, спуск угря в непроточную дрёму —

«лишь на миг», сам – заказчик, и сам – инструмент

ювелирного взлома.

Эта сказка рассказана мною с начала,

/вероятно с конца, чёрт её разберёт/,

адаптация в русле слегка подкачала,

но проверена схема на раунд вперёд:

безразличная сдача пруда обжитого,

анти-стресс колебаний на мглистой волне,

сотворённой вмешательством; слово за словом

ты не угорь – течение, стрелка вовне…

И подмена готова.

Меня не держит

цепочка лестничных пролётов,

в подвале трубы капают про время и про лёгкий

ужас, стержень

не для письма торчит в кармане —

«на крайний случай» – заговор, звенящий между нами,

кто придумал

маскировать под раздевалку

подполье с вялой лампочкой, которую урвал

я не бесшумно, зато не бесполезно:

нас давят биомассой, и стекло верней железа,

путь разглажен, день ослепительно прекрасен,

а вечер ангажирует прошляться до утра,

такая лажа —

необходимость бить с оглядкой

в момент, когда ни пули, ни клинки не утолят,

усугубляя

синдром врождённой ностальгии,

смеялись: что за чёрт, и сколько раз мы проходили

эти пляски,

никто из нас не дышит ровно

к овациям под видом нанесения урона,

нападали

по наущению привычки,

осознанно рыча и неосознанно мурлыча

гимн ордалий,

звенящий вечно между нами,

сметая антураж и заменяя стержни на…

Мы отбивались

по переносицам, по нотам,

слоилась позолота, оттеняющая, кто ты,

и в подвале

в трубе рождался гул тоннеля —

сигнал, что раньше срока будем праздновать Noel,

нас окружали,

и со всей дури мы любили

разбитые костяшки, яд врождённой ностальгии

на скрижалях

торчащих рёбер,

на сетчатке

горели письмена —

«Не разлучат».

Пренебрежение к холоду – южная

блажь, подчинившая волю зимы.

Хочешь – по новой – про чёртову дюжину

трасс до обрыва? Поехали: мы

будем вслепую встречаться под вязами,

в ломких занозах ловить благодать.

Воля речей – ни к чему не обязывать,

воля молчания – не добивать,

но перекраивать город намоленный,

где ничего не кончалось добром.

Блажь резидента – расстёгивать молнию

не без расчёта на всполох и гром.

Нечто красивое, нечто ненужное —

воск ювелирный, застёжек металл —

это фитиль откровения, ну же,

не словом, так залпом – о чём ты мечтал?

Хочешь – по новой – под розами, клёнами,

хоть на болотах, хоть в дюнах, где дрок…

Город без прошлого, скверик заплёванный —

в жалящем свете расстёгнутой молнии —

узел дорог.

Ошибка мышления – всякого призрака,

встречая, клеймить экстатическим «Ты!»,

и утром из пены кочующих признаков

я пил узнавание до тошноты.

Я снюсь себе серым, насыщенно-облачным,

обласканным тенью с макушки до плеч,

росой, загустевшей до формы, и сволочью —

заблудшим исчадием слова «совлечь»,

идеей, которая брезжит по праздникам

за выкройкой мышц; если это – душа,

то суд не свершён или прошлое дразнится,

пока я пластичен, и каждый мой шаг —

шассе через стены, что были несущими,

а стали помехой на долгом пути.

Я снюсь себе призрачным до вездесущности,

но не уловившим, куда мне идти.

Ты не умеешь о злободневном,

в ритме дыхания тысяч людей.

Помнишь, над нами спайное небо

уподоблялось зелёной слюде?

Общее небо, частное дело,

ломкое тело не верило в смерть.

Стрелы летели дальним пределом:

рано скрываться и поздно не сметь.

Стрелы летели с дальним прицелом,

небо слоистое сыпалось вниз:

изморось, блёстки, пыль на лице, и

каждый поребрик – немного карниз.

Злое, дневное, личное небо

дышит незримо, но дует на всех.

Мантра известна – зрелищ и хлеба.

Ты несъедобен – это не грех.

Середина нигде, сердцевина сухого шторма.

Ночь открытых зеркал переносится на потом,

на потоп после нас, на постельную сцену с хором/

хоррор-шоу за шторами. Шорохом шин: за что.

Слышишь шёпот пустыни за шорами потных окон?

Ночь безлюдных заправок без права на щит извне:

выбираясь из детства, попутно сжираешь кокон,

без которого небо доступней и холодней.

Выбираясь, не выберешь. Шёл по шоссе – ушёл ли?

След попутками спутанный вяжет узлы, жгуты.

Ночь открытых зеркал начинается с хоррор-шоу

и вступления хора за пологом глухоты.

Небо всё ниже, воздух прозрачно-пуст.

Там, за сплошным заслоном колючих трав,

если смотреть на карту, отвесный спуск

и автострада. Ляпнул, глаза продрав:

/до Амстердама поездом – три часа/

«Выплыли, живы. Право, не ожидал.

Что же теперь?». Умыться и расчесать

волосы – не запястья. Шипит бокал,

мне и тебе – разряд витамина C.

Боже благой, вслепую бежал – догнал.

Nena, такие сцены – всегда в конце,

Nena, это – финал.

Ночью – гроза и кобальт в проёмах луж,

эркер, машин пожарных повторный слёт.

Где-то горит? Не верю. Здесь тишь и глушь —

стержень спирали, сфера, ядро. Пробьёт

сколько сейчас? Не знаю. Саднит гортань.

Взгляд на часы бесплоден, там только круг.

«Думай, зрачки-черешни. Кто – я?». Отстань,

думать так больно, бросил давно. /к утру

сдался/. Теплее шерсти колючей под

солнцем – кустарник, листья впитали пар.

Тьма ежевики – пуля за пулей в рот,

каждая – коллапсар.

Ночь. Карандаш. Под веками – два штриха.

«Не разучился, надо же, кто бы мог…».

В пятнах черничных – кожа, сочней греха —

цепь гематом, четыре руки – замок.

День. «Я сюда врастая, теряю нить».

«Лучше б отрезал». «Nena, тебя несёт.

Куртку забыла!“. „Будешь за мной следить?

Если не будешь – я потеряю всё».

Сцеплены руки – нежность больных сирот.

Над автострадой листья впитали пар,

чёрные капли – пуля за пулей в рот,

каждая – коллапсар.

Дневной осколок летит по следу:

пока неважно – зачем, за кем.

Skyline, пленённая фиолетовым,

держит марку. На языке

любое слово – отчасти роскошь,

отчасти – дрек, и, конечно, дым.

За мной дорожка – золой и крошками

через толщу большой воды.

Мне обещали: дурное имя

сольётся с ёмким, кинжальным «Будь»,

мне говорили в лиловом дыме

читать диагноз и видеть путь.

Я зарекаюсь ходить к фонтану

и до заката не маюсь тем,

что, зная город, не знаю тайны

за геометрией белых стен.

Моё безумие – просто слепок

с того, что сцежено, испито…

Ночной осколок: иное лето

без календарного «Что потом?».

Во сне я – ветер, и мной полощет

лоскутный космос: ни здесь, ни там,

а, просыпаясь, иду на площадь,

где круг мозаики и фонтан.

Не видя хроник за меловыми

углами улиц, произношу

своё потасканно-злое имя

как выдох ветра и белый шум.

«Всё будет: сочная мякоть лета

с искрящей примесью кислоты».

Мой дым становится фиолетовым,

изумрудным и золотым.