Читать книгу В эфире Шорох. Стихи … – 2024 - Басти Родригез-Иньюригарро - Страница 4

Несвежее утро, затоптанный луг.

Вповалку – пастушьи никчёмные дети:

кресты самолётно раскинутых рук

в набухшее небо забросили сети.

Они по ночам зажигали костры —

не чтобы согреться, а ради забавы;

не к месту красивы, небрежно мудры,

бесспорно виновны, по-своему правы.

Пуская по венам ночную росу,

глушили настойку корней валерьяны,

считали лекарством змеиный укус,

дорогами сны, а ведро – барабаном.

Пока не тускнела похмельно луна,

звенели браслеты, шуршали в мараках

фруктовые косточки и семена

ещё не рождённых желаний и страхов.

Он вздрогнул, проснулся, сквозь смех закричал:

«Недоброе утро, заблудшее стадо!».

Заблеяли овцы с холмов: «По ночам

бесчинствуют, нынче назвать себя рады —

вы слышали, как? Не работая, ждут

что их обеспечат и маслом, и хлебом.

Подгнившая кровь, непригодный продукт,

бесплодная почва, коптители неба!

Рисуют углём на руках и лице —

такая нелепость рискованней яда.

У нас есть работа, идея и цель,

уж мы – не порочны, уж мы-то не стадо.

Беда, если конь не приучен к седлу,

любителям танцев не быть пастухами.

Во что превратили затоптанный луг,

что нам не годится, но дорог, как память?».

Он капле росы на дубовом листе

спросонья шептал под шуршанье в мараках:

«Я видел поля обнаженных костей

и алое море танцующих маков».

Тянулись друг к другу в смертельной тоске

капризные рты, заострённые плечи;

никчёмные дети ушли налегке,

он шёл впереди, обречённо беспечен,

и слышал в груди нарастающий гул —

под рёбрами море рвало и метало.

А стадо ударно паслось на лугу

и стойко держалось своих идеалов.

Захочешь – узнаешь, забудешь – напомню:

ушёл господином, вернёшься неровней,

вернёшься не выпит, не выжат, не сломлен —

иглой вертикально в голодные волны.

Ушёл незабвенным, вернёшься звенящим

ключами от двери разобранной башни.

Ушёл безоружным, вернёшься в рубашке

(на чёрном не видно, не видно – не страшно)

пятнистой, хоть выжми, железно-солёной.

Ушёл безымянным, вернёшься клеймёным.

Стремишься из кожи, выходишь из роли,

наешься словами – захочется крови,

присмотришься к почве – захочется в бездну,

из тени – под лампу, под лампой – исчезнуть.

А всё ещё будет, но всё уже было:

ушёл безмятежным, вернёшься бескрылым,

ущербно притихшим, частичным, неполным,

ключом без замка под свинцовые волны,

от века голодные мерные волны.

В клещах банальностей и доктрин

утратишь скепсис и вдруг поверишь,

что здесь, воистину, третий Рим —

он хочет крови и жаждет зрелищ.

Ночь у края платформы:

что там – яма, плато?

В башнях – сонные норы,

вдосталь крови и корма,

под надежной плитой

всё в порядке, все в норме,

и не счастлив никто.

Страшно хочется шторма.

Страшно, хочется… Стой.

Нет событий – нет бед.

Слышал звук? Это хрустнул

твой хвалёный хребет.

Грех змеи и мангуста —

и не тянет блевать.

Скрипы – просто кровать

или ложе Прокруста?

Утро, зарево. Густо

населенный мешок

не врубился ещё

кто есть кто, что смешно

и по-своему грустно:

план готов наперёд —

кто второго сожрёт,

тот и будет мангустом.

Очень просто и гнусно —

мезальянс, как искусство.

Что янтарь, что смола

для застрявшей букашки.

Не по росту замашки:

до ошмётков, дотла…

Нет свободы – нет зла.

Тихо-гладко по норам,

мы достигли плато.

Под плитой, под снотворным

все в порядке, всё в норме,

и не счастлив никто.

Адски хочется шторма.

Меж рёбер недуг

зачерпывай горстью,

пусть искры зажгут

труху при норд-осте.

Всё верно, я жду

на здешнем погосте,

что в полночь придут

незваные гости.

Контрастность камей

в насмешливых лицах:

всё то, что «не смей»,

но смеет и снится,

всё то, что сильней

таблетки, таблицы.

В театре теней

завёлся убийца.

Он – пепел и прах

сожжённой бумаги,

сквозная дыра

в доктрине о благе,

он – медленный яд

туманного слова.

Невинные спят

и ждут крысолова.

Рассказ без финала – открытая рана —

про странные земли, про зыбкие страны,

где солнце процежено в мокрые клочья,

где ясное небо бывает лишь ночью:

при звёздах над крышами чётко видны

вороньи скелеты; дорожка луны,

вспоров водоём, сверкает эспадой, но

солнце встаёт – барометр падает.

Что там за тучей? Ближе смотри:

буря назрела рядом, внутри.

Рассвет непроглядней подлунных бессонниц,

попутчик и встречный – всегда незнакомец,

а вытянешь руки – теряешь ладони.

Фантомы тем площе, чем сумрак бездонней.

Дрожат очертания – кто разберёт?

То море за дамбой, то враг у ворот.

Что выловил взгляд: кострище, лампаду?

Единственный факт: барометр падает.

Стой! Отсыревший провод искрит.

Эхо – снаружи, буря – внутри.

Жечь свечи бессмысленно, факелы – рано.

Играет на нервах, щекочет мембраны

рокочущий гул неизвестно откуда;

качается чаша, растёт амплитуда.

Ни с места, не трогай, вдохни и замри:

снаружи лишь ветер, а буря – внутри,

под выдох сосуд расколется надвое.

Риски растут – барометр падает.

Этот город живёт на изнанке листов,

где чернила проели бумагу. Full stop.

Разрушаемый полис – забота других:

демиург возрождён, архитектор притих,

а голодный заказчик до хищности мил

по ту сторону глянца разлитых чернил,

и художник доволен – взяло, увлекло.

Ловят, глядя друг в друга – не через стекло,

но зеркально – чем были, чем будут потом,

каждый врос в треугольник, за каждым – фантом

дома, каждому внятно: его визави —

и предтеча, и отзвук посмертной любви.

Гравитация в счёт, измерений – лишь три,

архитектор в ударе, художник – внутри,

собирает макет и на вечность плюёт.

Командор щеголяет словечком «улёт»,

днём диктует прошения, ночью строча:

«Эполеты – стигматы с чужого плеча».

Архитектор надменен: «Ну да, не для всех»,

командор стервенеет, не веря в успех.

Снова смотрят зеркально, и каждый не рад,

что засунул другого в дозволенный ад.

Этот город вложить в разрушаемый дом —

почему бы и нет, колдовство – на потом,

да и жизнь на потом, на сейчас – котлован.

От всесилия в спешке болит голова,

от ветвящихся истин туманится суть.

Между делом неймётся встряхнуть, намекнуть,

что встречал по ту сторону и раскусил…

Но не хватит жестокости, близости, сил

сформулировать то, что схлестнулись вотще,

что единый фундамент – изнанка вещей,

говорящая каждым разливом чернил,

что заказчик всем верен – и всем изменил.

Я бы и рад, да не могу

не превращаться в кровь на снегу,

в зимнюю смерть, в чёртову мглу,

в смех неутешенных, в пляски повешенных,

в ад полумер, в яркий пример

отпрысков полнокровных химер

(комплекс бескрылия, стигма бессилия),

тех, у которых на лбу вместо имени

крупными буквами не «АНЕМИЯ» так

просто «ПРИПЛЫЛИ». Вы ж мои милые,

грезили милями моря под килем, ну

вот и приплыли. Вольно! Приплыли.

Куда вложить крылья?

Вопрос не актуален.

Под метром пыли и были

великая тайна

не порождает спроса.

Очнись, свободен.

Это не Стикс, а просто

грунтовые воды.

Ну ты и вляпался, милый,

с лицом нахала

и страстью вкладывать крылья

куда попало.

Вибрируя, загремело

нутро тоннеля.

Умеешь ты выбрать время

для колыбельных.

Ты знал: путь не верен, если

уже проложен.

Зачем тогда выбрал рельсы,

не бездорожье?

Ну ты и вляпался, милый,

скользя на шпалах,

с привычкой вкладывать крылья

куда попало.

На стенах, надёжно врытых

в скупую землю,

качаются тени мирта

и асфоделей.

Под слоем были и пепла

чужих историй

ты пахнешь лозой неспелой

и свежей кровью.

Расслабься, ты выйдешь, милый,

из-под завала,

чтоб снова вкладывать крылья

куда попало.

Куда прикажешь себя волочь?

Цепь окон, ремонт, уют.

Шатаясь, вышел в чужую ночь,

а думал, идёт в свою.

Неоном вывески «Обувь», «Связь»,

в двух улицах пасть метро.

Он весь непрошеный: кровь и грязь,

и даже, пожалуй, рок.

Сквозь копоть пахнет смолой и мхом,

подумалось: рубишь лес —

он плачет щепками. Иерихон

дымит за спиной. В стекле

витрин плывёт всё то же лицо,

ни пряди седых волос —

убил бы сам за прищур с ленцой,

живучесть и спящий мозг.

Ввязался, рот приложил к трубе

(а город – не крепость – тлен),

забыл задуматься, чей хребет

раскрошат обломки стен.

В листве лимонами – фонари,

неонами – «Bar», «Hotel».

Живой – будь счастлив, дыши, смотри:

ты страстно сюда хотел.

Из носа – кровь, а из лёгких – смех.

Не думай, шагай быстрей.

Блокнот у сердца – устав для всех

чужих монастырей.

Сюжет закончен. Господи, прими

живую плоть оставшихся за кадром.

Так не уходят – лязгая дверьми,

воссоздаваясь эхом анфиладным,

держа лицо, бросая огнестрел

(перчатку, кости, фразу без контекста).

Не знал, но был, не видел, но смотрел.

Что дальше? Траектория известна,

пролог отыгран, он же – эпилог,

но рельсы размываются за кадром,

сюжет замкнулся. Аве, если смог

открыть ладонь навстречу бумерангу.

Курс на весну.

Бьются медузами

фары на дне

улиц. Заря

ртутно блеснула

смыслом неузнанным.

Вверх якоря!

Всё позади:

штили и отмели

верных путей,

данных имён.

Плещет в груди

счастье кислотное —

освобождён.

Парус ещё

стянется в узел —

навяжет прыжок

за борт и в синь.

Сыном пришёл,

вышел неузнанным.

Пляшем. Аминь.

Скачем – Аминь! —

между ступенями

намертво в круг

встроенных квинт.

Сколько ты миль

плыл по течению?

Всё, бейдевинд.

Не человек —

верно подмечено.

Явный подвох —

в тонкой спине,

в тяжести век,

в бледности млечной —

ты остекленел,

ломким не став:

росчерк лиловый

рубцов – кракелюр,

только не брешь.

Прочен состав —

тело хоть словом, хоть

скальпелем режь.

Кто ты теперь:

недоутопленник,

полу-дельфин?

До фонаря.

В бездну, за дверь,

с песнями-воплями

глубже ныряй.

Снежная крошка,

ветры разбудят ли,

пой, что не спел,

до хрипоты.

Спорить о прошлом,

печься о будущем

пресно. Где ты,

там фонари

сонно шатаются,

жемчуг и жизнь

в стёклах копя.

Кто говорил,

раковин таинство —

не для тебя?

Не для тебя

корни-чудовища,

вьющие сеть

вверх, по ногам.

Что ж, не любя

город, ты всё ещё

здесь, а не там?

То без причин

тянет покаяться,

то обнажить

бритву-оскал.

Вопли в ночи —

эхолокация,

что ж ты искал?

Курс на июль.

Солнце медузой

ныряет в закат.

Нет, не уйти.

Дразнишь змею

времени узнанной

целью пути.

Чуешь, сейчас

фары преломятся

солнцем в снопах

рыб, пузырей.

В гнёздах Саргасс —

искра – Паломница —

ключ и трофей.

Твой перламутр

битых ракушек

ничтожен, забыт

в сжатой горсти.

Доброе утро.

Кода откушена,

чтоб отрасти

заново в хвост.

Парус сминается,

тащит назад,

рвётся из рук.

Голос не тот

в тех же тональностях,

квинтовый круг —

это спираль.

Бьются медузами

фары на дне

улиц и глаз.

Роль отыграл:

вышел неузнанным —

злей и бледней,

чем в прошлый раз.

Освобождён?

Пойман? Не нужно

просчитывать путь,

если заря

скомкалась до

блудной жемчужины. Вверх якоря!

В невинном сиянии сброшенной кожи

ты стал – недобитый – беспечней, моложе,

и смотришь не в бездну, а в зрительный зал.

Твой друг ухмыляется – он так и знал.

Незримый миксолог сегодня в ударе,

сливая на город и джин, и кампари.

Уже за порогом, подумаешь вдруг,

что вермут замкнул бы разомкнутый круг.

Не веришь фасаду, изнанкой не пойман.

Качнулась полынь в обезвоженной пойме —

сорвёшь, разотрёшь и признаешь с трудом,

что рельсы всё те же, за рельсами – дом.

Кирпич обливается – кровью, кармином? —

где раньше ты слепо проскальзывал мимо.

«Там в окнах – закат, или лампа горит?».

Твой друг, не стесняясь, хохочет навзрыд.

Никто не выдал имени за кличкой,

никто не начал с чистого листа.

Опять на мост, и это символично.

Час до рассвета обещает стать

подспудно алым, непомерно длинным,

иначе ночь не стоила возни.

Река и дело пахнут газолином,

но на словах заменим на бензин,

раз не судьба иметь лицо попроще

и промолчать – отнюдь не компромисс.

Снотворный омут, цепь движений – росчерк

по антрациту. Если смотришь вниз,

а видишь небо, значит, всё в порядке

и в беспорядке – каждому своё.

Опять на мост, играть на жизнь и в прятки

с утробной сутью и небытиём.